Можно утверждать, что влечение детей к разного рода ужасам, их любовь быть напуганными — явление более или менее универсальное. Чтение страшилок с фонариком у лица дети перемежают с просмотром фильмов про динозавров и стишками про «Звездочки в ряд, косточки в ряд…». Однако отношение к этим увлечениям менялось на протяжении веков, как и вообще восприятие детства и детского страха. XIX век стал временем расцвета страшной литературы для детей — пугать отпрысков время от времени считалось не только не вредным, но и педагогичным. Лишь начиная со второй половины 19-го столетия детский страх стал рассматриваться как нечто однозначно плохое.
Неряха Петер, или Степка-Растрепка
В преддверии Рождества 1845 года Генрих Гоффман, детский психиатр и университетский преподаватель анатомии, не нашел в книжных лавках города Франкфурта достойного подарка для сына. Врач купил тетрадку и написал в ней десять стихотворений, которые сопроводил красочными рисунками, — стихи повествовали о кровавой расплате, которая ждала детей за те или иные проступки. Иллюстрации делали подарок еще более поучительным и наглядным. Психиатр вручил книжицу трехлетнему сыну, а уже через год получил от знакомого издателя предложение опубликовать книгу «Смешные истории и причудливые картинки для детей от трех до шести лет». Сборник стал едва ли не главной детской книгой эпохи. Громоздкое название первого издания не прижилось — дети звали книгу Неряха Петер (в русском переводе — Степка-Растрепка, в английском — Slovenly Peter) по имени героя первого по счету стихотворения, и в дальнейшем книга именовалась именно так.
Этот самый неряха, давший свое имя всей серии, отрастил себе ногти и волосы невероятной длины и грязноты — картинка, ставшая своего рода эмблемой сборника, подтверждает сказанное в стишке. Автору Петер отвратителен, он заслуживает самого сурового порицания, но на этом и заканчивается его наказание. С другими детьми дело обстоит иначе.
Мама и няня учили Паулинхен перед уходом из дома, что играть со спичками нехорошо, однако девочка ослушалась — уж больно любила смотреть, как загораются маленькие огоньки. Даже домашние кошки предостерегали девочку от неразумного поведения — их-то слезы и потушили устроенный проказницей пожар. Саму девочку, впрочем, спасти не удалось. К несчастному Конраду, пристрастившемуся грызть ногти, ночью приходит высокий портной и отрезает и ногти, и пальцы. Мама предупреждала проказника, и едва ли он заслуживает сожаления читателя.
Страшилки такого рода были вполне в русле педагогической науки того времени, недаром сочинил их один из пионеров детской психиатрии. Полагалось, что шоковый эффект и одновременно с ним смех способны побороть недуги детской души. Считается, что рассказы о злоключениях ослушников вполне соответствуют романтическому представлению о вочеловечении ребенка — те, кто отказывается вести себя как человек, не заслуживают называться людьми и того, чтобы с ними как с людьми обращались. Даже кошки из рассказа про Паулинхен и спички ведут себя куда более достойно: они-то домашние, а девочка дикая.
Книга действительно производила и производит на детей огромный эффект. Однако если прежде он считался однозначно позитивным, то теперь все не так просто: взрослые вспоминают, как плакали от страха над страницами «Неряхи Петера». Детские психологи выделили специальный синдром, возникающий по прочтении книги: дети становятся нервными и не в меру активными. У современной культуры детства изменились отношения со страхом, и Неряха Петер более или менее отошел в сферу культуры взрослой. Так, эксцентричная британская группа The Tiger Lillies поставила по стишкам оперу, ставшую одним из главных «взрослых» театральных событий 2002 года.
Умершие дети
Из рассказов об умирающих детях, столь популярных еще полторы сотни лет назад, в русском читательском обиходе прижились только два: андерсеновская «Девочка со спичками» и «Мальчик у Христа на елке» Ф.М. Достоевского. Оба произведения, столь схожие по сюжету (бедный ребенок засыпает на улице, мечтая о Рождестве, и замерзает во сне), кажутся современному читателю диковатыми. Эти писания воспринимаются как бичевание тогдашних нравов, слишком суровых на вкус нынешнего читателя, и едва ли пригодны для чтения детям.
Во времена, когда эти сочинения писались, они вовсе не казались чем-то таким уж экзотичным. Оскар Уайльд отмечал, что не может без смеха читать столь приевшиеся к тому моменту описания детских смертей. Из великих имен, помимо Достоевского и Андерсена, в этом жанре упражнялись Чарльз Диккенс и Виктор Гюго.
Комната невинно убиенных «принцев Тауэра», 12-летнего Эдварда V и его 10-летнего брата Ричарда, была самым популярным аттракционом в Музее мадам Тюссо. Среди псевдоготического интерьера на кроватках лежали два восковых трупика, вызывая умиление у публики всех возрастов. Мертвые дети присутствовали в викторианском быту и за пределами книг и музеев. В состоятельных семьях по смерти младенцев зачастую изготавливали гипсовые скульптуры покойных — дети лежали в своих прижизненных люльках, а старшим детям объясняли, что братик или сестричка попросту отдыхают. Семейные портреты, где мертвые дети сидят наравне с живыми, составляли значительную часть дохода фотографических ателье.
Отчего европейцы XIX века, столь похожие на нас, так философски относились к детской смерти? Однозначного ответа на этот вопрос нет. Вероятно, детская смертность в ту пору даже среди высших сословий была частым явлением: умирали от оспы, чахотки, холеры и скарлатины. Примечательно, насколько разной была реакция на две смерти в королевской семье, произошедшие с разницей в четыре года. Когда 6 ноября 1817 года умерла в родах 21-летняя принцесса Шарлотта, единственная дочь принца-регента, вся Англия была повергнута в шок. Газеты писали о несправедливости провидения, забравшего принцессу так рано. В смерти девушки винили то врачей, то либералов, однако несомненно было одно — подданные горевали вместе с королевской семьей. Произошедшая спустя четыре года смерть принцессы Елизаветы, 12-недельной дочери будущего короля Вильгельма IV, осталась почти незамеченной и не вызвала ничего хоть сколько-нибудь похожего на оплакивание Шарлотты. Смерть в таком возрасте казалась неприятным, но не слишком выбивающимся из общего хода вещей событием.
Сказанное, однако, едва ли может объяснить столь распространенное в Викторианскую эпоху любование детскими трупами. Одно из возможных толкований — особенное отношение к детству в те годы в Европе. Первую половину XIX века в академической литературе принято считать эпохой рождения детства, в это время ребенок появляется в культуре как самостоятельная единица. Как ребенок, а не как маленький взрослый. Ни до, ни после детству не придавали столь самодостаточного значения: Европа одержима идеей детской невинности. Смерть ребенка в этом контексте воспринимается не как отсутствие чего-то, но как сохраненное навеки детство: и у Андерсена, и у Достоевского дети умирают с улыбкой на устах, навечно оставшиеся на Христовой елке. Общее место в детской литературе — умирающих младенцев бог сохраняет для себя лично.
Насилие и секс в сказках братьев Гримм
Интерес к фольклору нарождающейся немецкой нации проявлялся у братьев Гримм, Якова и Вильгельма, уже в университете, и в 1812 году ученые публикуют первое издание своих сказок — «Детские и домашние сказки», коих насчитывалось 86.
Во многом благодаря названию эту книгу ожидал неоднозначный прием у немецкой публики. Изначально академическое издание из-за своего имени воспринималось читателями как произведение только-только появлявшейся на свет литературы для детей. Вовсе не предназначенные для чтения в юном возрасте сказки произвели шокирующее впечатление и на детей, и на родителей. Король из сказки, желающий, чтобы 13-м ребенком была девочка-наследница (первые 12 — мальчики), решает умертвить всех отпрысков, если ребенок все-таки будет женского пола, и делает 12 гробов. Мачехи, злые матери и старшие сестры лишают героев сказок глаз и конечностей — в случае счастливого конца дети делают с ними то же самое. Однако более жестокости родителей возмущала половая распущенность героев народных сказок: они то и дело вступают во внебрачные половые связи, время от времени не брезгуя и инцестом. Нарекания вызывал и язык сказок, почти полностью воспроизводящий речь рассказчика, вовсе не знакомого с литературной нормой.
При этом, однако, «детское» название академического издания открыло братьям глаза на некоторые финансовые перспективы — тираж разошелся чрезвычайно быстро. Это заставило Вильгельма Гримма заняться редактурой сказок, и уже ко второму изданию 1919 года текст был значительно очищен от всего того, что казалось Гримму и его критикам неприемлемым для детских глаз. Примечательно, что Гримма почти не заботили сцены насилия. Наоборот, многие сцены избиения и унижения главных героев во втором издании были сопровождены значительным количеством авторских подробностей. Сцены же сексуального характера пришлось вычищать основательно: принцы во втором издании более не приходили к принцессам в постель, а моменты, когда девушки (в частности, Рапунцель. — Прим. ред.) сообщают о своей внебрачной беременности, пришлось и вовсе вычеркнуть. Издание более не претендовало на научность и представлялось как книга для детского чтения. Найденный братьями баланс между народной основой и авторской обработкой оказался чрезвычайно удачным, и уже в 1825 году сокращенная версия сборника стала бестселлером далеко за пределами Германии, чтобы навсегда остаться классикой детской литературы. ©