Белые тепловозы. Сборник стихотворений / Андрей Пермяков. // Москва, Из-во «СТиХИ», 2018 г., Серия «Срез». Книга восьмая. Книжные серии товарищества поэтов «Сибирский тракт».
В середине нулевых в Интернет-центре «Кафемакс» проводились турниры поэтов. Это была эпоха, когда новое поколение авторов из разных поэтических тусовок, воспитанных в сетевой среде, выходило в он-лайн и знакомилось друг с другом на условном ринге, соревнуясь между собой не только качеством стихотворных текстов, но и в умении доносить их до читательского уха, в том числе профессионального – редакторов, издателей, культуртрегеров. Народу собиралось много. Пили, по-молодецки балагурили, не обходилось без умопомрачительных скандалов и драк, которые потом обсуждались на распиаренной в те годы блог-платформе «Живой журнал». В общем, зажигали на полную катушку, пытаясь застолбить себе скромное место в набирающем обороты литературном процессе.
В самый разгар одного из турниров, когда количество выпитого пива начинало переходить в качество и пениться где-то на уровне ушной раковины, в прокуренный зал вошёл молодой человек в клетчатом костюме. Не доходя до столиков, остановился и, слегка покачиваясь, оглядел присутствующих, видимо, искал знакомых, а заодно и место, куда можно было бы притулиться. Клетчатый костюм резонировал с общим фоном. Неестественно выделялся. На подобные мероприятия редко приходили в том, что боялись испачкать, ибо финалы отличались своей непредсказуемостью, а тут… старомодный костюм чуть ли не из магазина, накрахмаленный воротничок рубашки, лакированные штиблеты.
Зал почему-то затих. Все посмотрели на вошедшего. Молодой человек театрально качнулся из стороны в сторону, изображая чрезмерное опьянение. Раскрасневшиеся щёки, будто сохранившие до зрелого возраста детскую припухлость, поддерживали глаза, дабы те не скатывались. Взгляд безразличный, полный печали и вызывающей наглости. По залу пробежал шёпот: – Пермяков пьяный пришёл. Скандалить начнёт сейчас…
Сцена чем-то напоминала эпизоды фильма «Приключения принца Флоризеля», где герои в судорогах падали в обморок от одного вида Клетчатого.
Так я первый раз увидел Андрея. Финал того вечера совершенно не помню. Но память сохранила то, как на следующий день шерстил интернет в поисках информации о нём: читал стихи, первые литературно-критические опыты, выжимки из биографии. Уж больно сильно задело моё самолюбие то, что народ боится пьяных выходок какого-то Пермякова больше, чем моих. Стихи, как ни странно, понравились. С тех пор я с большим удовольствием читаю всё, что он пишет.
Недавно взял у главного редактора издательства «СТиХИ» Аллы Поспеловой пэдеэф книги Андрея Пермякова «Белые паровозы», которая вышла в серии «Срез». Любопытно, что это всего лишь вторая книга Пермякова. В его возрасте иные стихотворцы уже имеют за плечами рюкзак, до верха набитый именными сборниками. Оттого, наверное, и читать было ещё интересней, потому что понимаешь, насколько автор избирателен и строг к себе, как он трепетно относится к своим текстам, не транжирит попусту слова, отдавая предпочтение качеству, а не количеству. Истинный гурман, диссонирующий с образом пропойцы и скандалиста в клетчатом костюме.
Доверительная интонация подкупает с первых же строк. Она сильна и способна сформировать / переформатировать человека, сделать своим в процессе чтения книги, без какого-либо ущерба для его личности, осознания своей ценности. Пермяков не удивляет, не эпатирует, не выставляет себя и свои чувства напоказ. Он полуоткрыт и полузакрыт одновременно – приотворён ровно настолько, чтобы можно было, не задев краями дверного косяка, войти в иное пространство – вселенную автора. Стихи удобные, похожие на кресло, идеально подогнанное под все изгибы человеческого тела – где нужно мягкие, где нужно – жёсткие. С ними трудно спорить, как с ребёнком. Сразу соглашаешься на всё, что они предлагают. Стихи не учат жизни, они – сама жизнь. Пусть слегка рафинированная, очищенная от запредельных страстей, но жизнь.
Дыхание стихотворений прозаическое. Неторопливое. Органично имитируется обыденная речь («Осталось весьма хорошо апельсиновых корок…»). Тексты можно записывать в формате «А4», без разбивки на строки, завершающиеся рифмой (показательное ст-ие «Голос»). Нет вынужденной цезуры, декламационной паузы. Читаются ровно. Одна строфа – один абзац. Рифма не ведёт автора, скорее, наоборот, удерживает его в рамках поэзии, чтобы не скатиться к ритмической прозе. При этом сохраняется ощущение полнейшей свободы.
Пермяков, как автор стихотворений, лишён дара увлекательного рассказчика, но наделён даром внимательного отношения к деталям. Чтобы понять его, необходимо прочитывать стихотворение целиком, но чтобы получить толчок к размышлениям достаточно одной строфы или даже одной строки. Все единицы текста обладают большой степенью внутренней независимости. Это не пазлы, из которых собирается нечто целое, потому что сами по себе они ничего не значат.
Двое через еловый, наглые, точно мыши.
Пропуски частей речи – в основном это касается сказуемого – затормаживают действие, которое описывается в стихотворении. Фиксируются отдельные мгновения, будто автор просматривает старый чёрно-белый фильм (общечеловеческую хронику) и в какой-то момент нажимает на паузу, чтобы полюбоваться картинкой.
Далее плёнка засвечена. Далее ничего нет.
Далее до апреля – мозоль, пустота и зной.
Но, если засвечена, может, был свет?
Кроткий такой. Сплошной.
Стихотворный метр по большей части безразмерный – стильный свитер, купленный на вырост. Он одинаково подходит традиционалистам и модернистам любой комплекции, от мала до велика. Пермяков как бы между всем, отдельно от всего, но всегда в гуще.
Есть столкновение, есть уклонение,
Есть произвол божества.
Стихи наполняются всем, что было хотя бы один раз увидено, прочитано или услышано. Присваиваются себе даже нелепые фразы из поваренной книги и становятся частью авторского мира, пусть в них есть что-то с привкусом и «запахом распада» – это не беда.
Но когда пройдёт ещё половина времени.
Много детства – всевозможных «немножкостей», «ладошек», «Тотошек» и «картошек». Иногда кажется, что автор сюсюкает с читателем, воспринимает его, как маленького, которому надо всё разжевать да на блюдечко положить. Не понимаешь, толи он заигрывает с тобой, толи боится обидеть чем-то. Хочется похлопать по плечу и сказать: – Всё нормально, старик, я уже взрослый и хорошо тебя понимаю.
Анька сказала: «Насонов сожрал лягушку!»
И сразу спросила: «А ты целовался в губы»?
Смерть так же обыкновенна, как жизнь.
прозрачных бабочек ночное умирание,
обыкновенное такое умирание
Чёрное и белое, впрочем, как и все цвета в коробке карандашей, одного оттенка – радужного. Плохих людей в мире Пермякова нет. Все люди – хорошие. Плохо или хорошо поступают, не важно, всё равно – хорошие. В любом состоянии. Живёт человек, значит, человек хороший. Умер человек – тоже хороший. Если читатель в этом сомневается, то Пермяков вкрадчиво, как бы между делом, уточняет:
Люди (хорошие) сходят
с автобуса прямо в кладбище.
Пермяков поэт-документалист. Он ничего не выдумывает, ничего не изобретает. Фантазия ограничивается образным мышлением. Если сегодня девятое марта и девять часов утра, то в стихотворении будет тот же самый день и то же самое время на часах.
Третий год полдевятого вечности
на квадратных вокзальских часах.
Избирателен, однако, всё правильно понимает про Грецию с Вавилоном. Смущает сверхзадача всем угодить, отвесить, как говорится, каждому племяннику по душистому прянику: если девочка, то похожа на мальчика, если ошибка, то не будет фатальной, если заболеет, то выздоровеет, если родится необыкновенный ребёнок, то станет обыкновенным, как его родители. Но таков мир Пермякова, подстраивающийся подо всё, меняющий цвет, вписывающийся в любое пространство с природной лёгкостью хамелеона, оттого у него такой чуть ли не животный страх оказаться между дурными людьми. Страх такой силы, что автор, когда пытается обозначить его, уходит в случайную патетику, начинает фальшивить – и это, в общем-то, при идеальном слухе:
Между дурными людьми никогда не ищи себе друга…
Стоит воображению Андрея Пермякова разыграться, а вместе с этим – читательскому, как тут же натыкаешься на нечто обыденное, прибивающее к земле.
Пермяков вовремя останавливается, боясь сопутствующих любому полёту неприятностей. Обещает взлететь, но не взлетает. Сваливает на неподходящие крылья. Вот, смотрите, почти программное стихотворение под названием «Не купил»: автор с восторгом отталкивается от объявления в газете: «Продаются крылья…» Предвкушение, страсть, восторг. И вот он уже представляет себе, что купит крылья и будет летать, подобно журавлю. Но читает объявление дальше: «Продаются крылья к жигулю…» Полное разочарование. Но ещё сильна надежда и желание убедить себя в возможности полёта:
Ну и ладно. Главное что крылья.
Продаются крылья. Я куплю.
Но читатель уже знает с самого начала (название ст-ия, помните, писал чуть выше) что автор ничего не купит и никуда он не полетит. Потому что «в небесах торжественно и трудно», а здесь – на земле – по-домашнему хорошо, безопасно:
Планета летит и кружится,
и, можно сказать, вращается,
а в нашей уютной лужице
всегда ничего не случается.
В конце сборника в небольшой прозаической зарисовке «под стихи» даётся расшифровка названию «Белые паровозы» – это книга, которая будет написана в будущем, если смотреть из прошлого в настоящее.
Мы уже давно в будущем, а я всё ещё смотрю в прошлое из настоящего, ищу глазами клетчатого, при виде которого падали в обморок посетители «Кофемакса» середины нулевых. Жизнь оказалась не такой страшной, какой притворялась в самом начале. Перейти поле гораздо сложнее.