Ничто не вечно, но ничто не уходит совсем.
В наших краях травы дозревают к середине июля и тогда деревни пустеют. Все, кто может держать косу или грабли выходят на сенокос. Дни сенокоса запомнились мне как большой праздник, каким-то особым единением всех участников этих событий. Косари обязательно одевали белые рубахи, а женщины и девушки, которые работали в основном граблями, тоже старались одеться понаряднее. Поэтому сенокосные луга покрывались разноцветьем платков и платочков и если смотреть на луга издали, то казалось, что среди этого разноцветия плывут маленькие белые паруса – рубахи косарей. Мы, мальчишки, на волокушах, которые изготовлялись из срубленных берез, подвозили готовое сено к стогометальщикам, назначаемые из числа самых высоких и физически крепких односельчан, а они же, соревнуясь меж собой, подбрасывали большие охапки сена человеку, формирующему стог. Самой почетной должностью во время сенокоса считалась должность именно формирующего, который определял будущие размеры и форму стога, его место расположение с учетом удобств подвоза сена, а также вывоза его на фермы по первому снегу. От умений и навыков формирующего зависело, простоит стог до зимы или же развалится под напором первых осенних ветров.
Обеды для всех готовил заведующий складами колхоза Файзулла бабай, назначенный на эту должность в силу своего возраста и инвалидности. Он приезжал на сенокосные угодья одним из первых и разводил огонь под большим котлом. К прибытию всех остальных над сенокосным станом всегда стоял сладкий дымок веселого костра. Варилась баранина, а дополнительно в общий котел женщины бросали то, что приносили собой: кто горстку пшена, кто заранее нарезанную и высушенную лапшу, и зеленый лук, сорванный с грядок, и дикий чеснок и щавель, обильно прорастающие на лугах. Если кто-то набредал случайно на первых молоденьких маслят или луговых опят, то и они использовались в пищу. Не знаю, как можно было бы назвать такое блюдо – щи или борщ, рассольник или суп-харчо, но вкус у него был неповторимый. Впоследствии, будучи в стройотрядах или на рыбалке я пытался изготовить что-то подобное, но никогда не мог добиться того вкуса и аромата. Наверное, тот вкус и тот аромат остались навсегда на тех сенокосных лугах моего детства.
Готовность обеда Файзулла бабай извещал ударами об крышку котла, подвешенного на громадную ель, под которым располагался наш стан. Услышав звуки гулких ударов, медленно и торжественно плывущие над сенокосными угодьями, все начинали собираться на стане. Каждый ел из своей посуды, используя все то, что имеет объем. Помню, Адулла агай, всегда пользовался большой аллюминевой литровой кружкой, из которой сначала ел сенокосный суп, а затем из него же пил чай, заваренный на лесных травах и на листьях смородины. Файзулла бабай мясо выкладывал на большие листья лопуха и начинал делить, первоначально обнося вкусными кусками самых юных участников сенокоса, приговаривая при этом:
-Ешьте, ешьте, вам расти и крепнуть, а нам уж не расти больше
того, что выросли.
Чай кипятили семейно или группами, по несколько человек. Для этого тоже использовали различную посуду: кто кипятил в бидончиках, в которые вечером перед отъездом собирали землянику, кто в маленьких котелках. Но самой распространенной посудой были большие консервенные банки из под томатной пасты, оснащенные дужками из прочной проволоки. Томатная паста продавалась в деревенской лавке и была настолько густая, что продавщица при взвешивании накладывала ее на вощеную бумагу деревянной лопаточкой и высвобождающуюся в будущем жестяную банку обязательно кто-то из сельчан заранее просил оставить ему.
Во время чаепития бригадир Рафаил агай подводил итоги проделанной работы, отмечая труд лучших звеньев. На дуги лошадей этих звеньев привязывались красные ленточки, обозначающие ударный труд его членов. К вечернему чаепитию эти красные ленточки мы прикалывали булавками к рубахам и были безмерно рады за причастность к общему большому делу. При завершении сенокоса Рафаил агай объявлял имена тех подвозчиков сена, которые стали обладателями наибольшего количества алых ленточек, и награждал их небольшими подарками. Ими обычно бывали носовые платочки, набор цветных карандашей, чернильницы- непроливайки и двенадцати листовые ученические тетрадки, с таблицами умножения на обороте обложки.
Читая эти строки, возможно, кто-то усмехнется – тоже мне наградные подарки. Но радость для нас была, наверное, не столько в самих подарках, а, сколько от признания нашего детского труда наравне с трудом взрослых.
Рабочий день завершался, когда солнце скатывалось к вершинам сопок. Мы наперегонки распрягали лошадей и вскачь неслись к реке Уяс. Она хоть и была неширокой, но имела омуточки, где можно было выкупать и освежить после жаркого сенокосного дня наших коней. Казалось, что лошади в знак благодарности кивали головой, а глаза их светились признательностью, когда их натруженные хомутами холки натирали сорванной осокой, смывая пот и сенную труху, которая и у нас под рубахой набивалась предостаточно. Выкупав лошадей и сами, накупавшись, возвращались к стану, где уже мои односельчане пили чай, доедая остатки обеда.
Перекусив на скорую руку, взрослые запрягали часть лошадей в телеги, которые целый день стояли с задранными в небо оглоблями, а часть лошадей оставляли на наше попечение для ночной пастьбы. Домой уезжали с песнями и песни эти слышались долго – долго, пока последняя телега не переваливала за самую большую сопку. Пели в основном женщины и девушки, но иногда при хорошем настроении затягивал свою любимую песню Гарей бабай. Несмотря на свои годы, он обладал чистым и сильным голосом и когда он запевал, то звуками песни «Кара урман» наполнялись сенокосные луга и окружающий лес. Казалось, что песня Гарей бабая плывет вместе с подступающей вечерней прохладой над всеми кустами, деревьями, только что поставленными стогами и тихой речной гладью.
Иногда себя ловлю на мысли - мне чудится, что до сих пор на тех сенокосных лугах звенят песни моих односельчан и услышать можно их только тогда, когда оставшись один на один со своими воспоминаниями у вечернего костра на берегу Уяса, дотронешься рукой до теплой, шершаво-нежной коры медно-багряных сосен.
Оставшихся лошадей стреножили, одевали на шеи боталы и отпускали пастись на проросшую мелким кустарником пойму Уяса, вокруг которой разжигали костры для отпугивания мелкой мошки и комаров, причиняющих массу неудобств лошадям в ночное время. Дым костра сливался с белыми клубами тумана, наползающего со стороны Уяса и только крупы лошадей выделялись в вечерних сумерках. Они время от времени встряхивали головами, издавая гулкие звуки ботал. Эти ботала изготавливал в деревенской кузнице колхозный кузнец Муса и каждое ботало могло издавать только ему присущий звук и поэтому, оставшийся в ночное вместе с нами конюх Шагидулла определял место нахождения каждой лошади на слух. Время от времени, прерывая свою дремоту возле костра Шагидулла агай кричал в темноту: «Эй, к тебе обращаюсь Чемберлин, (в зависимости от кличек лошадей варианты здесь могли быть самые разные – Спутник, Черчель, Дон, Партизан, Ветерок, Алмаз т. д.), а ну быстро обратно!». Услышав знакомый голос с повелительными нотками лошади меняли направление своего движения на противоположное, и звуки ботал начинали слышаться более явственно и четко. В любимцах Шагидуллы агая состояла лошадь по кличке Фауст. Странную для деревни кличку Шагидулла объяснял просто: «Когда родился этот жеребеночек по громкоговорителю, что весит перед правлением колхоза, объявили, что какой – то артист будет исполнять песню (видимо арию) какого – то Фауста. Фамилию артиста я не запомнил, а вот Фауста запомнил. Он напоминает мне название фаус патрона, которым фашисты в последние дни войны подбили наш танк. Один я выжил тогда, из горящего танка меня успели вытащить пехотинцы. Да и Фауст родился аккурат в тот день апреля, когда в недалеком сорок пятом я горел в танке, вот я и решил назвать его таким именем. Ведь, наверное, не плохой человек был этот Фауст, если уж по радио исполняют его песни».
Лошадь Фауст обладала уникальной способностью «чистить» карманы наших курток и пиджачков. Как только Фауст обнаруживала оставленную без присмотра одежду, она в спешном порядке начинала выуживать своим языком завалявшиеся кусочки хлеба и поэтому в районе карманов наши пиджачки от ее попрошайничества всегда имели «блестящий» вид. Зная такую слабость Фауста, многие мои друзья, да и я тоже, всегда старались припрятать лишнюю горбушечку хлеба, заранее радуясь будущему комическому зрелищу, когда начинали стыдить Фауста за ее проделки. В те мгновенья Фауст стыдливо опускала глаза и, не выдержав нашей критики, прятала голову за спину Шагидуллы агая, время, от времени выглядывая из-за его плеча хитрющим взглядом. После нашего дружного хохота начинала кивать головой, мол, простите, больше не буду «чистить» ваши карманы. Акт сожаления своего проступка Фауст завершала реверансом, припадая на одно колено под наши бурные аплодисменты.
В те годы в колхозе была единственная легковая машина, брезентовым верхом и без дверей (как сейчас понимаю это был ГАЗ-67 А) и наверняка сможете понять мой восторг, когда отец, приехавший на ней днем домой, предложил мне съездить вместе с ним на сенокосные угодья для выяснения готовности трав для заготовки сена. Предупредив бабушку о нашей поездке, по мосту через Ирень мы выехали за деревню, распугивая звуковым сигналом гусей, пребывавших на лугу реки в послеобеденной дреме. Промелькнула ферма, остались позади силосные ямы и пилорама, где всегда было шумно и пахло свежими опилками.
Сенокосные угодья располагались в основном на вершинах опоясавших деревню сопок, покрытых густым лесом. Самая ближайшая сопка Аю-тау славилась диким клевером, который цветет, издавая сладкий запах меда, а другие прорастали буйным разнотравьем. Самые дальние угодья находились за Юкале-Тау и Киртмале-Куль. По рассказам отец проехать на транспорте можно была только до этих сопок, а дальше была тайга бескрайняя.
Подъехав к сенокосным площадям, отец что-то записывал в тетради, которую доставал из сумки, висевшей через плечо, а я в это время пересаживался на место водителя и усиленно «рулил» «бибикая» сигналом. На Киртмале-Куле мы перекусили лепешками, которые дала в дорогу бабушка и попили чай из аллюминевой фляжки. Отец мне сделал из бересты березы что-то наподобие кулька, скрепив края ивовой веткой, которая одновременно выполняла роль ручки. Этот берестовый кулек я наполнил душистой земляникой для мамы и бабушки.
Солнце осело за вершины сопок, когда мы с отцом закончили ревизию сенокосных угодий Киртмале-Кула и тронулись в обратный путь к нашей деревне. Вечерний воздух был наполнен освежающей прохладой и его дуновение приятно охлаждало нагретую солнцем кабину машины. На ветровом стекле, пытаясь вырваться на свободу, металась красивая бабочка вместе с мошкарой. Я попросил отца остановиться и выпустить бабочку, а отец только рассмеялся, сказав, что ее вместе с мошкой выдует ветром по пути домой. И действительно, через полчаса езды стекло машины было уже чистым.
Нам оставалось проехать, наверное, километров семь-восемь, как на последнем подъеме по сколу горы Аю-Тау наша машина заглохла и все попытки отца завести ее остались безуспешными. Отец взял из кабины большой плащ, который мне казался очень странным, так как он был без рукавов, а вместо них были только разрезы по бокам. На мой вопросительный взгляд ответил:
- Ну что улым, делать нечего, придется нам здесь ночевать. Скоро стемнеет, а машину здесь не хочу оставлять. Разложим костер, поужинаем остатками лепешек и собранной твоей ягодой, а утром пойдем в деревню Уяс, она рядом здесь, в километрах двух, наверное, или чуть больше. Слышишь, вон в деревне громкоговоритель работает. А деревне есть трактор с помощью его и доставим машину домой.
Я прислушался. Действительно где-то далеко чуть была слышна, какая-та мелодия и собачий лай. Я представил себе дома в этой деревне с освещенными окнами, людей сидящих за столом с самоваром и пьющих вкусный чай с молоком, даже воочию увидел теплый пар, поднимающийся от самовара к потолку. Мне нестерпимо захотелось домой к маме и бабушке, а еще остро захотелось ощутить теплоту их рук, когда они гладят по голове, приговаривая: «Набегался, устал, вот поешь и ложись спать». Папа, наверное, понял, что в душе творится у меня и с улыбкой меня успокоил:
- Ну что же ты приуныл? Или испугался? Так я же рядом и костер сейчас будет, и ты убедишься, как это здорово греться от его тепла. Вот приедем домой и расскажешь про наши приключения своим друзьям, так они все будут только завидовать тебе.
Последние его слова взбодрили меня, и я даже начал думать в каких красках преподнесу мальчишкам нашу вынужденную ночевку. Мне хотелось им рассказать про треск деревьев, ломавшихся от могущих лап медведя, про вой волков и про отца, который распугивал их выстрелами из ружья. Только вот ружья-то в нашем доме я ни разу не видел. Но это дело поправимое, можно сказать, что мы с отцом брали собой на всякий случай берданку Шакур езнея.
От этих фантазий, а главное от возможностей предстать перед друзьями почти героем, я даже повеселел, тем более костер уже вовсю пылал и сыпал снопы искр в сгустившуюся темноту. Отец расстелил плащ возле костра и усевшись на него мы поели землянику с лепешками, которые стали почему-то еще вкуснее, допили остатки чая из фляжки. Наши спины согревал огромный старый пень то ли сосны то ли ели, который нагретый днем солнцем постепенно остывал, делясь своей теплотой ночной тьмой и нами. Небо было усыпано мириадами звезд, которые, как мне казалось, о чем-то шептались меж собою. Рядом были большие и теплые руки отца.
В последствии у меня было много ночных костров и пионерских, и рыбацких, и стройотрядовских, и охотничьих, но никогда мне не удалось еще раз пережить то блаженство покоя и счастья, которые я испытал тогда, при первом своем ночном костре. И с тех пор ночной костер меня завораживает, я могу бесконечно долго любоваться его искрами и вдыхать запах дыма. В такие минуты мне кажется, что руки отца рядом и я снова под их защитой в этом мире, полном больших и малых тревог.
Совсем не давно я был свидетелем одной для меня немного грустной сцены. Стоял на автобусной остановке, возле которой была красивая клумба, или же выражаясь современной терминологией, - «альпийская горка», с яркими и разными цветами. Молодая мама с малышом, которому, наверное, не более четырех лет, пытается научить его отличать фиалки от ландышей. Он внимательно слушает и вдруг восторженно кричит: «Мама, мама смотри к нам «билаен» прилетел!». Все стоящие на остановке оборачиваются и видят на ромашке большого и мохнатого шмеля, который своей расцветкой напомнил юному натуралисту товарный знак, используемый в рекламных роликах компанией сотовой связи. Наивность и искренность малыша рассмешило ожидающих, но мне было грустно и жаль не только этого мальчика, но и всех его сверстников. Дети начали познавать жизнь по рекламным паузам. И будут ли они на склоне своих лет воспоминать тепло и свет своего первого и заветного костра?
Под хоровод звезд я заснул, прикорнув к плечу отца. Утром, проснувшись, я обнаружил, что спал укрытый плащ палаткой, а отец так и просидел, оберегая мой сон.
- Ну вижу проснулся, не замерз ночью? – спросил папа задорно улыбаясь. Уже рассвело, видишь, в какой туман оделась река. Давай улым пойдем в деревню Уяс за трактором, это не далеко и нам надо успеть пока тракториста не назначили на дневную работу.
Отец собрал не хитрое наше имущество, сложил все в машину и мы зашагали в незнакомую мне деревню по дороге с чуть заметными следами от тележных колес.
Деревня показалась через полчаса ходьбы. Она была всего лишь в одну улицу, протянувшуюся вдоль реки, въезд которую начинался с больших ворот, сколоченных из крупных жердин. Возле первого дома встретилась женщина в кирзовых сапогах и с хворостинкой в руке, громко разговаривающая со стариком с большой и седой бородой, голова которого виднелась за забором. Отец обратился к ним вопросом, суть которого я понял из слов «тракторист» и «трактор». И старик, и женщина стали махать руками, показывая направление вдоль улицы. Необходимый нам дом мы нашли быстро и просто – напротив него стоял трактор. Таких тракторов уже давно не существует. Разве что их можно увидеть на телеэкранах, например в фильме Евгения Татарского «Джек Восьмеркин американец». Тогда мне трактор показался очень большим, с огромными железными колесами, из которых торчали железные «клыки». Это железное чудище внушало трепет и уважение. Мне подумалось, что тракторист наверняка должен быть таким же внушительным и величественным. Зашли во двор дома. Во дворе женщина доила корову. Она время от времени покрикивала на корову, которая видимо, выражала свое нетерпение пастись, тем более на улице уже было слышно щелканье пастушьего кнута. Папа из дали о чем-то поговорил с ней. После ее ответа мы с отцом присели на бревно, лежащее возле ворот.
- Атай ну когда поедем за нашей машиной? И где же тракторист? –
спросил я у отца.
- Вот закончит доить корову тогда, и соберемся за машиной – ответил
папа.
- А когда придет тракторист?
- Да она и есть тракторист, а зовут ее тетя Настя. Вот закончит она доить корову ты ей и скажи: «Здравствуйте тетя Настя». Ей это будет приятно. Здравствуйте переводится как живите долго и это означает, что ты пришел с добрыми намерениями.
От таких слов отца я пришел в небольшое замешательство. По лицу не похоже чтоб шутил он, и голос, и глаза серьезные. Да и не до шуток сейчас, наверняка дома все волнуются за нас, отец это тоже должен понимать и не должен затевать шутки в чужой русской деревне. Но и представить женщину, которая сейчас сидит на корточках с коровьем дойником, управляющей трактором я просто не мог. Так я подумал, но вслух негромко повторял, чтоб не забыть: «Здравствуйте тетя Настя, здравствуйте тетя Настя». И когда она, закончив дойку, выгоняла корову мимо нас на улицу, я ей громко пожелал долгих лет жизни. Не знаю, как это ей послышалось, но в ответ она, засмеявшись, ответила:
- Здравствуй, здравствуй малой и что-то еще спросила.
Я вопросительно посмотрел на отца. Он перевел мне:
- Она спрашивает, как тебя зовут.
Я ответил, женщина с полным ведром молока поманила в сторону дома. Папа подбодрил: «Иди, иди не бойся».
В доме от задернутых белых занавесок был полумрак. На стекле окна жужжанием бились проснувшиеся мухи. Пахло свежим хлебом. От этого вкусного запаха нестерпимо захотелось есть. Тетя Настя показала на умывальник, который висел на стене возле печи, а сама прошла в глубь дома. Я понял – мне надо вымыть руки и от мысли, что данная процедура предшествует принятию пищи, я вообще повеселел. Умывшись и не дожидаясь приглашения, уселся на длинную лавку возле стола, которая была вдоль всей стены и заканчивалась поперечной лавкой, но более широкой. Попривыкнув к освещению дома и присмотревшись, я убедился, что вся мебель состояла из этих лавок, стола и еще то ли комода, то ли шкафчика, угол которого виднелся из-за ситцевой занавески, которой дом был разделен на две половинки. Тут меня переполнила гордость и радость за нашего Шакур езнея: вот, что значит иметь в родне мастера, способного изготовить любую мебель. Но одновременно немного стало жаль тетю Настю: неужели она так и будет жить без диванчивок и стульев? Подумал: - «В эту деревню надо направить Шакур езнея. Наверняка не только Настя мучается без мебели, а своего мастера в деревне как видно нет. Пусть поработает езней и порадует жителей своим мастерством».
Из второй половины появилась тетя Настя. Поставила на стол две большие глиняные кружки полные молока и пучок перьев зеленого лука. Сходила еще раз за занавеску и принесла две большие горбушки хлеба, запах от которых заполнил не только все вокруг, но и меня. Я видимо слишком громко сглотнул слюну, отчего Настя апай громко засмеялась и громко что-то сказав в сторону широкой лавки вышла из дому. В руках она держала какой-то сверток.
Как я понял потом, это был приготовленный для отца кусок свежеиспеченного хлеба с салом, которое я уже попробовал, будучи у себя дома. Эта дегустация, надо отметить, происходила под искренние негодования моей бабушки, называвшая сало «харамом», но запах чеснока исходивший от него толкнул меня нарушить заповеди ислама. После я долго недоумевал – как можно такую вкусную еду объявить «харамом»? Шкурку от сало я сохранил и для пущей убедительности давал ее нюхать своим друзьям, когда рассказывал им в последующие дни о наших приключениях с отцом.
Я начал есть вкуснейшую горбушу и успел отпить два глотка молока с громкими гульканиями, потому что был уверен в отсутствии свидетелей нарушения мною застольного этикета, как заметил некое движение на дальней лавке. Поднялась и села за стол девочка примерно моих лет. У нее были волосы цвета соломы спелой ржи. Она некоторое время молча смотрела на меня, и затем, показав рукой на себя сказала: «Татьяна». Я повторил: «Татинана». Она звонко рассмеялась и вновь назвала свое имя: « Татьяна». Второй раз у меня получилось правильно. Она взяла вторую кружку молока с горбушей и мы, поглядывая друг на друга, начали завтракать. Она смотрела на меня с улыбкой, которую я не понимал, но твердо был уверен, что так мне еще никто не улыбался. Я старался больше глядеть в свою кружку и на горбушку хлеба, делая вид, что очень заинтересован количеством молока, убывающим с каждым глотком и размерами горбуши, уменьшающейся после каждого откусывания, но необъяснимая сила принуждала меня вновь и вновь встречаться со взглядом Татьяны и испытывать необъяснимую радость для меня непонятную от ее улыбки. Мне хотелось, чтоб мы вместе пили молоко долго - долго, я очень хотел, чтоб и хлеб не заканчивался, а улыбка всегда светилась на лице и в глазах ее. Казалось, что такой же улыбкой начали улыбаться занавески на окнах, кружки в наших руках, шкафчик, притаившейся за занавеской и даже капли воды, капавшие из умывальника, начали издавать какие-то особые музыкальные звуки. До недавней поры внушающий настороженность мир вокруг меня вдруг стал добрым и красивым, ярким и волшебным. Но этого я не мог сказать, да и не сумел бы. Я, как сейчас понимаю, тогда прикоснулся к тому вечному, загадочному, необъяснимому, но торжествующему во все века явлению, определяемому как власть обаяния и грации ЕЕ улыбки.
После того, как молоко было выпито, а кружки отнесены на кухню, вместе с Таней вышли на улицу. Возле трактора вместе с отцом что-то обсуждая, стояли несколько мужчин, а тетя Настя возилась с трактором. Затем она повелительным голосом что-то сказала и все подошли к трактору. Сейчас уже я не могу вспомнить все подробности, как завели трактор, но помню тот грохот, с каким он заработал. Из трубы валил дым, а сам трактор весь дрожал, как ретивый конь готовый рвануть в бешеной скачке. Я на всякий случай отошел немного подальше от него, а Татьяна, видимо осознав мои страхи, весело засмеялась и что-то начала мне объяснять. Я хоть и не понимал ее, но по интонации голоса чувствовал, что она меня успокаивает. Это подтвердил отец, подошедший к нам:
- Эх ты испугался, а Татьяна вот не боится и смеется над твоими страхами! Ну, что пошагаем потихоньку за трактором к нашей машине?
- А тетя Настя знает куда ехать?
- Конечно, эти места всем известны, да и деревню нашу она знает. Дорога в Богородск, куда ходят в церковь молиться, мимо нашей деревни проходит.
К нашей машине мы шагали по следам трактора, на котором уверенно восседала суровая тетя Настя. Трактор своими железными клыками оставлял на дороге ямочки, в которые помещались полступни моих ботинок. Папа по дороге о чем-то говорил с Таней, которая шагала рядом с ним вприпрыжку и не обращала внимания на следы трактора, наверное, ей они были привычные.
На подъеме Аю-тау нас дожидалась машина. Отец привязал к ней толстый аркан, другой конец которого прикрепил к трактору. Мы с Таней взобрались в кабину, папа махнул рукой тете Насте и мы вовлекаемые трактором тронулись в путь, в сторону нашей деревни. Таня в качестве гости восседала рядом с отцом, на переднем сидение и всю дорогу что-то расспрашивала у отца. По жестикуляции отца я догадывался, что она расспрашивает про машину, а именно про назначении педалей и рычагов. Так мы ехали около часа или чуть больше, пока не показалась крыша пилорамы и в это мгновение я пронзительно остро почувствовал, как дорога мне моя деревня, как дороги мне все мои родные – и бабушка, и мама, и двоюродный брат Раис, и все - все наши близкие и не близкие родные, соседи, и бабушка Сабира с Сырланом, и даже ее ненавистный Карасакал.
Поверь, мой читатель, чувства, которые я испытал тогда, я переживаю каждый раз, когда доводится мне бывать, в моей деревне. Не могу объяснить, какие силы, какое свойство памяти или какое чудо возвращают меня в состояние более полувековой давности – безмерного, светлого и безмятежного счастья, ликующей радости, той радости, в коей я пребывал, увидев простую пилораму, которую не видел всего-то меньше суток.
Возле пилорамы нас обступили односельчане. Бригадир Рафаил абый пояснил, что он собрал народ для организации поиска меня с отцом, а также добавил, что моему отцу здорово перепадет от моей мамы за то, что он в поездку забрал меня с собой. Отец поблагодарил тетю Настю, рядом с которой уже сидела Таня, глаза которой стали почему-то очень грустными. Ну конечно, я подумал, это тебе не в кабине машины ехать на мягком сиденье, а трястись над железным, с большими шипами, колесом. Конечно, сейчас понимаю, что Таня грустила, наверное, не только по этому, и даже совсем не по этому поводу, что ей предстоит трястись на тракторе. Тогда я не понимал ее грусти… Она махала мне рукой, пока не скрылись за поворотом. Я стоял и слушал тракторное тарахтение, и не понимал причину вдруг и на меня нахлынувшей тревожной грусти. Конечно, чувство грусти приходилось испытывать и до этого, но всегда можно было объяснить ее причину. Но эта грусть была для меня непонятной и необъяснимой. Больше я Таню не видел никогда. Так и осталась она в памяти с копной светлых волос, цвета переспелой ржи, махающая мне рукой. Не знаю, как у нее сложилась жизнь, но очень верить хочу, что к Татинане, оставшейся в далеком моем детстве, судьба была благосклонной и доброй. Хочется верить, верю и буду верить в это. Татинану никогда не забывал, она и сейчас машет мне рукой, машет, наверное, прожитым моим и своим годам. Нашим годам.
Дома все предсказания Рафаил абыя оправдались с лихвой. Перепало от бабушки и мамы не только отцу - досталось и мне. Но за вечерним чаем и мама, и бабушка с неподдельным интересом слушали приукрашенный моей фантазией рассказ о наших приключениях с отцом. В моем повествовании были не только ночной костер с шумом тревожной тайги, но вой волков, рык медведя и тщетные попытки Шурале запугать меня своим смехом. В последствии, когда я свой рассказ излагал друзьям, изощрения этого Шурале обросли таким большим коварством, что все единогласно пришли к выводу: нет зверя в лесу страшнее Шурале[1].
Перед сном я спросил у отца:
- Почему тетя Настя выпекает хлеб с таким же запахом и вкусом, как и наша бабушка? Они же кушают харам – сало и биссмилла не говорят, но хлеб у них такой же вкусный?
После некоторых раздумий папа ответил:
- Хлеб и у бабушки нашей, и у тети Насти одного вкуса и запаха – запаха весенних ветров, первых подснежников, талой воды и дождя, насыщающих влагой наши поля, и еще – это запах доброты людей и запах твоей Земли.
Я весьма был удивлен – как это хлеб может иметь вкус доброты? Понимая мое недоумение, отец продолжил:
- Да улым, да! Хлеб имеет вкус и запах доброты, так как растить хлеб это самое большое доброе дело на свете, и нет других дел добрее чем это.
Не могу сказать теперь, когда я вспомнил эти слова отца. Наверное, я их вспомнил поздновато для себя, иначе, быть может, моя судьба сложилось бы по-другому, и растил бы я хлеб. Хотя другие добрые дела, пусть и менее значимые, но всегда востребованы, тем более в настоящее время, когда ожесточенность душ и сердец человеческих становится нормой жизни. И самая простая доброта доступная всем – не причинять боль другим, проявлять терпимость к чужим слабостям, пытаясь даже в недостатках окружающих нас увидеть что-то светлое и хорошее, но упрятанное от всех в глубинах раненных и зачерствевших душ.
Покупая хлеб в ближайшей булочной, я тщетно пытаюсь уловить запах каравая, испеченного моей бабушкой, запах каравая, которым угощала меня тетя Настя? Но только в своей родной деревне Ишимово, за столом моих родных меня вновь дурманит этот ничем не передаваемый запах – запах Доброты и Жизни. Наверное, это и есть прикосновение к Земле, на которой мы родились и живем? Может, я слишком все усложняю?
[1] Персонаж татарских народных сказок, наподобие Лешего.