В поиске золотых крупиц воспоминаний
просеиваем жизнь сквозь сито памяти.
Вот так вот, благодаря труду езнея и нашему с мальчишками, у моей бабушки Майжиян было два сундука. Один очень красивый, весь обвитый яркой жестью, с картинками минарета на крышке и арабской вязью. Закрывался он на внутренний замок, который тоже сделал Шакур езней. Я не видел, чтоб этим сундуком бабушка пользовалась при мне. Другой сундук у бабушки был по проще, хотя он тоже мог потягаться по импозантности с сундуками стоящими в чулане. Этим сундуком бабушка моя пользовалась частенько. Когда приходили ее навестить или просто посидеть и поговорить кто-либо из многочисленной родни, ставился большой медный самовар и из глубин повседневного сундука в качестве угощения извлекались сушеный урюк, изюм, чернослив и пряники. Но этот сундук имел перегородку и в другой половине бабушка хранила одежду, которую предохраняла от моли перекладывая ее сухой полынью. Хотя сухая перетертая полынь была зашита в маленькие мешочки, однако ее запахом пропитывалось все содержимое сундука. Поэтому запах полыни исходил и от выставленных угощений, но за чаем и за разговорами никто этого не замечал. Что касается меня, то я вообще таким мелочам не придавал ни малейшего внимания – еще бы, ведь не каждый день выпадали такие чаепития! Мои радости чаепитиями не заканчивались, я собирал оставшиеся косточки урюка и чернослива, и когда их накапливалось достаточное количество, то обменивался ими на этикетки от спичечных коробок. В те годы спичечные коробки оформлялись очень красочно, этикетки были яркими и содержали много интересной и ценной информации. Впервые о наших маршалах Жукове, Ватутине, Рокоссовском, Малиновском я узнал по этикеткам собранных спичечных коробок. Читать не умел, но распознавать их портреты помогал мне мой отец, который как фронтовик с большим уважением относился ко всем военоначальникам. Однако не все посещения нашими родственниками моей бабушки завершались чаепитиями. Помню как то бабушка объявила:
- Сейчас придет к нам Гульфарван, ты, сынок, подмети двор и протри крыльцо, негоже не прибранными встречать гостей.
Хотя не прибранного двора я не видел, и крыльцо было чистое, но с бабушкой не стал спорить, тем более, что ожидалось чаепитие. Выполнив порученное задание, остался во дворе, решил подальше переждать подготовку к чаепитию и не подвергать лишним испытаниям свои желания, хотя мое воображение неудержимо рисовало в различных вариациях красочные натюрморты на столе из чернослива, баурсака, изюма и пряников.
Пришла Гульфарван аби, я степенно поздоровался, помог подняться по крыльцу и в ожидании, когда меня позовут к столу, мысленно начал прикидывать: на две или на три горсти у меня станет больше косточек, а если повезет быть может даже не только косточек, но и сами плоды чернослива сушеного пополнят мои запасы. В увеличении количества косточек я решил приложить и собственное немалое усердие, тем более, что с зубами у меня было все в порядке. Постояв перед дверями, некоторое время, и не дождавшись приглашения к столу, я решил напомнить о своем существовании. Моему удивлению не было предела, когда войдя домой, я не увидел на столе не то что угощений, но даже и самовара. Моя бабушка и Гульфарван аби сидели за столом друг напротив друга и молчали. Я подумал, что они уже до моего прихода наговорились и теперь каждая молчит о своем, обдумывая сказанное. Не знаю, сколько прошло времени, я даже успел подремать, примостившись в дальнем углу на стуле. Встрепенулся, когда Гульфарван аби засобиралась домой, моя бабушка вышла ее провожать. Вернувшись домой, она сказала:
-Давно я так по душам не говорила.
Я опешил, думал она шутит, как это можно говорить молча?
- Зур ани, вы ведь с Гульфарван аби даже двух слов не сказали друг другу при мне, а говоришь про какие-то разговоры.
- Эй улым, улым. Когда слышишь друг друга сердцем, то можно и молча говорить. Лишь бы душа не была глухой и слепой, а сердце было открытым.
Ничего не понял я тогда. Вот, например я знаю, где у меня глаза и уши, но где же у души тогда глаза и уши? И где же сама душа? Хотя все это было очень непонятно мне, но я решил убедиться в прозорливости души моей бабушки и до самого вечера молча слоняясь по двору, старался мысленно довести до бабушки свое разочарование, вызванное не исполнением моих надежд на увеличение количества косточек чернослива и урюка. И каково же было мое удивление, когда к вечернему чаю, бабушка выставила те самые заветные угощения на стол. Не пытаясь удержать своей радости, я воскликнул:
-Как здорово, что и я научился молча говорить. Видишь, я вслух ничего не говорил тебе, но ты все услышала зур ани. Теперь я верю, что есть душа и у нее есть глаза и уши.
В ответ бабушка долго смеялась, вытирая глаза уголочком своего платка. Когда смеялась, у нее всегда на щеках появлялись ямочки, от которых убегали тоненькие лучики-морщинки. Насмеявшись, она погладила меня по голове:
- Эх, жеребеночек мой, душа ребенка как открытая книга с чистыми листами и взрослому ее читать не доставляет труда. Только с годами эти листы становятся не прозрачными и прячутся под разные обложки: яркие и красивые, а иногда серые и бесцветные. Не всегда они выражают содержание. Читать и слышать души даже близких тебе людей надо учиться всю жизнь, улым, а чтоб «достучаться» до чужих душ нужно иметь очень большое, доброе и открытое сердце.
Смысл слов бабушки я начал постигать не сразу, и сила их правоты раскрывалась познанием жизни. В мои сны бабушка непременно приходит с доброй улыбкой на лице, а на щеках лучатся милые ямочки. От ее улыбки становится легко и радостно, как в те далекие дни, когда она гладила меня по голове. Проснувшись, боюсь шевельнуться, чтоб не вспугнуть охватившее чувство нежной грусти и хрупкого, светлого, неповторимо – яркого счастья. В окно моей спальни струится теплый лунный свет и мир кружится в хороводе звезд ночного неба. Сияние их множится, обжигая лицо горячим прикосновением. Каждая слезинка, присоединившаяся к звездным лучам, уносит из меня что-то тягостное, серое и обидное, очищает и осветляет душу. Господи, почему мы стесняемся слез светлой печали и плачем только по ночам? Боимся показаться друг другу слабыми? Или же с годами настолько грубеем сердцем, что теряем способность слышать не то, что чужую, но даже свою душу? Как редко встретишь улыбку в толпе прохожих, и как редко улыбаемся сами. С годами мы перестаем замечать маленькие радости. Перестаем слышать звон весенней капели и веселое тинькание синиц, а лица, озаренные яркой радостью, которые так редко встречаются в наши дни, могут вызвать только недоумение. Постепенно становимся похожими друг на друга своей не проницаемостью души. Многие мыслители человечества сжигали жар души своей в поисках истины жизни, а она мне видится только в одном – в способности находить радости даже в малом и умении делиться ею с другими.
Неожиданности в тот вечер не закончились изюмом за вечерним чаем. После того, как была перемыта посуда, бабушка подошла к тому самому красивому заветному сундуку, содержимое которого вызывало жуткий интерес, так как оно оставалось до сих пор неизвестным. Она опустилась на колени и, шепча про себя молитву, приглаживала рукой крышку сундука.
- Давай, сынок, посмотрим, что у меня там хранится. Наверняка ведь хочешь узнать?
Конечно, очень хотелось и у меня были собственные предположения о содержимом этого заветного сундука. Мне казалось, что этот свой красивый сундук бабушка набивает пенсией, которую она получала за своих сыновей, погибших в годы Великой Отечественной войны. Оба они были офицерами и пенсия по тем временам у нее была очень значительная-350 рублей (до денежной реформы 1961 года). Пенсию в начале каждого месяца приносил почтальон нашей деревни – Муллаш абый. Летом он постоянно носил выцветшую солдатскую гимнастерку и подпоясывался широким ремнем, а зимой надевал длиннополую шинель. Вручение пенсии проходило всегда одинаково. Муллаш проходил в дом, снимал с плеч большую сумку и ставил ее на табурет, а рядом на стул присаживался сам. Бабушка к его приходу всегда одевалась понаряднее и непременно на голову набрасывала большой цветастый платок.
Пока она читала молитву, Муллаш сидел неподвижно, сурово нахмурив брови, придерживая при этом здоровой левой рукой правую, которая была одета в черную перчатку. В первые дни эта рука меня очень пугала. После того как объяснила бабушка, что руку свою Муллаш потерял на фронте, меня жгло любопытство: как ему взрослому человеку удалось потерять руку? Можно потерять, что-либо из кармана, но руку? Чуть позже мне отец все разъяснил и к событиям, о которых вспоминаю, я уже знал, что почтальон Муллаш воевал вместе с Каримом – братом моего папы. В одном из боев разрывом немецкого снаряда его смертельно ранило, а Муллашу осколком оторвало руку. Другой мой дядя – Мазиб погиб в самом конце войны под Калининградом. Пенсию, которую получала бабушка, называли «военкомовская», если быть точным, то бабушка выговаривала это так: «боенкомпенсия».
Кончив читать молитву, бабушка ладонями проводила по лицу. Муллаш абый из своей сумки извлекал бумагу, которую надо было подписать, карандаш и, поплевав на кончик, протягивал бабушке. Карандаш этот был особым. Он начинал писать как чернильная ручка, если обильно обслюнявить его стержень. Бабушка что-то писала на бумажке и отдавала обратно почтальону Муллашу, который дожидался подписания уже с отсчитанной суммой денег. Принимая пенсию, олы асай всегда начинала беззвучно плакать, вытирая платком глаза. Муллаш абый горько вздыхал и по-своему пытался ее успокоить.
- Что же сделаешь Майжиян апай? Ничего тут не поделаешь. Я хоть с одной рукой, но живой. Они навсегда остались лежать на чужбине. Одно слово – война, большая беда, которая не по задворкам ходит, а по людям.
- Да я и сама все понимаю, но ничего поделать не могу, плачу вот каждый раз. Спят мои детки вечным сном далеко на чужой стороне, а свою сыновью заботу проявляют через эту пенсию. Нет радости мне от этой пенсии, ведь всякий раз, когда ее получаю, бывает так же горько, как при получении похоронок. Потому и плачу, ты уж прости меня, Муллаш. Знаю, что и тебе, наверное, не легко разносить такие пенсии, в деревне-то нашей, таких матерей, как я немало набирается. Муллаш, иди-ка сполосни руки и садись за стол, самовар давно тебя дожидается.
Бабушка начинала суетиться вокруг стола. Разливала чай в чашки, а самую большую чашку с большим блюдцем ставила перед Муллаш абыем. Он чай пил из блюдца, ловко водрузив его на левую руку, при этом правая рука в черной перчатке неподвижно лежала на столе. Разговоры за чаем всегда велись о погибших братьях моего отца. Бабушка вспоминала один и тот же случай, который произошел с Мазибом. Когда стояли лютые январские морозы, а они у нас нередко падают ниже минус сорока градусов, направили Мазиба в соседнее село Богородск за керосином. В такие морозные дни, выезжающие на лошадях, поверх шуб одевали еще волчьи тулупы, воротники которых были очень высокими и укрывали одевающих с головой. Наверное, Мазиб абый в таком тулупе чувствовал себя очень уютно, что даже заснул, убаюканный скрипом саней. Не доезжая до села километра два, на крутом повороте он выпал из саней, а лошадь самостоятельно пришла в село и остановилась напротив коновязи рядом с магазинчиком, где продавали керосин. Благо зимой конная дорога была только одна, да и лошадь хорошо знала свой маршрут. Встревоженные люди, развернув лошадь, поехали по следу обратно и обнаружили моего дядю крепко спящим на обочине дороги. Бабушка свои воспоминания всегда завершала словами: «Вот каким был у меня Мазиб крепким и здоровым, на снегу в морозы мог спать». А Муллаш абый при этих словах всегда улыбался как-то по хитрому, с каким-то особым лукавством. Через много лет от отца я узнал причину особой улыбки Муллаша. По пути в Богородск Мазиб абый заезжал к Муллашу и тот его крепко угостил «сорокоградусной», чтоб было веселее было ехать за керосином. Видимо очень крепко подстраховался от морозов Мазиб абый, если после профилактических мероприятий с Муллашем не почувствовал даже своего падения из саней.
Проводив почтальона Муллаша, бабушка заворачивала пенсию в платочек и убирала за настенное зеркало, но никогда не забывала при этом выделить мне рубля полтора (десять-пятнадцать копеек), приговаривая: «И ты, мой жеребеночек, вспомни братьев своего отца». Бабушкины инвестиции в зимний период я откладывал, пытаясь собрать достаточную сумму для покупки рыболовных снастей на лето у старьевщика Накиба. Однако, как только мои накопления достигали размеров равнозначной стоимости небольшой плитки шоколада «Красный Октябрь» с шикарным рисунком крейсера «Авроры» на этикетке, я непременно начинал убеждать себя в том, что с моей стороны будет гораздо мудрее приобрести рыболовные снасти у старьевщика Накиба в обмен на собранные кости или древесные угли. Можно было также заполучить вожделенные крючки и отрезок лески за яйца, которые снесут куры в лопухах и поэтому без угрызения совести отнести их Накибу. Ведь все равно эти яйца могли выкрасть сороки или ласки. В этих моих рассуждениях самое живое участие обязательно принимал мой двоюродный брат Раис, доводы которого являлись последней каплей в подтверждении правоты моих экономических рассуждений и мы, вдвоем с ним, во весь дух неслись в лавку за плиткой шоколада, подстегивая сами себя громкими криками: « Ура, ура! ». В отличие от Раиса, которого неудержимо влекло содержимое, меня больше всего манил сам рисунок на этикетке с изображением крейсера «Аврора» в момент выстрела из орудия. Чем дольше я всматривался в рисунок, тем отчетливее мне слышался гул орудийного раската, напоминающий весенний гром. Если поднять на вытянутых руках рисунок крейсера выше головы, то он начинал оживать и плыть вместе с облаками по небу как в бескрайном море. Обычно пока я любовался крейсером, Раис очень существенно преуспевал реализовать прямое предназначение шоколада, и поэтому мне доставались лишь малые крохи редкого продукта с непередаваемым сладко-горьким привкусом. Наверное, это были неповторимые мгновения детства, если я до сих пор помню этот вкус и силуэт крейсера между облаками.
Повзрослев, я понял, что пенсия бабушки являлась основным финансовым источником нашей семьи, труд моих родителей оплачивался натуральной сельскохозяйственной продукцией, но тогда мне казалось, что бабушка свою пенсию копит в красивом сундуке, ознакомиться содержимым, которого так неожиданно мне было предложено в тот вечер.
Бабушка откинула обшитую красивой жестью крышку и моим глазам предстало содержимое сундука. Он был заполнен всевозможными платками и платочками самых разных расцветок, черными блестящими калошами, вручную вышитыми домоткаными льняными полотенцами, множеством брусков туалетного мыла, белыми шерстяными варежками и носками. Бабушка все это богатство доставала и бережно раскладывала на столе, и вскоре весь стол был заполнен вещами, издающими тонкий запах горькой полыни, которым постепенно наполнялся весь наш дом. Я никак не мог взять в толк предназначение этих вещей, хотя и строил различные догадки. Верней всего казалось, что эти вещи должны стать кому-то подарками, но кому и главное в честь чего одаривать кого-то так щедро. Например, я знал, что глубокие калоши всегда были для бабушки очень ценными, и она мне не разрешала ими пользоваться, а сама бережливо донашивала каждую пару до дыр.
Иногда навещавшие нас соседки уходили в бабушкиных калошах, и тогда она поручала мне произвести обратный обмен. Хорошо, если соседка после посещения моей бабушки шла к себе домой, но чаще всего по следам невнимательной соседки мне приходилось обегать полдеревни. Как последствие этого, я хорошо знал маршруты движения многих наших односельчанок и мне достаточно было оценить продолжительность истекшего времени после ухода от нас соседки, и я точно мог назвать дом, где сейчас она находится. Или взять туалетное мыло, так его выставляли в доме только в случаях приезда гостей из города, а обычно пользовались хозяйственным мылом не имеющим никакого аромата. Бабушка продолжала перебирать вещи, что-то шепча про себя. Не дождавшись, когда бабушка разъяснит предназначение всего этого добра, я спросил:
-Бабушка, зачем ты все это копишь? Почему бы тебе не обновить свои калоши, ведь те которые носишь совсем уже старые, а твоем сундуке вон сколько их?
Бабушка грустно улыбнувшись погладила меня по голове.
-Эй улым, улым, зачем мне новые калоши, да и старые еще не худые, а вещи эти называются улемтек и раздарите их после моей смерти согласно записок, которых я вложила в каждую вещь. Видишь, каждый мой посмертный подарок определен, кому он должен вручаться. Мне хотелось, чтоб никто из односельчан не остался без внимания. Может, когда-то я и обидела невзначай кого-то, а получит поминальный подарок и забудет обиду, нанесенную мной непреднамеренно. Нельзя чтоб тебя вспоминали по-плохому, пусть недорогие мои подарки, но не цена определяет их значимость, и это все знают. Вот только редко приходится обновлять записки, маме твоей все некогда, с утра до вечера на ферме сердечная, а некоторые мои односельчане уходят на вечный упокой раньше меня. Давай, улым, скорей учись писать и читать и мы с тобой время от времени будем менять записки, умершим подарки уже не нужны, а живые пусть вспоминают меня, надевая калоши или накидывая платок.
Конечно же, я знал, что такое смерть. Даже несколько раз до этого участвовал вместе с бабушкой на похоронах, вернее, на прощании с умершими односельчанами. Может быть, от малого возраста моего или же оттого, что все это происходило не в нашем доме, эти события не внесли особых волнений в мои мироощущения и не вызвали серьезных волнений. Во мне больше присутствовало любопытство и удивление.
Вот умер человек и скоро его навсегда отнесут на кладбище, а его родственники почему-то особо не страдают и не плачут. Даже когда умер пес Сырлан у тетушки Сабиры, жившей по соседству, все мальчишки с нашей улицы стыдливо прятали глаза и шмыгали носами, а когда хоронили его за околицей, то плакали, открыто, не стесняясь своих слез.
Особенно мне запомнились похороны Хисамутдин - бабая. Это был старик с длинным клинышком седой бороды, которого в теплые летние дни сыновья выносили на улицу. Он обычно сидел на скамейке с высокой спинкой, обложенный подушками, и как ребенок щурился на солнце. Когда мне случалось проходить мимо, старик всегда подзывал меня к себе и начинал расспрашивать кто я, чей сын, как зовут дедушку и бабушку. Я обстоятельно излагал ему свою короткую автобиографию. При этом он, кивая головой приговаривал: « Как же, как же знаю, знаю. Значит, получается, что ты внук Шакира, погибшего в двадцатом. Помню, помню его, хороший был человек, жаль, мало ему пришлось пожить на этом свете. А я вот что-то загостился в этой жизни, не помню даже, сколько мне годков. Давно пора, наверное, на упокой, да никак вот, сам маюсь и других мучаю, но ведь своими ногами туда не пойдешь, и не ляжешь в могилу». После этих слов он замолкал, уйдя в свои мысли. Мне до слез становилось жалко старика. Я начинал размышлять, чем бы его обрадовать, но не мог ничего придумать. Наверное интуитивно понимал и чувствовал: - то, что для нас в радость, ему уже не будет счастьем. Такие разговоры со стариком Хисамутдином у меня происходили при каждой новой встрече, и каждый раз он вновь знакомился со мной. Больше всего поразило меня на его похоронах то, что из трех сыновей старика ни один не пролил ни слезиночки. Я даже тихонько спросил у бабушки: «Им что, не жалко отца, почему они не плачут? Они не любили Хисамутдина?». Она склонилась ко мне и также тихо ответила: «Истинные чувства не нуждаются в свидетелях и боятся большого шума». Вчитайтесь в эти слова, разве не сосредоточена в них вековая мудрость нашего народа, отличительной чертой характера которого была сдержанность в проявлении эмоции. Сколько помню олы асай никогда не плакала, провожая меня или моих братьев прилюдно, но точно знаю, что она давала волю своим слезам, оставшись одна. На мой вопрос: «Почему ты всегда плачешь одна, а не со всеми вместе?». Она отвечала, что уходящему из дома будет очень трудной дорога, если дом ему запомниться только плачущими домочадцами.
Теперь я сам провожаю время от времени своих детей, и как бы не было трудно, я пытаюсь улыбаться при расставании, хотя только одну треть горечи разлуки уносит уходящий, а три четверти ее оставляет остающимся.
После похорон каждый желающий мог отведать поминальную шурпу из мяса жертвенного барана с вкусной домашней лапшой. Наверное, мне эта шурпа очень понравилась, и, когда заболел Садрислам бабай, живущий в соседнем переулке я пришел к нему и без обиняков прямо спросил:
-Садрислам бабай, когда примерно можно будет поесть шурпы из мяса жертвенного барана с лапшой?
В ответ на мой не совсем тактичный вопрос Садрислам бабай долго смеялся приговаривая «Эй сабый, сабый». Затем подозвал свою сноху Васиму и сказал:
-Угости-ка нашего соседа Тимержана шурпой из гусятины. Наверняка ему понравится не меньше, чем шурпа из баранины.
Я не заставил себя долго уговаривать, тем более время было обеденное и без всяких усилий навернул две тарелки. Пока я уплетал гусятину Садрислам бабай смотрел на меня с улыбкой и когда доел спросил:
-Ну что скажешь улым, какая шурпа вкуснее и какую есть веселее?
-Конечно бабай гусятина-то вкуснее и есть ее веселее, когда кругом нет грустных людей. Наверное я к вам буду приходить есть только гусятину.
После моего ответа он опять долго смеялся прерывая свой смех словами: «Вот маладис, вот маладис». Садрислам бабай прожил еще долго и при каждой нашей встрече всегда вспоминал этот казусный случай с поминальной шурпой и от души смеялся над моей непосредственностью.
Все это было так, но бабушка впервые говорила со мной о своей смерти и ее спокойные рассуждения о поминальных подарках никак не прибавляли во мне ни оптимизма, ни радости. Представилось мне, каким одиноким станет наш дом без нее, без ее ароматных и вкусных лепешек, как один я буду ждать родителей с работы и слезы сжали мое дыхание. Я жалел и бабушку, жалел и себя и мне хотелось криком кричать об этой несправедливости: ну почему я должен терять близкого мне человека. Бабушка, поняв мое состояние, прижала к себе и ласково гладя рукой по моей щеке приговаривала: «Ну что ты жеребеночек мой, я хочу еще увидеть твоих детей, мы с тобой еще по нашим лесам вдоволь нагуляемся, ягод и грибов понаберем немереное множество». От ее таких слов, наполненных светлой добротой и глубокой уверенностью в предстоящих наших грибных походах я успокоился, и потеря моей любимой бабушки отступила за пределы далекой неопределенности.
С самых первых дней, как я выучился писать и читать, бабушка два раза в год производила полную инвентаризацию содержимого своего красивого сундука: мир не стоял на месте, кто-то за это время рождался, а кто-то уходил в мир иной. Поэтому при инвентаризации некоторые вещи меняли будущего своего владельца. Смерть для меня перестала быть чем-то пугающей. Уже через нескольких таких ревизий я спросил свою бабушку:
-Можно, зур ани, я тоже себе начну собирать улемтек? Пока я стану стариком я смогу очень большой сундук набить хорошими вещами и их хватить всем родным, даже самым далеким.
От моих слов бабушка, грустно покачав головой, с осуждающим тоном ответила:
-Всему свой срок сынок и в своей жизни никогда не торопи его. Успеешь, а пока рано еще тебе об этом думать.
Бабушка умерла летом. Я тогда был дома на каникулах после студенческого стройотряда. Она упала с крыльца, будучи в гостях у родни и получила перелом бедра. Когда привезли ее в районный центр, в больницу, хирург сказал, что даже при хорошем гипсовании срастание костей на месте перелома маловероятно по причине возраста – бабушке тогда было 88 лет. Олы асай хорошо понимала русский язык и после приезда домой она отказалась от еды. Я целыми днями тихо плакал стоя на коленях у ее постели, и умолял ее сглотнуть хотя б две ложечки бульона, а она тихо гладила ослабевающей рукой мою голову:
-Хвала аллаху, я прожила долгую жизнь и большими радостями и горькими печалями она была наполнена. Я успела даже правнуков увидеть. Дай аллах другим такое счастье. Вот я и решила не мучить вас всех и себя не мучить. Да и не хочется мне есть. Ты не бойся моей смерти, я просто усну, только вот мы с тобой не успели обновить записи в моих поминальных подарках. Ведь Нурмухамет умер, и поэтому предназначенное ему полотенце ты отдай Расиле. Она наша близкая родня. Ты знаешь, они живут возле моста, при въезде в деревню. Она ведь родила дочь две недели назад. Не успела я поздравить и ее дочь покачать на руках, так хоть пусть память ей будет. Сундук мой после возьми себе и храни его, своим детям покажешь.
Бабушке с каждым днем было труднее говорить, она ослабевала на глазах. На десятый день она уже говорила только шепотом, от слабости не могла поднимать головы и шепотом мне сказала, что хочет попробовать ушицы и грибов, испеченных на углях. Из трех пескарей, выловленных в Ирени, в кружке я сварил уху. Она отпила три чайные ложки бульона. Не далеко от деревни, на первой же опушке леса набрал сыроежек. На углях испек их и принес ей. Бабушка долго держала испеченную сыроежку в руках, пыталась откусить, но не смогла. Попросила нарезать на мелкие кусочки. Выбрав самый маленький кусочек долго – долго его жевала. Затем прошептала:
-Спасибо тебе сынок, я как будто – бы побывала в детстве. Маленькой я всегда любила грибов испеченных на углях. И за уху твою спасибо, ты исполнил мои желания.
Она умерла на тринадцатый день, после перелома бедра. Перед смертью со всеми попрощалась и тихо уснула. Навсегда. При прощании говорить уже не могла, но ее глаза светились добротой и тихой нежностью ко всем, кто подходил к ее постели для последнего поклона. Она едва заметно шевелила пальцами рук, как бы пытаясь на прощанье помахать рукой.
После похорон я раздавал поминальные подарки. Как просила бабушка, большое вышитое полотенце из домотканого материала, я отдал Расиле для ее дочери. Этой маленькой девочке в честь моей бабушки дали забытое старинное имя – Майжиян. Теперь уже она сама воспитывает детей и, когда встречаю ее во время поездок в родную деревню, мне кажется, что она улыбается так же как моя бабушка и такие же ямочки лучатся на ее щеках. Заветный сундук я не сумел сохранить, затерялся он где-то во время переездов и только сейчас я осознаю глубину своей потери.
В сумерках я выхожу за околицу. Вечерняя прохлада клубками белого тумана подступает со стороны реки Ирени. Звенящий от тишины воздух наполнен сладко-горьким запахом полыни….Нет, нет, он наполнен ароматом пряников моей бабушки. Я без устали дышу этим воздухом и не могу надышаться, не могу насладиться воздухом моего далеко-близкого детства.
Боясь вспугнуть дрожащий серп луны, низко повисший над сопкой, осторожно ложусь на спину, в объятия терпкой полыни. Земля не успевшая расстаться теплотой летнего дня ласково качает на своих травяных ладонях, таких же нежных, как ладони моей мамы. Млечный путь опрокидывается на меня и на губах своих чувствую солоноватый привкус тумана, а мерцание внеземных светил звездной пылью оседает на влажных ресницах.
Пусть будет вечен этот мир, пусть каждый из нас хранит в своей памяти теплоту своего детства, пусть каждого из нас всегда согревает память о наших родных и близких! Все мы живы памятью о прошлом!