– Как отчего? Ты очень, очень уязвима, и порог твоей уязвимости страшно низок. Каждый может обидеть – и стараться не нужно. В связи с этим нижайшая просьба: в будущем объясняй, на что обижаешься, сразу, я туповат и недалек, как все мужчины.

– Да нет, я стойкий оловянный солдатик. Когда это нужно. А почему я стану обижаться?

– Потому что ты так устроена. Не надейся, ты не солдатик. Ты потерявшаяся маленькая девочка, которая всё время ужасно хочет выглядеть большой и для этого надевает мамины туфли и бабушкино боа.

– Какое еще боа?

– Старинное, позапрошлого века.

– Маленькие девочки не заводят на курорте любовников при живом муже на глазах у изумленной публики.

– А ты меня и не заводила – это я тебя завел. Еще дома. И всё случилось давным-давно, когда, помнишь, ты дежурила, притворяясь большой, а я плелся ночью через сад и увидел тебя на балконе.

– Да, тогда…

– Только я не хотел.

– Не хотел?

– Нет, не то. Я хотел, но запрещал себе к тебе прикасаться, чувствуя эту твою уязвимость, и вот – не сдержался, прости.

– Не прощу.

– Ну вот – я же говорил.

– Я старше тебя на целую жизнь. На тринадцать лет.

– Неужели ты серьезно думаешь, что возраст человека определяется годами? Это я старше тебя. Не на жизнь, но на четверть жизни уж точно.

В самый последний день побывали в Ватикане, в Сикстинской капелле, расписанной Микеланджело. Маргарита была настолько потрясена, что ей показалось, будто на какое-то время она даже потеряла сознание, поглощенная гигантской фреской. Было душно, вокруг толпился народ, но всё это не имело значения…

История создания фрески ее потрясла и в то же время будто наполнила «тайным знанием». Один из завистников автора Давида шепнул папе Юлию II, что неплохо бы дать эту работу Микеланджело, в надежде, что тот не справится. Микеланджело запротестовал, объясняя, что он не живописец, а скульптор, но папа настаивал, и Буонаротти был вынужден согласиться. Понимая, что одному расписать целый зал будет очень сложно, он пригласил знакомых художников-флорентийцев, но, когда увидел, что у них получается, пришел в ужас и в гневе всех прогнал. Скульптор закрылся на несколько лет и работал с каким-то остервенением, лежа на лесах, делая короткие перерывы только на еду и сон, и неделями не спускался на землю – фреска продвигалась очень медленно, папа нервничал и торопил…

У Микеланджело, кстати, не было ни семьи, ни детей – только дело. И чтобы в этом деле добиться таких результатов, надо воистину бросить всё и идти, не оглядываясь.

* * *

Вечером накануне отъезда группа отправилась в оперный ресторан, куда водили всех туристов, и Маргарита, охваченная внезапно налетевшей грустью, была рада и шумной компании, и классическим шлягерам в исполнении начинающих певцов. Что касается голосов, то Светланов заткнул бы за пояс всех, но было, было в этих юных итальянцах нечто, не поддающееся заимствованию и копированию, от чего их пение тревожило, опьяняло, гулко отзываясь в душе смутными призраками отчаяния и счастья одновременно и заставляя забыть обо всем.

И если бы не утренний самолет, этот вечер мог бы стать лучшим из всех, а так всё время приходилось заглядывать в эту пропасть – завтра.

– Прости, я отлучусь на минуту, – сказал Кириллов и, не оглядываясь, направился к одному из выходов.

Маргарита смотрела ему вслед и думала о том, что вот так он пойдет прочь всего лишь через несколько часов, и она не сможет его даже окликнуть. Так страшно бывало только в детстве – от мысли, что она когда-нибудь умрет, как умерли до нее миллиарды людей на свете. Последний раз подобный леденящий приступ страха она пережила лет двадцать назад, когда, казалось бы, ничто его не предвещало. Стоял июнь, отцветали яблони. Маргарита приехала на дачу, вышла в сад, подошла к одной из яблонь, и тут ее словно ударило: эта жизнь когда-нибудь кончится! Дальше – холод, мгла, ничто на веки вечные. Навеки. Ноги подкосились в прямом смысле слова. Она стала сползать на траву и потеряла сознание. Позже этот страх не то чтобы притупился – трансформировался в другие, менее значительные и чисто женские: постареть, плохо выглядеть, оказаться ненужной.

– Грустите? – неслышно подошел Светланов и знаком спросил разрешения присесть.

Маргарита вздрогнула, помедлив, кивнула и неожиданно для себя призналась:

– Грущу.

– Это хорошо.

– Хорошо?

– Ну конечно. Ведь грустят те, у кого есть на это силы. Остальные обычно выживают.

– Действительно, я не подумала.

– О чем грустите, об Италии?

– Обо всем, об Италии. Ведь так, как здесь, сейчас, не будет никогда.

– А хочется ухватить за хвост, продлить еще чуть-чуть.

– Да нет, «чуть-чуть» меня устроит вряд ли – так не всё ли равно?

– Да, вы правы. Знаете, Риточка, что-то мне говорит, что мы еще свидимся. Не печальтесь, всё это пустое и от нас не зависит. Возьмите визитку и, если что, звоните, буду рад.

– Ах, если бы не зависело! Если бы! Тогда можно расслабиться и плыть, куда вывезет.

– Конечно. Не зависит. Вольно или невольно, вы заказали эту ситуацию когда-то, но теперь она будет раскручиваться сама, и мой совет – не убивайтесь так. Расслабьтесь и плывите.

– Откуда вы всё знаете?

– Давно живу.

– И я давно, а ничего не знаю.

Показался Кириллов, Алексей Петрович тотчас поднялся и исчез.