Июльское утро, обещавшее прекрасный выходной день, Семен Петрович Столбов встретил горестным стоном:
— Как скверно устроен мир! Лучшим людям житья нет. Того и гляди, обзовут, заплюют, затопчут. Джордано Бруно сожгли на костре. У Коперника были крупные неприятности. Галилей тоже пострадал… Теперь вот я страдаю.
Столбов поскрипел кроватью.
— Страдаю, мучаюсь,— глухо пожаловался он.— А все из-за доброты своей.
Вообще-то Семен Петрович страдал от ломоты в пояснице. Но жена поняла его.
— Опять с кем-нибудь сцепился? — спросила она, подавая мужу грелку.— Психовал?
— Понервничал,— уточнил Семен Петрович.— Теперь вот на нервной почве не повернешься. Из-за наших молодых работников. Переживаю я за них. Другой бы сказал: какое мое дело, начальство есть. А что начальство? Нынешнее начальство подчиненным слова поперек не скажет. А вот я кому хочешь правду выложу. За всех душой болею.
— Вредно это тебе. Врач говорил,— напомнила жена.
— Вредно,— подтвердил Семен Петрович.— Но что поделаешь? Лучшие люди всегда нервничали.
— Нашел с кого пример брать,— упрекнула Столбова супруга.— У них, может, ни жены, ни поясницы сроду не было. А у тебя и жена и поясница.
— Не могу,— простонал Столбов, вылезая из-под одеяла и обмахивая распаренное лицо грелкой.— Как быть спокойным: ведь столько людей вокруг! И всем добра желаешь.
— Съездил бы лучше на дачу,— возразила жена,— делом бы занялся.
Семей Петрович сунул ноги в домашние туфли.
— На пиво дашь — поеду,— согласился он.
«И то сказать, чего мне мир переделывать, людей перевоспитывать?— размышлял Семен Петрович, припрятывая выданные женой рубли.— Надо о своем здоровье позаботиться».
И, поставив в хозяйственную сумку две большие банки —
одну для клубники, другую для пива, Семен Петрович вышел из дому.
Июльское утро не обмануло надежд и стало лучезарным, веселым днем.
«Надо ведь, как печет,— недовольно думал Столбов, ожидая автобус.— Такой скверный мир, и никак его не переделаешь! Здоровье не позволяет».
Семен Петрович вздохнул и стал рассматривать собравшихся на остановке. Плохие это были люди.
Вот, например, девушка в ярком и наверняка дорогом платье. Ну что о ней можно сказать? Конечно, бездельница. Вырядилась на родительские деньги. Небось, в ресторан собралась. Сигары курить будет, коктейли пить и апельсинами закусывать. Нынешняя молодежь апельсины заместо картошки трескает. Скверная молодежь.
Или вот этот седовласый пенсионер с гладиолусами. Тоже бездельник. Зачем ему букет? Наверняка не домой везет. Какой-нибудь дамочке преподнесет, «будьте любезны» станет говорить, на карусели кататься. Нынешним пенсионерам только и занятия, что на карусели кататься. Скверные пенсионеры.
А что можно сказать об этих молодоженах с рюкзаками? Два раза уже поцеловались. И где? В общественном месте. На людях — любовь, а дома, небось, друг друга боксом потчуют. У нынешних супругов чуть что — сразу бокс. Скверные молодожены.
Люди, стоявшие на остановке, вызывали у Семена Петровича беспокойство и душевную боль. Ему страстно хотелось тут же, немедленно перевоспитать их, сделать лучше.
«Нет, нет, не буду и смотреть на них,— спохватился Столбов и даже зажмурился.— Мне нельзя нервничать: у меня жена и поясница».
Несколько мгновений Столбов крепился. Но вот раздался внятный голос его неусыпной совести. Стыдно, Семей Петрович, очень стыдно. Лучшие люди не слушают врачей, а о жене уж и говорить нечего. Не имеешь ты права молчать. Джордано Бруно, будь он на этой остановке, -не смолчал бы. И Коперник с Галилеем выложили бы все, что думают.
Семен Петрович прокашлялся и уже открыл рот, но подкатил автобус, и прямо перед носом Столбова распахнулась дверь. Столбов сделал шаг в сторону и сладко сказал:
— Пожалуйста, проходите, пенсионер с гладиолусами. Проходите, дорогие молодожены. Садитесь и вы, девушка.
— Сначала вы, вы старше,— возразила девушка.
— Это неважно,— настаивал Столбов, подталкивая ее к дверям.— Вы наверняка торопитесь апельсинчики кушать.
К сожалению, последние слова, которые Столбов произнес особенно сладко, будто у него самого была во рту долька апельсина, заглушил стук закрывающихся за его спиной дверей. Но это не сбило Семена Петровича с мысли.
— Да, апельсинчики не картошка, их можно пудами трескать. Только где нам с вами, граждане! — молвил он, обращаясь к пассажирам и переходя со сладкого тона сразу на горький.— Это на родительские деньги вкусно. Так я говорю, девушка? Вкусно ведь?
— Извините, я вас не понимаю,— растерянно улыбнулась девушка, которую Столбов пропустил впереди себя в автобус.
— Смотрите, какая вежливость,— поразился Столбов.— Что значит в ресторане с утра не побывала. Нынешняя молодежь, она только до ресторана слово «извините» помнит. А как в ресторане сигар накурятся, коктейлей напьются, апельсинами объедятся,— тут уж им не попадайся. Обзовут, заплюют, затопчут.
Семен Петрович со всхлипом вздохнул, будто его уже начали топтать, и устремил взгляд в сторону девушки, которая безуспешно пыталась спрятаться за молодоженов.
— А в ресторанах они, нынешняя молодежь, с утра до ночи. Так, что ли, дорогой супруг, целовавший свою половину на остановке, то есть в общественном месте?
— Вам-то что? — обиделся тот.— И девушку зря смутили. Родители, может, ею как раз довольны.
— Что мне ее родители! — парировал Столбов.— Нынешние родители детям слова поперек не скажут. Я и ее родителям могу фигу показать.
Молодой супруг покачал головой.
— Ты мне рот не затыкай,— грозно предупредил Семен Петрович.— Он, дорогие граждане, меня боксом испугать хочет. Нынешние молодожены, они только на людях милуются. А дома у них сплошной бокс. Так, что ли, уважаемый пенсионер с гладиолусами для какой-нибудь дамочки?
Седовласый пенсионер укоризненно поглядел на Столбова.
— Стыдно, гражданин,— только и сказал он.
— Стыдно? — с сарказмом переспросил Семен Петрович.— Чего мне стыдиться? Я не пенсионер. На дармовые денежки дамочкам букеты не покупаю, на карусели не катаюсь, «будьте любезны» не говорю. Это ведь только при дармовых денежках «будьте любезны» говорить приятно.
Семен Петрович перевел дыхание и горько усмехнулся.
— Но не про нас, дорогие граждане, дармовые денежки. Они у кого? У нынешней молодежи да у нынешних пенсионеров. Скверная молодежь, скверные пенсионеры.
Последние слова Столбов произнес особенно громко, так, чтобы перекрыть голоса заговоривших вдруг пассажиров.
— Что вы, дяденька, в самом деле, расшумелись? — попытался уговорить Семена Петровича юноша в темных очках.— Ведь выходной день сегодня, в самом деле.
— Выпивши, наверное,— предположил другой пассажир, по виду сверстник Столбова.
Возможно, эти словоохотливые пассажиры рассчитывали смутить Столбова, сбить его с мысли, испугать. Но не на того напали.
Семен Петрович оглядел пассажиров. Плохие это были люди. Все без исключения скверные. Обзовут, заплюют, затопчут.
«Вот она, наша доля, доля лучших людей»,— мелькнула в голове Столбова горькая мысль.
Он тихо застонал. На сей раз не от ломоты в пояснице, а от душевной боли. Человечеству добра желаешь. Вопреки всему, даже предписанию врача. А что в ответ?
Джордано Бруно сожгли на костре.
У Коперника были крупные неприятности.
Пострадал и Галилей.
Теперь вот его, Семена Петровича Столбова, черед.
Но он не отступит. Пусть у него жена и поясница, он скажет сейчас все, что думает. Все, что сказали бы на его месте Бруно, Коперник, Галилей.
— Сопляк,— с удовольствием сказал он юноше в очках.
— А ты хам. Пьяный хам,— определил он лицо своего сверстника.
— Дура,— бросил он женщине на переднем сиденье.
— Все вы дураки, сопляки, хамы!—напрягая голос, кричал Семен Петрович.— Правду не любите! Апельсины дармовые любите! Так я вам заместо апельсинов фигу сделаю…
Дальше произошло то, чего и следовало ожидать в этом скверном мире, населенном скверными людьми. Автобус, не доезжая до остановки, затормозил, высадил Столбова на тротуар и захлопнул за ним двери. Хамы! Если они рассчитывали сломить Семена Петровича, сбить его с мысли, то у них ничего не вышло. И не выйдет.
Лучших людей не сломить. Джордано Бруно, Коперник, Галилей —они всегда гнули свое. Теперь гнет свое Семен Петрович Столбов. Иначе он не может: потомки не простят.
— Всех всегда буду правдой бить!—провозгласил на всю округу Столбов.— Вот, нате!..
И Семен Петрович вызывающе показал вслед удаляющемуся автобусу два больших кукиша.
