Ну, раз уж сия платформа воспрепятствовала мне сказать несколько слов в защиту Джоан Роулинг (кстати, так не объяснив покуда причины), то вернемся к теме глупости, владычествующей умами прогрессистов в лице высокодуховных дам.
Сиречь – к этой самой «русской интеллигенции», к которой взывает питомица Железного Феликса Светлана Алексиевич.
На сей раз сопричтем к дежурным гуманистам поэтессу Седакову. Сопричтем не зряшно:
Несколько слов моей личной оценки творчества. О вкусах не спорят, кому сие не интересно, волен не читать. В моей юности это было модное имя, так сказать – андеграунд. Творчество ходило «в списках», что, конечно, много достойнее, чем публиковать оды «особенным людям старым большевикам».
У одного стихотворения мне очень понравилось начало. Несколько пронзительнейших и талантливых строк о взаимодействии живущих и умерших. К сожалению, остальные строфы убил авангардизм. Какой-то кланяющийся старик, которого поднимают на ладони, причем ладонь узкая… Я за любое безумие в поэзии, но ненавижу поток сознания.
Но тем не менее я взялась тогда прочесть повесть поэтессы о путешествии ее в провинциальный город. Напомню, что моя юность – это советское время. Поэтому произведение Седаковой было переплетенным и потрепанным ксероксом с машинописи. Да, она тогда, в сумбурные времена исходящего застоя, весьма котировалась как явление контр-культуры.
Но чтение вызвало у меня недоумение. Пускать вещь плавать в самиздате – дело правильное, мне ли спорить. Но вот стоило ли это подобного подвига?
Такое годилось на мой уже тогдашний взгляд только для личного дневника.
«Мы готовились к вечеру уже в пустой квартире, обладающей замечательной планировкой: единственная ее комната была одновременно коридором в кухню».
А ниже, ниже, был нарисован план квартиры!! От руки в машинописи, по линейке, послушно воспроизведенный ксероксом. Вдруг кто не поймёт, как это выглядит, что через комнату вход на кухню?
Ниже плана пояснялось:
«Вот так это выглядело, подтверждая, что «все для блага человека, все во имя человека». »
Кстати, тут проступил типичный совдеп. Натяжечка. Понятно, что в те дни дама не видала парижских квартирок, которые бывают, что вход через комнату даже в ретирад, а кухни и вовсе нет. Парижские квартиры иногда поменьше наших. Этого Седакова знать не могла, но можно же было понимать, что беда не в планировках каких-либо квартир, а в унизительном институте прописки, в частой невозможности даже за деньги купить кооперативное жильё, словом – совсем в иных вещах. Парижане были свободнее нас не планировкой, а возможностью выбора: хотят так надорвут жилы и купят дом, не хотят рвать жилы – будут весело сидеть на четырех метрах с душем на потолке, хотят – останутся в провинции, хотят – переедут в столицу.
Чертеж.
С ума сойти, дайте два.
Вся книга состояла из постоянного нытья о том, что есть гадкие бездуховные власти и прекрасная высокодуховная интеллигенция, а власти ее давят, а интеллигенция всё равно духоподъемствует…
Имена, произносимые в каждом абзаце – наводили тоску, хотя вроде как не были в этом виноваты. Но имена употреблялись как пресловутый «культурный код». Система маркировки.
В доме пионеров (где выступает поэтесса) на стене висит Дюрер. Висит и висит. Нет, это нехорошо.
«Дюрер, Дюрер! как тебя допустили? Как позволили, как просмотрели эту крамолу думающей линии, при которой, право, стыдно сказать «один за всех и т. п.». Как-то неловко. Вот висят по столице плакаты: «Чтобы лучше жить, нужно лучше работать». Вроде бы правильные и актуальные слова. <…> Так что совет, конечно, разумный. Но попробуйте произнести этот афоризм возле гравюры Дюрера... или перед сонатой Бетховена... в присутствии Гете... Нет, как-то неловко. И все-таки Дюрер здесь. Видно, за всем не усмотришь».
А попробуйте произнести правила противопожарной безопасности при этом самом Дюрере. Или в присутствии Гёте… Это – ловко? Или в несоветских странах на стены музеев и консерваторий вовсе не вешают инструкций к огнетушителям?
О чем вообще речь? Плакаты висят в Москве и на улицах, Дюрер - в Брянске и в помещении, а "один за всех" это девиз категорически неповинных в советскости мушкетеров господина де Тревиля.
И потом – госпожа Седакова ведь с Дюрером не пила? Почему «на ты»?
Натянуто, преувеличено до того, что не неловко, а попросту стыдно перед памятью интеллектуальных страдальцев 30-х годов.
Гениальный Николай Иванович Вавилов в ожидании расстрела – расстрела!! – писал в тюрьме последний труд о земледелии.
Академик Веселовский каждую ночь ждал ареста за позицию по опричнине. А поутру – шел в институт и снова писал о ее деструктивной роли, бросая вызов Кобе Сталину.
А Седакова ездит в командировки и несчастна от того, что не там висит Дюрер.
Дайте две!
Мы, фронда следующего поколения, совдеп не жаловали действием. Но говорить о нем больше, чем необходимо?!
Да помилуйте, это скучно. Да, вокруг было душновато. Но сколь многое зависит от нас самих!
Мы с Ольгой Петровой (поэтом, много талантливее Седаковой, но сгинувшем в перестройке в нищете) бродили по Воробьевым горам и часами говорили о Плантагенетах. Почему, почему Пирс де Гавестон так странно теряет лицо перед смертью? Он же не просто не трус, он храбрее не бывает! В 13 (!!!) лет получить шпоры рыцаря на поле боя, и от кого – от самого Маллеуса Скоторума, страшилы этого… Почему он устраивает такую нелепую сцену перед Томми Ланкастером? Мы, наконец, выписав по межбибу из Манчестера книжку 1946 года издания, дознались, догадались! Ура, эврика, виват, что угодно…
А если иначе – вот ходили бы мы и возвышенно вздыхали: мы сейчас говорим о Плантагенетах, посреди бездуховного совдепа, а гнусные комсомольские работники в это время развешивают гравюры Дюрера не на тех местах… Тоска какая.
А потом бы еще об этом написали книжку – и в самиздат. О наших высоких страданиях стало быть.
Но больше всего мне тогда не понравилось иное.
«Я читала зарубежное мнение, что нигде нет таких бескорыстных поэтов, как у нас. Они пишут без надежды на публикацию и гонорар, пишут из года в год, читая даже не няне – единственно друг другу».
Пишет Седакова. Но ведь оно и правда, свидетельствую – я знала Ольгу Петрову, которая стоила двадцати ныне почивающих на лаврах дам. Бескорыстны эти поэты были. И это - высоко.
« И какая няня стала бы это слушать».
Это Седакова уже острить изволит. А дальше сообщает серьезно: «о бескорыстии здесь говорить не нужно».
Не нужно? О бескорыстии Ольги Петровой или – предыдущее поколение – чудом не канувшего в Лету Роальда Мандельштама?
И поэтесса находит «корысть». Сочинитель – самоутверждается, ничтожество такое, надеется на посмертную востребованность.
А дальше – уже неприкрытая ненависть, и я не сразу по молодости поняла, почему и к кому:
«У меня кружится голова, когда я представляю пачки, папки, груды, сундуки рукописей, накопленные за последние двадцать лет в Москве, Ленинграде, Киеве, во всех городах и городках, у знакомых и незнакомых мне авторов, ждущие своего исторического часа. Плохо и хорошо перепечатанные, правленые и с жуткими авторскими орфографиями, сплетенные и разрозненные, кем-нибудь – женой, поклонником – любовно подобранные и с датами, в пятнах кофе и сигаретном прахе. Там менялись стили, шли эволюции, шли, шли... вместе со своим началом шли в литературное небытие».
Я помню, как мне захотелось тогда спросить: почему у мадам делается плохо с головой при мысли о том, что кто-то хранит 3-4 экземпляра, пусть даже графомании? Не лучше ли оглядеться в ближайшем книжном магазине – и увидеть пятидесятитысечные (!) тиражи графомании не лучшей, но официальной?
Да пусть графоман живет как хочет – с любящими его женой и поклонником.
А потом я поняла. Не графоманы не угодили. Изводит мысль о том, что своего часа ждут в самом деле талантливые – но при совдепе непечатные – книги. Это страшно. Всякой преувеличенной величине неуютно даже предположение о реальных величинах.
Веласкес рисовал с красавицами карликов, чтобы оттенить их прелесть. Но секрет нынешней активности наших высоких творческих дам в том, что некоторым красавицам без карликов нельзя. Без карликов никто и не поймёт, что они красавицы.
Вот и весь секрет либеральной оппозиции из советских интеллигенток.
Но о Седаковой я еще не завершила повествования.
PS К данному тексту. Я вспомнила это произведение просто по причине хорошей памяти, никогда лет с двадцати не доводилось держать в руках. И была уверена, что не найду в интернете. Ладно, мало ли что кто в давни годы пускал гулять по рукам... Но - не просто нашла в интернете! Обнаружила, что это - издано! Издано, Карл!
(Изображения взяты из открытого доступа)