Светлана Аношкина, 25 лет, живет в Москве. Работает директором отдела культуры в глянцевом журнале, ведет несколько проектов контент-отдела на HR-платформе, пишет про театр и кино для разных медиа, а в свободное от работы время (то есть ночью и почти никогда) оттачивает мастерство прозы.
Артем Роганов и Сергей Лебеденко: Новый сезон прозаических «Опытов» открывает сатира — жанр, особенно актуальный для 2020-го. Светлана Аношкина мастерски использует прием потока сознания, который, казалось бы, больше подходит драматическим историям и философским романам, но нет: в рассказе «Поток» переплетения мыслей, воспоминаний и мнений героини иронически противопоставляются жесткому дискурсу психотерапии. Таким образом, нам задают вопрос: а точно ли мы уверены, что повальное увлечение психотерапией — единственный способ прийти в согласие с собой и с окружающим миром?
Поток
идет алгебра, седьмой за день урок, я гипнотизирую стрелку часов, глядящих в ответ холодным равнодушием. со мной рядом сидит Лерка, сосредоточенно что-то выводит в тетради. Лерка путает Ирак с Ираном, в слове «красивее» ставит ударение куда не надо и умножает пять на двенадцать с помощью калькулятора. при этом учителя говорят, что она «крепкая хорошистка с претензией на отличницу». Лерка ходит к репетиторам по всем предметам, а еще ее папа отремонтировал в нашей школе крышу и поставил баскетбольное поле. от нее всегда хорошо пахнет: чистотой и духами, но как бы не ее, а чужими. то есть будто бы она не душилась ими сама, а словно ее частенько обнимает кто-то надушенный; обнимает крепко-крепко. мама, наверное? этот запах, пробуждающий тоску по далекому, едва осязаемому, теплому, словно никогда не бывшему, резонирует с вонью столовки, от которой постоянно хочется блевать (оно и понятно: стоячие упругие омлеты, отчего-то элегантно именуемые «пуляр», то и дело норовят проделать обратный путь). хуже амбре только в раздевалке, полной испарений жизни, кислого физкультурного пота и старых тряпок. волосы у Лерки соломенные, длинные; не то, что у меня — мать постригла «под мальчика» еще во втором классе, потому что не было времени заплетать косички. так и повелось. у матери вообще никогда нет времени, она всегда устала и немного разочарована; всегда, что ни делай. и даже мое выступление на поэтическом конкурсе она не пришла слушать. и на собраниях родительских ее не бывает. и молнию на куртке не починит, а я не умею сама. знал бы кто, как остоебенило разлетающиеся на колючем ветру половинки синтепона рукой придерживать. и дома у нас обычно есть нечего, только серый суп на дне кастрюли, весь в настиле ломкой корки жира.
так вот, Леркины волосы. их бы трогать, нюхать, запускать пальцы, а лучше и вовсе тонуть. мне стыдно от этих мыслей, а еще от того, что внизу живота начинает сладко поднывать, как поднывает, когда я тайком включаю «Рен-тв» после полуночи. такое частенько бывает еще, когда я замечаю, как она тайком, уже ближе к концу уроков, расстегивает пуговицу на джинсах. такой печальный ритуал, за которым не следует ничего интересного. мне хочется дотронуться до Леркиной ноги, но я, конечно же, не могу, и потому касаюсь лишь глазами. взгляд скользит по ее распластавшейся по стулу ляжке, голени в белых колготках, упирается в две пары стоп — мои, в туфлях, печальных от трещинок на дешевом лаке и потерянных стразиков и ее, тонконосые, замшевые, с ремешочком и маленькой золотой пряжкой. мои, наскоро мерянные на картонке Кировского рынка и ее, привезенные отцом из заграниц.
ладно, к чему сантименты, вообще-то дружба у нас чисто женская — в том смысле, что я радуюсь ее редким двойкам и грущу, заметив, что она выросла из очередного лифчика. а она злится, когда я беру первое место на олимпиаде по литературе и завидует, что я ем все подряд и худая. ну, блин: вообще-то у меня реально крутые сочинения, не то что Леркины словесные недоноски, из интернетов содранные. и поесть я люблю, да. не то, что Лерка — все время на кефире, тырит у матери флуоксетин, пьет колу зеро и делает всякую дикую ебанину, которую советуют анорексички из паблика «40 кг», вроде уксусных обертываний. как вообще можно себе в еде отказывать, не понимаю, если перед тобой, например, кружевные тоненькие блинчики стопочкой аккуратненько, а рядом — яркие зернышки желтой щучьей икры, малютки опята-маслята-лисички (лисоньки, как я говорила в детстве) плавают в тягучем масле, картошечка жареная, с хрустящей ломкой корочкой, а внутри мягкая, будто крем. с ней хорошо салат овощной, чтоб с такими помидорами, которые от спелости лопаются, зовут, поют. и огурцами, звенящими свежестью. самое вкусное в салате этом, конечно, опустить ломоть белого хлеба и подобрать весь сок, пока не видит никто. а потом чай с нехитрой выпечкой, наскоро защипанной. как представлю эти вот завернутые в толстое тесто груши и яблоки, так сразу вспоминаю: идем с дедом по рынку, он выбирает фрукты, берет твердоватые — те, что подешевле. если их грызть просто так — набьешь оскомину. но после духовки с ними всегда творились невероятные чудеса. эти пирожки — они же сто очков вперед дадут тяжелым приторным тортам со сладкими кремовыми розами из кондитерской. бля, почему в школе все время охота жрать?
сказать, что я ненавижу Лерку — ничего не сказать. во-первых, потому что она красотка и круто одевается. а во-вторых, которое, на самом деле, во-первых, в нее влюблены все, и даже мой как бы парень Митька Ралозин, который со мной просто так, о чем Лерка мне часто невзначай напоминает во время наших часовых телефонных разговоров. сказать, что я люблю Лерку — не сказать больше. я копирую ее повадки, и, если честно, просто целиком и полностью хочу стать, как она — смелой, оторвой, ругаться матом, тусить с модными мальчишками, пить, курить, а не идти по жизни, будто бы зажмурив глаза. я остаюсь у нее с ночевкой дважды в неделю, занимаю очередь в буфет и давлюсь ее аудиозаписями (всякое модное инди), хотя вообще-то люблю Скриптонита и Maroon 5.
«Тарасова!», внезапно я слышу свою фамилию. ненавижу ее даже сильнее, чем эфемерный призрак отца, который больше ничего мне от себя не оставил. «Хватит в окно смотреть, идем к доске, решать», математичка Ирина Санна с нами всегда обезличенно, будто с солдатами. такая квадратная тумбочка, которая обычным человеческим тембром говорить-то и не умеет, только перекрикивать. у нее какая-то там стадия ожирения, из-за чего она между парт проходит боком. мальчишки угорают, что она даже делала операцию по уменьшению желудка. ну да, ей не помешало бы, явно. меня обносит дурнотой, но я иду к доске, уже слышу смешки с задних парт и угадываю в едва уловимом шепоте обидные словечки, царапающие мое хрупкое нутро. я заливаюсь краской, и вязь символов cos, sin, tg, log — которые и без того для меня китайская грамота, расплываются, раздваиваются и вовсе теряют очертания. в уголках глаз становится влажно, я знаю, что через минуту — начну плакать. что еще через минуту — Коля Кашкарин, главное чудовище параллели, боров, обезьяна с интеллектом кирпича и просто мудак, начнет над этим заливисто ржать. а потом зачерпнет земли из цветочного горшка с умирающим фикусом, прямо рукой, насыпет в пачку из-под чипсов, которые перманентно жрет на всех уроках, плюнет туда, высморкается под гнусное хихикание своих шестерок. и еще раз харкнет, чтобы наверняка. а в конце урока подойдет и скажет: «да лан те, Насть, кто расстраивается из-за двоек, на вот, хочешь чипсонов? Давай-давай, а то совсем исхудала что-то, мужики на костлявую хуйню не бросаются, знаешь?» я чипсов не люблю, но Коля так посмотрит, что отказать не получится. и если честно, влюблена в Кашкарина, наверное, с 5-го класса. но где я — лох, нищая безотцовщина в некрасивой одежде, молчаливая троечница, и где Кашкарин. и вот мои пальцы, вымазанные синей пастой, все в заусенцах, царапинах, с отколовшимся черном лаком, ныряют в пакетик русской, что ли, картошки. Коля улыбается, и кажется, будто время остановилось. и все это словно на картине, где эти чуваки тянутся друг к другу, как там ее, не помню. и я чувствую, что в этом его предложении есть символичное, потому что он вообще никогда-никогда со мной не заговаривал. наконец рука встречается с чем-то мягким, водянистым, противным. я слышу на фоне крещендо подросткового смеха — самого злого, самого искреннего на планете. и до меня доходит, медленно, но доходит, что…
////
то есть, на самом деле, все, конечно же, было не так. на самом деле, услышав «Тарасова!», я на мгновение остановила время и прочитала мысли Ирины Санны, которая надумала дать мне пример из номера 573. быстренько загуглила его в интернетах, разморозила время обратно, прошла к доске, не забыв гордо выпрямить спину. наскоро по памяти записала закорючки, ничего для меня незначащие, да так быстро, что мел крошился на пол. а потом услышала голос Кашкарина, вякнувший что-то вроде «Эй, Тарасова, а че циферки такие маленькие? Мне что, с лупой все это разглядывать»? А я, снова подзаморозила время, подумала пару секунд и выдала на весь класс: «С лупой будешь член свой разглядывать». и класс загудит, и Иринна Санна зальется бордовым чем-то, и вылетит из кабинета (наверное, смеяться). и Лерка оторвет глаза от тетради и громко оценит…
— Настя, вы опять повторяете ошибку прошлых встреч. Вместо того, чтобы препарировать травму, вы ее трансформируете, приукрашая.
— Но это работает!
— Возможно, но только локально.
— А надо?
— А надо глубинно. Сконцентрироваться на чувствах, пережитых в момент, когда этот… как его… Коля или Вася сделал то, что он сделал. Понимаете?
…блин, да она дура, что ли, со своим «понимаете»? по-моему, все как было шесть месяцев и двести пятнадцать тыщ рублей назад, так и осталось. господи, а эта ее кофточка с висюльками, просто пиздец, она это на каком рынке вообще нашла. нахер это все, нет
— Да, конечно, понимаю…
нет-нет-нет, я не могу это все больше
— Только давайте продолжим в другой раз,
чтобы снова потоптаться на больном, да?
— Правда, на следующей неделе я не смогу, потому что… эээ… потому что уезжаю
…в очередное путешествие во времени, которое, как известно, целебнее любого гештальта, трансакта и КБТ.