Вокруг ковша порта, на скалистых холмах, росла камчатская берёза, «штеллеровская берёза», узловатая, ветвистая, как будто с берёзы содрали кору и обернули яблоню или причудливое земляничное дерево. Склоны гор покрыты такими рощами. Корявые крепкие деревца снова напомнили мне родной юг Европы. Спокойное голубое зеркало залива. Три вулкана — Авача, Коряцкая и Козельская сопки — вздымали снежные конусы над голубым, тёмно-зелёным, синим.
Конусы вулканов, срезанные кратерами, поднимались, опоясанные ярчайшими белыми облаками, как на японских картинках. Внизу тёплая полоска пляжа, голые загорелые тела. Плавать в этой воде всё равно, что в горных реках Алтая. Так же, под знойным солнцем, вбежишь в обжигающий холодный поток и через минуту выскочишь, ощущая в мускулах твёрдость закалённого железа.
Из кратера сопки Горелой, на юге, вырывался белый вулканический дым.
— Ещё горяча наша холодная планета. Неисчислима окружающая нас энергия. Как овладеть ей?
Рядом с Петропавловском, на берегу озера, отделённого от моря узкой полоской суши, строился новый посёлок. Здесь ярко сияли чистым тёсом дома резиденции Акционерного камчатского общества. Посёлок назывался «Акоград». До посёлка десять минут ходьбы, но по шоссейной дороге взад и вперёд бегал фордик. Рядом с амбарчиком, у воткнутых в болотистую лужайку кольев, выли привязанные собаки, стояли нарты. О них забыли до снежной зимы.
Дорога строилась. От поселка дорога свернула в глубь страны. Отсюда пойдут автомобильные тракты на Большерецк и Усть-Камчатск.
— Медленно строится дорога…
Мой спутник ощущает знакомое беспокойство, неуёмное беспокойство, где-то около сердца, которому всегда и всего мало.
Я слушаю, шагая вдоль берега залива, среди высоких цветущих трав и кустарников о Советской Камчатке.
Всё это известно: громадные возможности развития рыбного дела, скотоводства, в особенности оленеводства. Нефть, торф, строевой лес, пушнина. Но все это звучит здесь иначе, остро и требовательно. Страна требует своих энтузиастов.
И, как писк комара в голубой симфонии вулканов, как надоедливую комариную жадность, больше чем о богатствах Камчатки и её будущем, я слушаю о том, что вот скоро наступит срок контракта, и мои петропавловские шутники уедут.
Они уедут «на материк», куда-нибудь в ЦЧО. Скучная однообразная равнина… Почему человек бросает горы, вулканы, соболиные леса, Великий океан и уезжает на «поганую Яузу»?
— Построить бы здесь настоящий город!
Мы заботимся о рыбе, о нефти и золоте, но мало заботимся о людях. Мы забываем о них, заброшенных на край света, и они начинают выть, как собаки, привязанные к кольям до зимнего наста.
Мы идём в густой цветущей траве по берегу моря. Змей на Камчатке нет, в этой траве водится только какой-то безобидный тритон. Haм встречаются девушки с косами. На берегу бухточки — рыбачья деревня.
Мужчины в море, женщины косят сено для коров. У самой воды огромная кадка с рыбой, воняющей на всю деревню.
— Зачем добро пропадает?
— Это для васых шабак.
— Ну, и собаки, чай, не будут есть.
Рыбак качнул головой.
— Свезей нельзя. Со свезей рыбки шабаки сыпко блюют.
Странно слышать этот детский говор, идущий из густой чёрной бороды русского «мужика». Так говорят потомки завоевателей и мореплавателей семнадцатого столетия.
Вивиан Итин. Восточный вариант.
«Сибирские огни». — 1933. — № 5–6. — с. 146–147.