«Металлург – твоя сила в плавках!» или время быстрых капиталов.
Девочки предложили поделиться воспоминаниями о девяностых. Я долго думала, что написать: там куда ни ткни гусиным пером – или аморалка, или уголовка. Потом решила – ну что теперь, из песни слов не выкинешь. Так что мой рассказ про девяностые похож на чистосердечные признания в прокуратуре. Не я такая – жизнь такая.
Пресловутые «лихие 90-е» вызывают лично у меня не ужас, а ностальгию. В 1990-м году мне было двадцать лет, я была студенткой педагогического института в Мурманске и относилась ко всему происходящему в стране с философским пофигизмом юности.
Помню, начались какие-то дефолты, по Москве ездили танки, но это было так далеко от нас, что мы толком ничего не понимали. Телевизора в студенческой общаге не было, до времени интернета и сотовых телефонов еще предстояло дожить, поэтому когда однажды мы пошли в магазин за продуктами и увидели совершенно пустые прилавки, на которых по всему магазину были расставлены лишь трехлитровые банки березового сока, то были несколько удивлены.
Потом пошли талоны – на сахар, сигареты, водку. Впрочем, мы не голодали – родители у многих моих сокурсников были военными, начали активно растаскивать армейские склады с макаронами и тушенкой, так что еды нам хватало. Появились кооперативные магазины с жуткой блестящей одеждой и такой же жуткой кустарной обувью, которая казалась нам пределом мечтаний! Я рассекала по улицам в плаще из золотой парчи с пелериной и бархатных черных туфлях, расшитых золотыми нитями, и казалась себе принцессой. А уж когда в каждом ларьке появился копеечный спирт «Рояль», жизнь и вовсе заиграла всеми радужными красками.
Муж мой, с которым мы встретились в 94-м был создан для выживания и процветания в лихие времена: он был большой, накачанный, имел свирепый вид и был полностью лишен рефлексии. Ясное дело, дорога ему была одна – в «бандиты». Он по этому поводу не парился, возможность быстро поиметь большой куш его привлекала, но когда мы познакомились, это был просто двадцатилетний потенциальный уголовник. Когда мы гуляли по улицам на наших первых романтических свиданиях, я ждала стихов и любовных признаний, а он внимательно осматривал все вокруг и говорил: «Вон, смотри, какой удобный балкон возле пожарной лестницы, хату грабануть раз плюнуть. Вон, смотри, сумки с товаром в машине – я эту машину могу вскрыть даже ножницами» - и все в таком духе. Я под угрозой разрыва отношений запрещала ему что-либо воровать и клялась, что передачи в тюрьму возить не буду, но он продолжал мечтать.
В его мире спорта и качания железа все стремительно богатели, и он тоже рвался «на дело», я из последних сил работала «буфером» между ним и «большой дорогой»
Чтобы выжить в этом рушащемся мире каждый тащил, что мог, кто-то воровал последнее у погибающего государства, кто-то воровал у ворующих. Многие хорошие люди тогда сломались, не выжили – не имея криминальных навыков, они просто оказывались за бортом жизни, спивались, умирали от инфарктов, кончали с собой. Те годы со своим криминалом, Чеченскими и прочими войнами, наркотиками и суицидом уносили жизни людей, как налетевший смерч – порядка 20% моих ровесников-парней не дожили до двадцати пяти лет, обрекая женщин моего поколения на заведомое одиночество.
Мой криминальный муженек сразу после свадьбы где-то раздобыл старинную машину «Вольво» восьмидесятого года выпуска, весом в две с половиной тонны и рассекал на ней по Мурманску, совершая автомобильные подставы. «Вольво» ничуть не страдала даже при столкновении с автобусом «ЗИЛ», потому что имела почти танковую броню, зато перепуганные автомобилисты, не сумевшие избежать столкновения на скользкой дороге, тут же отстегивали отступные.
Устав бороться с криминальными наклонностями юного супружника, я решила увезти его на Кубань. До сих пор в любой трудной стрессовой ситуации я сбегаю на Кубань к бабушке, следуя традиции русских классиков в любой непонятной ситуации бежать на Кавказ.
Но до Кубани мы не доехали, в Карелии у машины стуканул движок и мы встали. Денег почти не было, тяжеленную машину никто не хотел брать на буксир, в общем, просидели мы на дороге почти сутки, пока за нами не приехали мои родители из Мончегорска. Притащили нас в город на своей «Газели» и сказали: «Мы уезжаем в отпуск, поживите пока у нас, вон там тушенка в холодильнике, авось, не помрете».
Тушенка и остатки денег закончились быстро, что делать дальше мы не знали – до Мурманска машину не дотянуть, денег на ремонт нету, короче, на какое-то время мы впали в уныние. Но не надолго – позвонили родители и сказали: а чего вы сидите, идите работать на комбинат!
«Я - работать металлургом?» - возмутился мой супруг, который считал себя идейным «бандитом», и видел свое будущее либо на нарах, либо в какой-нибудь ОПГ, но никак не на заводе. Впрочем, получив от меня очередных мотивирующих звездюлей, отправился устраиваться на комбинат «Североникель». До первой зарплаты еще надо было дожить, поэтому недели две мы питались сосисками в тесте, что он получал по талонам в заводской столовой. Я до сих пор помню райский вкус этих сосисок – весь день сидела дома голодная и, когда он возвращался с работы, тут же лезла в пакет за мягкими вкусно пахнущими пирожками. Муж очень обижался, что сосискам я радуюсь гораздо больше, чем его приходу – впрочем, я такой и осталась: пирожки и до сих пор кажутся мне намного привлекательнее мужчин.
Как-то муж пришел с работы озадаченным.
- Фигня там какая-то происходит, - задумчиво сказал он. – Таскают они какое-то листовое железо, «обрезь» называется. Таскают на себе – шьют какие-то замысловатые сумки из парашютной ткани, все тело этими сумками обвязывают, суют туда эту обрезь – до тридцати килограмм на человека и домой тащут.
Что за фигня это железо и что с ним делать мы не знали, но сумочку из парашютной ткани он где-то раздобыл – на всякий случай. Каждый день в городе можно было наблюдать весьма забавные картины: по окончании смены с проходной завода плотными шеренгами выходили хорошо подвыпившие мужики – пить на работе начинали сразу после завтрака. Мужики шли тяжелой поступью командоров, плечо к плечу, с трудом передвигая свинцовые ноги и оставляя в песке глубокие вмятина – в общем, напоминали пришельцев из фильма «Жандарм и инопланетяне». Если один из них, не удержав равновесие, падал – он падал плашмя, как падает тяжелый железный забор, даже не пытаясь сопротивляться силе земного притяжения. Все остальные, понимающе переглянувшись, подходили к нему, окружали втроем-вчетвером, и поднимали его – все такого же ровного, как забор: когда на тебе весит 30 килограмм листового железа, не сильно-то можно вращать чреслами.
Когда мой муж впервые притащил домой куски неровно обрезанного грязного листового железа, мы долго его рассматривали и смеялись, что это, как писал Лем – сепульки из сепулькария для сепуления, важный артефакт в жизни местных аборигенов, но совершенно бесполезный для пришельцев, вроде нас. Что делать с этим железным хламом, мы не знали, но вскоре в дверь позвонили.
- Я от Николая Иваныча, - многозначительно подмигнул какой-то блондин с сильным прибалтийским акцентом. – Вы железо продаете?
Вскоре он загрузил всю имеющуюся у нас обрезь в клеенчатую сумку, сунул нам деньги и ушел, сказав, что будет заходить за товаром три раза в неделю – железо оказалось чистейшим никелем.
Мы, не веря своим глазам, смотрели на купюру в сто долларов, вырученную за кучку ржавого железа. А Прибалтика в те годы стала мировым лидером по экспорту в Европу никеля и других металлов, хотя все знали, что никаких металлов в этих странах нету.
А мы через три года имели неприлично большие суммы наличными в валюте США. Преступное сообщество расхитителей социалистической собственности в городе образовалось быстро, и никель таскали уже не на себе в парашютных сумках, а возили с комбината грузовиками. И не только никель, а и «шлам» - отходы электролиза никеля, содержащие в себе всю таблицу Менделеева, включая платино-палладиевую композицию. Шлам выглядел, как чернозем, его цена в зависимости от концентрации редких металлов могла доходить до 3 тысяч долларов за сто грамм. Долгое время огромные горы шлама валялись по всей территории комбината и никакой охраны не было – люди просто приезжали на автобусе с бидонами, зачерпывали «земли» и тут же продавали – за забором. Потом, в двухтысячном, когда все огородили заборами и проволокой, чтобы воровать могли только те, кому положено по должности, люди стали придумывать все более изощренные способы заработка: в лаборатории, где еще был доступ к шламу, насыпали немного в мешочек, завязывали ниткой и глотали. Потом, уже за проходной, за эту же нитку из себя извлекали - за такие деньги, как говорится, не так раскорячишься. Мончегорск в то время был городом миллионеров, даже школьники таскали в карманах пачки долларовых купюр. Правда, что делать с деньгами, дикие советские люди не знали, так что пустились во все тяжкие.
Между прочим, если кто-то скажет: какой ужас, вы воровали у собственной страны, я вам отвечу. У нас в городе было три или четыре озера – во времена СССР они все были полностью засыпаны шламом – надо было строить новые кварталы, а шлам все равно не знали куда девать, поэтому сыпали в озера, потом сравнивали их с землей и покрывали асфальтом. Так что несколько районов города стоит на несметных богатствах.
В 80-е нашелся в городе один умник, который смекнул, что тонны земли под ногами имеют некоторую ценность, и стал дома на кухне выпаривать из него золото и продавать знакомому дантисту. Вскоре «преступное сообщество» было раскрыто и обоих…Правильно, расстреляли, за хищение государственной собственности в особо крупных размерах. То, что «собственность» тысячами тонн просто высыпалась в озера никого не волновало – в этой стране с 1917 года главным условием было «чтобы не было богатых». Конечно в девяностых народ оторвался – кто ж его осудит?
Да, то были времена дикого капитализма, но они нравились мне больше нынешней партократии – тогда казалось, что есть, есть свет в конце тоннеля. Потом выяснилось, что света нет - это был встречный поезд.