Толик Караваев проснулся к ужину.
Обычно его кормила Аккордеоновна, но пару дней назад её давление проиграло атмосферному, и врач «скорой» дежурно превратил бабку в овощехранилище, настоятельно рекомендовав полный покой.
Толик подошёл к двери старухи, прислушался, - из-за двери раздавался ровный солдатский храп.
Он прошёл на кухню, достал единственную свою кастрюлю и вздохнув открыл крышку. Из кастрюли несло холодной неизвестностью. Желтые бульонно - известковые круги накипи говорили, что когда-то здесь кипела жизнь.
Последний раз в ней отваривали до полуготовности бигуди по случаю именин Веры Аркадьевны, так как вся благородная посуда была отдана авторитетным блюдам.
Ближние конфорки были оккупированы семейством Кругловых: самодостаточно подергивала крышку паром молодая картошка, из сковороды, вытаращив глаза, шипела в масле ржавая сельдь.
- Какая количественная скупость, - в сердцах подумал Караваев.
Рыба издевалась чётным поголовьем ровно на каждого члена семьи. Картофель же был грубо порезан на несколько мелких частей, и небольшую недостачу вряд ли бы можно было определить на глаз. Животный соблазн взял верх над христианской моралью и Караваев, отодвинув серую пену, подцепил вилкой кусок покрупнее.
- Дядя Толя...это же наше.., - раздался за спиной голос кругловского отпрыска Витьки, - ПАПАААА!!!
Круглов старший появился в дверях кухни, распирая волосатыми плечами и без того широкий проём. В его руке был зажат паяльник, от которого угрожающе несло раскалённой канифолью. Даже в очках он слабо походил на радиолюбителя.
- Он нашу еду украл! - орал Витька заискивающе глядя на отца, в предвкушении возмездия.
У Караваева округлились глаза, из них текли слёзы - он не мог проглотить горячий картофель.
- А, ну к, Витёк, поди, ворон посчитай. Я с дядей Толей один поговорю.
- Ну, паааап!
- А потом с тобой. О вреде ябедничества!
- Мне трудно говорить, - тёр и без того красные глаза Караваев. Рот потерял функциональность и жертва мычала в сопливый нос. Выходило наигранно, но жалостливо.
У Круглова была правда и превосходство в силе, у Толика же - зыбкая надежда на появление в кухне случайных свидетелей, через которых он планировал в очередной раз вызвать жалость, или милицию. В любом случае, Караваев рассчитывал на снисхождение, - ибо напротив библейского «не укради» было Божье назидательное всепрощение, а общественный суд был так же обязан учесть голодное помешательство как состояние аффекта, смягчающее его вину.
- Это из-за ожога, Толик, - иронично - сухо бросил Круглов, наливая жертве из под крана стакан холодной воды.
- Николай, нам дан язык, чтобы находить решение цивилизованно, или возвращаться обратно в пещеры. Почему вдруг мерилом социальной градации стало содержимое не ума, а холодильника, - такого же холодного, как и сердце его обладателя? - подобные панические фразы предательски выдавал мозг Караваева, и плакать хотелось еще больше от осознания их непроизносимости горелым ртом. Толик собрался, но связки надрывно выдавили: "Ни-ха-ай!"
Крик носил больше провокационный характер, и где-то вот-вот должно было прозвучать в очередной раз авторитарно-спасительное Аркадьевны: «Коля! Да отстань ты от него Христа ради!». Но отмены казни не последовало, - на сей раз старуха спала качественно. Круглов надвигался как ледокол, медленно и триумфально ломая любую надежду. Караваев зажмурился.
- "Кишка". Месяц. - властно отрезал Круглов, поправил сползшую с плеча лямку пожелтевшей от времени майки, и, отворачиваясь от пара, стал сливать воду с картошки.
Толик перекрестил себя спешным полуовалом: наказание означало целый месяц уборки общего коридора, проходимость которого достигала в вечернее время до семидесяти человек в час, начинался он в прихожей, а заканчивался где-то под Туапсе. Стены его натурально жили, и когда очередной спор о покупке лампочки заходил в тупик, - вещи на неопределённый срок превращались в звуковые и осязательные ориентиры.
Велосипед "Аист" при любом удобном случае норовил защитить своё право на гнездование, преимущественно ночью и в глаз, - крыло было одно, и вывернуто всегда в не ожидавшую удара сторону.
Давно плевавшие на труд, но в любой момент готовые к обороне: лыжи, с продетыми в них опорными кольцами лыжных палок, коньки, окаймленные по лезвию кривой ржавчиной, негабаритные содержательные шкафы, и даже патефон, из которого мог душераздирающе эйухнуть скучающий Шаляпин.
Коридор был общим, вещи - личными, но за увечья ответственности никто не брал. Караваевскую дверь охраняла оцинкованная ванна.
Мыть коридор трезвым считалось ему фактом еще более унизительным. Пьяным же, наоборот, появлялась некая искупительная интонация - ты отирал прах с ног ближних своих, которыми они тебя попирали. Этот сюжет Караваева трогал больше.
Денег не было, в долг давать перестали с прошлого года, оставались седативные настойки в комнате Аккордеоновны. И раз та не вступилась за Толика, то он посчитал равноценным употребить спиртовую мерзость разнотравья не дожидаясь пробуждения благодетельницы.
По факту это была вторая кража за вечер, но вернуть внутреннее равновесие, и вновь возродить веру в человечность иной возможности не представлялось.
Доедены нехитрые ужины, довязаны шерстяные пятки под вечерние новости, жильцы потянулись в уборную перед сном. Караваев, стоя демонстративно на коленях, размазывал воду по истертым половицам.
Каждый проходящий старался на носочках проскочить через тряпку, стыдливо не глядя на Толика, а тот юродиво кланялся и старался делать мокрыми глаза. Слеза не шла, хотя была так необходима для завершения раскаявшегося образа.
Вскоре за дверьми стало тихо, где-то слева послышался первый безмятежный храп, квартира источала вселенский покой и полную безучастность к судьбе Караваева.
Толик снял со стены ванну. Вспомнилось детство, когда он купаясь вставал, прикладывал к глазу трубу калейдоскопа и представлял себя капитаном. Покойная мать подливала в остывающую воду кипяток из ковшика, маленький Толя переступал с ноги на ногу, и смеясь кричал "ай, жжётся!".
И тут ему по-настоящему стало одиноко. Караваев сел ванну, обнял колени и заплакал.