Пронзительная история еврейки, эмигрировавшей из России в Америку. В этой главе Мэри Антин описывает путешествие в Америку на пароходе и волнительные недели, предшествовавшие отправлению.
Глава VIII. Исход
В тот день, когда пришел наш билет на пароход, мама не вышла на улицу со своей корзиной, брат не пошёл в хедер, а сестра трижды посолила суп. Не помню, что именно делала я, чтобы отпраздновать это событие. Скорее всего, я поозорничала с Деборой и написала длинное письмо отцу.
Ещё до заката по всему Полоцку разлетелась весть о том, что Ханна Хайе получила билет на пароход в Америку. И тут повалил народ. Друзья и враги, дальние родственники и новые знакомые, молодые и старые, мудрые и глупые, должники и кредиторы, и просто соседи, со всех концов города, с обеих сторон Двины, из-за реки Полота, из ниоткуда — они непрерывным потоком стекались на нашу улицу, и днем и ночью, вплоть до момента нашего отъезда. И моя мама их принимала. Выцветший платок наполовину сполз с её головы, чёрные локоны растрепались, утирая слёзы фартуком, она встречала гостей радугой улыбок и слез. Она была героиней Полоцка и вела себя соответственно. Она от всей души благодарила за поздравления и благословения, которые текли рекой, она плакала, выражая соболезнования, терпеливо отвечала на однообразные вопросы, щедро дарила рукопожатия, поцелуи и объятия.
Каких только вопросов не задавали эти нетерпеливые, глупые, дружелюбные люди! Они хотели подержать в руках билет, и мама должна была прочитать им то, что на нём написано. Сколько он стоит?
Оплачен ли он полностью? Есть ли у нас заграничный паспорт, или мы собираемся пересечь границу нелегально? Не собираемся ли мы сшить новые платья для путешествия?
Точно ли на корабле будет кошерная еда? Помимо вопросов, они так и сыпали предложениями, советами и пророчествами. Мама должна совершить паломничество к «доброму еврею» — скажем, к ребе из Любавичей, чтобы он благословил наше путешествие. Она должна обязательно взять с собой молитвенники и Библию, и по крайней мере двадцать фунтов сдобных сухарей. Если на корабле будут кормить терефой, ей и четверым детям придётся голодать, если она не возьмёт провизию из дома. О, она должна взять все перины! Перин в Америке не хватает. В Америке спят на твёрдых матрасах, даже зимой. Хавех Мирель, дочь портнихи Яхны, которая эмигрировала в Нью-Йорк два года назад, написала матери, что она после родов поднялась с постели с болью в боках, потому что у неё не было перины. Мать не должна носить деньги в сумочке. Она должна зашить их за подкладку своего жакета. Полицейские в Касл-Гарден забирают все деньги у пассажиров при сходе с корабля, если только путешественник не скажет, что у него их нет. И так далее, и так далее, пока моя бедная мать не была окончательно сбита с толку. И чем ближе был день нашего отъезда, тем люди чаще приходили и дольше оставались, и повторяли моей матери длинные послания для своих друзей в Америке, умоляя, чтобы она доставила их сразу же по прибытии, непременно, да благословит её Бог за доброту, и она должна обязательно написать им о том, как дела у их друзей.
Хайе Двоше, которая делала парики, в одиннадцатый раз повторяла моей матери одно и то же, и мама всё ещё терпеливо и внимательно её слушала: «Обещай мне, умоляю тебя. Я не могу спать по ночам, думая о нём. Он эмигрировал в Америку полтора года назад молодым, здоровым и сильным, с двадцать пятью рублями в кармане и билетом на пароход, с новыми филактериями, и шелковой кипой, и костюм его был как новый, пошит всего три года назад — всё прилично, лучше не бывает; он прислал одно письмо о том, как прибыл в Касл-Гарден, как хорошо его принял зять дяди, как его отвели в баню, как купили ему американский костюм, всё было хорошо, прекрасно, славно; написал, как его родственник обещал дать ему работу в своём бизнесе, он торговец одеждой — это золотая жила, и с тех пор ни почтовой открытки, ни слова, будто он исчез, как сквозь землю провалился. Ой вэй! Чего я только себе не представляла, что мне только не снилось, о чём я только не плакала! Я уже отправила три письма, последнее ты сама написала для меня, Ханна Хайе, дорогая, и никакого ответа. Как в воду канул!»
Утерев краешком шали глаза и нос, Хайе Двоше, продолжила:
«Так что ты пойдешь в газету и спросишь у них, что стало с моим Мёшеле, и если его нет в Касл-Гарден, может быть, он отправился в Балтиморе, это по соседству, знаешь ли, и расскажи им, что узнать его можно по шелковому платку с монограммой из русских букв, которую вышила его невеста, прежде чем они разорвали помолвку. И дай Бог тебе доброй дороги, желаю тебе прибыть в благоприятный час и найти твоего мужа здоровым, сильным и богатым, и пусть вы оба будете жить долго и поведёте своих детей под свадебный балдахин, и пусть Америка осыпает вас золотым дождём. Аминь».
Недели шли, дни пролетали, часы проносились в мгновение ока; короткий промежуток времени перед нашим отъездом был переполнен событиями. И никто лучше меня не осознавал неизмеримую важность каждодневной драмы. Моя мать горевала из-за того, что приходится расставаться с домом, семьёй и всем, что ей было дорого, она тревожилась из-за путешествия, не знала, что нас ждёт в будущем, но была готова, как и всегда, взять на себя любые новые тяготы; моя сестра разделяла с нашей матерью все надежды и опасения; мой брат радовался своему внезапному избавлению от хедера; моя младшая сестра была слегка взволнована таинственностью происходящего; дяди, тёти и преданные соседи были печальны и серьёзны в связи с грядущим расставанием; и мой отец в далёком Бостоне с нетерпением ждал и тревожился за нас, оставшихся в Полоцке, американский гражданин, который хотел, чтобы его дети скорее начали строить карьеру в Америке — я знала мысли каждого из них, и проживала их дни и ночи вместе с ними, поскольку мне было свойственно обезьянничать.
Но в глубине души я была сама по себе. Молчаливой и большеглазой меня делало ощущение, что я нахожусь в эпицентре невероятного приключения. С утра до ночи я была вся внимание. Должна признать, мне было немного жаль прощаться, меня, безусловно, переполнял трепет ожидания, но острее всего я ощущала восторг от того, как разворачивались события. Было восхитительно просто быть собой. В течение нескольких недель, пока мы собирали вещи и готовились к отъезду, я вместе с младшими детьми радовалась ослаблению дисциплины и общей деморализации нашей повседневной жизни. Мне нравилось, что любимые кузены ласкали и баловали меня, а нелюбимые одаривали запоздалыми сладостями. Занятно было застать маму рыдающей в укромном уголке над драгоценным хламом, который никак нельзя было забрать с собой в Америку. Я не возражала, когда дядя Моисей гладил меня по голове и, смотря на меня проникновенным взглядом, говорил, что я скоро забуду его, и любезно просил меня написать ему отчёт о нашем путешествии. Восхитительно быть печально известной на весь Полоцк: меня останавливали и расспрашивали в каждой лавке, когда я выбегала купить масла на две копейки; ко мне с уважением относились бывшие приятели, если у меня находилось время с ними пообщаться; враги указывали на меня, когда я гордо шла мимо них по улице. И весь мой восторг, гордость и интерес были пронизаны сверх-чувством — ощущением, что это я, Машке, я сама, двигаюсь и действую в гуще удивительных событий. Теперь, когда я была уверена насчёт Америки, я не спешила уезжать, и не торопилась оказаться там. Я хотела заострить своё внимание на каждой детали нашего прогресса, чтобы как следует распробовать вкус приключений.
Прошлой ночью в Полоцке мы спали в доме моего дяди, избавившись от всех наших вещей, вплоть до последнего табурета с тремя ножками, кроме тех, что мы забирали с собой. Если бы я внезапно оказалась в Полоцке, я бы прямиком направилась в комнату, где я спала той ночью со своей тётей. Но на самом деле я не спала. Волнение не давало мне уснуть, а тётя ужасно храпела. Утром я покину Полоцк навсегда. Я отправлюсь в чудесное путешествие. Я поеду в Америку. Как я могла уснуть?
Последней партии посетителей мой дядя дал ложную информацию, чтобы они разнесли эту сплетню по городу. Он сказал им, что мы уезжаем только послезавтра. Он надеялся вывезти нас тайно, избавив нас таким образом от изматывающего общественного прощания. Но его уловка не увенчалась успехом. К утру у ворот дома моего дяди собралась половина Полоцка, чтобы сопровождать нас до вокзала, а другая половина уже была там, когда мы прибыли.
Процессия напоминала одновременно и похоронную и торжественную. Женщины оплакивали нашу судьбу, красноречиво напоминая нам об опасностях моря, о чувстве потерянности на чужбине, о муках тоски по дому, что ожидали нас. Они скорбели об участи моей матери, которой придётся разорвать кровные узы и жить среди чужаков; которая лицом к лицу встретится с жандармами, продавцами билетов и моряками — и всё это без защиты сопровождающего мужчины; которой предстоит ухаживать за четырьмя малыми детьми в сумятице путешествия и, скорее всего, кормить их терефой или видеть, как они голодают всю дорогу. Или же они восхваляли её как храбрую странницу и выражали уверенность в том, что она сумеет справиться с жандармами и продавцами билетов, осыпали её благословениями, и чуть ли не несли её на руках.
На вокзале процессия распалась и превратилась в толпу. Мой дядя и высокие двоюродные братья делали всё возможное, чтобы оградить нас от людей, но нас, странников, всё равно чуть не разорвали на части. Наконец, им удалось усадить нас в вагон, но буйство на платформе никак не унималось. Звон колокола, предупреждающего об отбытии, утонул в гуле вавилонского столпотворения — слышались обрывки не раз повторённых посланий, наставлений, причитаний, благословений, прощаний. «Не забудь!», «Береги...», «Держи билеты...», «Мёшеле — газеты!», «Чеснок — лучшее средство!», «Счастливого пути!», «Да поможет вам Бог!», «До свидания! До свидания!», «Помни...»
Последним, что я видела в Полоцке, была обезумевшая толпа людей, они в исступлении махали цветными платками и кусочками ситцевой ткани, бешено жестикулировали, наваливались друг на друга, совсем спятили. А затем станция исчезла из виду, и сияющие рельсы тянулись от одного края неба к другому. Я была посреди огромного-преогромного мира, и самая длинная дорога была моей.
Память может отдохнуть, пока я копирую из документа того времени историю этого великого путешествия. В соответствии с моим обещанием дяде, в первые месяцы пребывания в Америке я написала подробный отчёт о наших приключениях между Полоцком и Бостоном. Чернила были дешёвыми, и на написание этого послания на идише у меня ушло немало жарких летних часов. Но когда я была близка к завершению своего труда, произошло ужасное несчастье — на моём письменном столе перевернулась лампа и залила толстую кипу писем керосином. Мне пришлось сделать чистовой экземпляр для дяди, а мой отец сохранил промасленный и вонючий оригинал. Он два года упрашивал меня, и я, наконец, согласилась перевести письмо на английский язык ради друга, который не знал идиш, и на благо настоящего повествования, о котором я и помыслить не могла тринадцать лет назад. Я с трудом удерживаюсь от морализаторства, когда листаю свою детскую рукопись, и в конечном итоге испытываю благодарность за несчастный случай с перевёрнутой лампой.
Маршрут пролегал через немецкую границу, наш порт был в Гамбурге. По пути к границе мы остановились в Вильно, где мама нанесла прощальный визит своему брату. В моем описании Вильно обделён вниманием. Особого упоминания удостоились только две вещи — трамваи на конной тяге и книжные магазины.
Серым дождливым утром в начале апреля мы отправились к границе. Наше путешествие действительно начиналось, и все мои наблюдательные способности были наготове. Я обращала внимание на всё — погоду, поезда, суматоху железнодорожных станций, наших попутчиков, настроение членов моей семьи на каждом этапе пути.
Сумки и котомки, которые вмещали всё наше дорожное снаряжение, были гораздо более громоздкими, чем ценными. Ничтожная сумма денег, билет на пароход и заграничный паспорт были теми волшебными средствами, с помощью которых мы надеялись преодолеть пять тысяч миль земли и воды между нами и моим отцом. Предполагалось, что паспорт позволит нам без каких-либо проблем перейти через границу, но из-за распространенности холеры в некоторых частях страны, менее обеспеченные путешественники, такие как эмигранты, в то время подвергались более строгому досмотру и контролю.
В Версболово, на последней станции с российской стороны, мы столкнулись с первой из наших проблем. Немецкий врач и несколько жандармов зашли в поезд и подвергли нас тщательному досмотру на предмет состояния здоровья, места назначения и финансовых средств. В результате дознания нам сообщили, что нам не разрешат пересечь границу, если мы не обменяем наш билет третьего класса на билет второго класса, что стоило на двести рублей больше, чем у нас было. У нас отобрали паспорт, и намеревались отправить обратно.
Моё письмо описывает ситуацию:
Мы были бездомными, бесприютными, без друзей и в незнакомом месте. Денег едва хватило бы на то, чтобы продержаться в путешествии, на которое мы надеялись, и которого ждали три долгих года. Мы прошли через многие страдания, чтобы произошло воссоединение, к которому мы так стремились, мы готовы были и дальше страдать, ради того, чтобы оно свершилось, и расстались с теми, кого мы любим, с местами, которые были нам дороги, несмотря на то, что нам пришлось там пережить, мы были убеждены, что больше никогда их не увидим — всё ради одной заветной цели. С большими надеждами и в приподнятом настроении, за которыми скрывалась грусть расставания, мы отправились в наш долгий путь. И вот нас внезапно подвергли основательной проверке, удар пришёл, откуда мы меньше всего ждали, ведь мы были уверены, что по эту сторону границы нам ничего не угрожает. Когда моя мать достаточно пришла в себя, чтобы что-то сказать, она начала спорить с жандармом, рассказывать ему нашу историю и умолять его проявить милосердие. Дети были напуганы, и все, кроме меня, плакали. Мне просто было интересно, что произойдет дальше.
Тронутые нашим горем, немецкие офицеры дали нам лучший совет, который могли. Нам нужно было сойти с поезда на станции Кибарт с российской стороны и обратиться к некому господину Шидорскому, который мог помочь нам продолжить путь.
Письмо продолжается:
Мы в Кибарте, на вокзале. Даже в том месте я замечала и запоминала наименее важные детали. Как носильщик — уродливый, ухмыляющийся человек — таскал наши вещи и складывал их на пол в южном углу большой комнаты; как мы сели на небольшой диван рядом с вещами, жёлтый диван; как сквозь стеклянную крышу лилось столько света, что нам приходилось прикрывать глаза, потому что в вагоне было темно, и глаза болели от плача; как помимо нас в помещении было всего несколько человек, я начала их считать и остановилась, когда заметила знак над головой пятого человека — маленькой женщины с красным носом и прыщом на нём — и попыталась прочитать надпись на немецком языке с помощью русского перевода под ней. Я всё это заметила и запомнила, как будто в целом мире мне больше не о чем было думать.
В письме выражается благодарность доброте господина Шидорского, который стал нашим спасителем. Он предоставил моей матери пропуск в Эйдткунен, где была немецкая пограничная станция, и его старший брат, председатель известной ассоциации помощи эмигрантам, организовал нам въезд в Германию. Во время переговоров, которые длились несколько дней, добрый человек из Кибарта развлекал нас в своём собственном доме, хотя мы и были жалкими эмигрантами. Братья Шидорские были евреями, но их имя не по этой причине с любовью вспоминается в моей семье уже пятнадцать лет. Перейдя на сторону Германии, мы влились в поток многих других эмигрантских групп, следующих в Гамбург и другие порты. Мы являли собой довольно несуразное сборище с большими наивными глазами, нелепыми тюками, которые мы сжимали в объятиях, и сердцами, устремлёнными к Америке.
Письмо к моему дяде точно описывает каждый этап нашего беспокойного прогресса. Вот пример одной из многих сцен, которые я записала:
В багажном отделении, куда нас направили, была страшная неразбериха. Ящики, корзины, сумки, чемоданы и большие, бесформенные тюки, не относящиеся к определённому классу, швыряли носильщики и другие мужчины, которые их сортировали и навешивали ярлыки на все вещи, кроме тех, что содержали провизию, в то время как другой багаж открывали и поспешно осматривали. Наконец, пришла наша очередь, и наш багаж, вместе с вещами всех остальных направляющихся в Америку путешественников, забрали, чтобы он прошёл обработку паром, дымом и другие подобные процедуры. Нам велели ждать, пока нас не уведомят, что нужно делать дальше.
Фразы «нам велели сделать это» и «велели сделать то» повторяются снова и снова в моем повествовании, и даже самое эффективное обращение с фактами не могло бы дать более яркого представления о происходящем. Нас, эмигрантов, стадами сгоняли на вокзалы, загружали в вагоны и перегоняли с места на место, как скот.
В назначенный час мы все пытались найти место в вагоне, указанном проводником. Мы старались, но едва смогли пристроить на полу наш багаж, и сделали вид, что нам удобно на нём сидеть. Пока что нам пришлось обменять относительный комфорт пассажирского поезда третьего класса на явный дискомфорт поезда четвертого класса. Во всём вагоне было всего четыре узких лавки, и на них уже сидело в два раза больше людей, чем полагалось. Всё остальное пространство, до последнего дюйма*, было забито пассажирами или их багажом. Было очень жарко и тесно, и совсем неудобно, и тем не менее на каждой станции в вагон толпой вваливались новые пассажиры и распихивали остальных, чтобы освободить себе место. Стало настолько невыносимо, что все испепеляли взглядом проводника, когда он впускал всё больше людей в эту тюрьму, и дрожали при объявлении очередной станции. Я до сих пор не могу понять, как офицеры могли допустить такое, ведь это было действительно опасно.
Далее я пытаюсь описать увиденный мельком мегаполис:
Ближе к вечеру мы приехали в Берлин. У меня и сейчас кружится голова, когда я думаю о том, как быстро мы пронеслись через этот город. Казалось, что мы постоянно движемся всё быстрее и быстрее, но такое впечатление создавалось потому, что рядом с нами в противоположных направлениях вихрем проносились поезда. Это ощущение ещё более усиливали толпы людей, каких мы раньше никогда не видели, которые сновали туда-сюда, входили или выходили со станции, проплывали мимо нас в танце. Незнакомые виды, великолепные здания, магазины, люди и животные — всё это смешалось в одну большую, хаотичную массу, которая имела тенденцию очень быстро, непрерывно и хаотично перемещаться с одной единственной целью — вскружить голову тому, кто следит за её жутким движением. Я без конца вертела головой. Не было ничего, кроме поездов, станции, толпы, — толпы, станции, поездов, — снова и снова, без начала и без конца, только безумный танец! Мы едем всё быстрее и быстрее, ещё быстрее, и чем выше скорость, тем громче шум. Колокола, свистки, удары молотков, безумный визг локомотивов, голоса людей, крики коробейников, цокот копыт, лай собак — всё слилось в едином стремлении заглушить все остальные звуки, кроме собственного, и в результате поднялась такая волна оглушительного шума, что удержать её было невозможно.
Положение ошеломлённого эмигранта на пути в чужие края всегда довольно плачевно, но для нас, приехавших из охваченной эпидемией России, ужасов на этом пути было вдвое больше.
В широком пустом поле, напротив одиноко стоящего дома с большим двором, наш поезд наконец-то остановился, и проводник скомандовал пассажирам побыстрее выходить из вагона. Он мог бы не просить нас поторапливаться, мы и сами были рады скорее выйти на свободу после столь долгого заключения в неудобном вагоне. Все бросились к двери. В чистом поле дышалось легко, но проводник не стал ждать, пока мы насладимся свободой. Он спешно загнал нас в одну большую комнату, из которой и состоял весь дом, а затем во двор. Здесь огромное количество мужчин и женщин, одетых в белое, приняли нас, женщины обслуживали женщин и девочек, мужчины — остальных.
Это была еще одна сцена растерянности и недоумения, когда родители теряли детей, а малыши плакали; багаж сваливали в кучу в одном углу двора, не обращая внимания на содержимое, которое в результате повреждалось; немцы в белой одежде выкрикивали команды, всегда сопровождаемые словами «Быстро! Быстро»; сбитые с толку пассажиры выполняли все приказы, как кроткие дети, и лишь время от времени задавались вопросом, что с ними сделают.
И неудивительно, что некоторым приходили в голову истории о том, как людей хватали грабители, убийцы и тому подобное. Нас привезли в безлюдное место, где в поле зрения был один лишь этот дом; наши вещи забрали, наших друзей отделили от нас; пришел человек, который осмотрел нас, будто выясняя, представляем ли мы хоть какую-то ценность; странного вида люди гоняли нас, как глупых животных, беспомощных и покорных; дети, которых мы не могли видеть, плакали так, будто с ними творили ужасные вещи; нас самих загнали в небольшую комнату, где на маленькой печи бурлил огромный котёл; нашу одежду сняли, наше тело натёрли каким-то скользким веществом, которое могло быть каким угодно ядом; нас без предупреждения облили тёплой водой; нас снова загнали в другую маленькую комнату, где мы сидели, завернувшись в шерстяные одеяла, пока не принесли большие, грубые мешки, содержимое которых было вывернуто наизнанку, мы видели лишь облако пара, и слышали, как женщины приказывали нам одеться, — «Быстро! Быстро!» — иначе мы пропустим то, чего мы не можем расслышать. Мы вынуждены выбирать одежду из общей кучи, пар ослепляет нас; мы задыхаемся, кашляем, умоляем женщин дать нам время; они упорствуют: «Быстро! Быстро! Или вы опоздаете на поезд!» О, так нас действительно не убьют! Они только готовят нас к продолжению путешествия, очищают от всех подозрений на опасную болезнь. Слава Богу!
Когда в Полоцке вспыхивала холера, а это случалось раз или два в каждом поколении, мы не поднимали такой шумихи, как эти немцы. Умерших от болезни хоронили, а живые бежали молиться в синагоги. Нас, путешественников, ранило то, как с нами обращались немцы. Моя мать однажды чуть не умерла от холеры, но ей дали новое имя, счастливое, которое спасло её, и это было, когда она была маленькой девочкой. Никто из нас сейчас не был болен, но только послушайте, как с нами обращались! Эти жандармы и медсестры всегда выкрикивали свои команды издалека, будто боялись прикоснуться к нам, как если бы мы были прокажёнными.
Мы прибыли в Гамбург ранним утром, после долгой ночи в переполненном вагоне. Нас подвели к странному транспортному средству — оно было длинным, узким и высоким, запряжённым двумя лошадьми, а управлял им безмолвный извозчик. Нас загрузили в эту повозку, багаж забросили вслед за нами, и мы начали обзорную экскурсию по городу Гамбургу. Среди достопримечательностей, которые я добросовестно перечислила для своего дяди, были маленькие тележки, запряжённые собаками, и большие вагоны, которые ездят сами по себе, впоследствии выяснилось, что это трамваи.
Комическая сторона наших приключений тоже не ускользнула от меня. Снова и снова я нахожу что-то смешное на длинных страницах этого исторического послания. Описание поездки через Гамбург заканчивается следующим:
Обзорную экскурсию совершали не только мы. Я заметила, что многие люди останавливались, чтобы поглазеть на нас, словно их что-то забавляло, хотя большинство проходило мимо, как будто они уже привыкли к такому зрелищу. Мы и правда выглядели странно, сидя в ряд и возвышаясь над головами прохожих. На самом деле, со стороны мы напоминали гигантских куриц на насесте, только бодрствующих.
Улыбки и дрожь сменяли друг друга, пока мы неслись во весь опор.
Внезапно, когда казалось, что всё интересное уже позади, мы все вспомнили, как много времени прошло с тех пор, как мы начали нашу диковинную поездку. Много часов, подумали мы, а лошади продолжали бежать. Теперь мы ехали по более тихим улицам, где магазинов было меньше, а деревянных домов больше. Лошади были всё так же полны сил, как и в начале пути. Я оглянулась и снова посмотрела на наш насест. Что-то заставило меня вспомнить о том, что я читала про преступников — как во время длительных переездов их везут в неудобных повозках, может быть, таких как эта? Странно всё это — долгая-предолгая поездка, неудобный транспорт, ни слова объяснения, и хотя нам было не по пути, всех нас собрали вместе. Мы были чужаками, извозчик знал об этом. Он мог везти нас куда угодно, откуда нам знать?
Я снова испугалась, как в Берлине. Лица окружающих выражали те же чувства. Да, мы напуганы. Мы сидим очень тихо. Некоторые польские женщины уснули, а остальные — само воплощение горя, и всё же такие забавные, это было то ещё зрелище, такое не забывается.
Наша таинственная поездка подошла к концу на окраине города, где нас снова выстроили в ряд, допросили, дезинфицировали, классифицировали и навесили ярлыки. Это был один из тех случаев, когда мы подозревали, что стали жертвами заговора с целью вымогательства у нас денег, ибо здесь, как и при каждом повторении мероприятий по дезинфекции, которым мы подвергались, с каждого из нас взималась плата. Моя мать, и правда, видя, как тают её скудные сбережения, уже давно продала некоторые вещи из нашего багажа более богатому пассажиру, чем она, но даже при этом у неё не хватило денег, чтобы оплатить взнос, который от неё требовали в Гамбурге. Её заявлению не поверили, и напоследок всех нас подвергли унизительному обыску.
Последнее место нашего содержания под стражей оказалось тюрьмой. Его называли «карантин», и здесь мы пробыли очень долго — две недели. Две недели за высокими кирпичными стенами, несколько сотен людей загнали в полдюжины бараков, пронумерованных бараков, мы спали вповалку рядами, как в больнице; утром и вечером проводили перекличку, три раза в день выдавали скудный паёк; и не было ни одного намёка на то, что за нашими заколоченными окнами свободный мир; наши сердца были полны тревоги, тоски и ностальгии по дому, в ушах шумел неведомый голос невидимого океана, он одновременно притягивал и отталкивал нас. Две недели в карантине были не эпизодом, а целой эрой, которую можно разделить на эпохи, периоды, события.
Самым большим событием было прибытие какого-нибудь корабля, который забирал часть ожидающих пассажиров. Когда открывались ворота, и счастливчики прощались, оставшиеся теряли надежду на то, что ворота однажды откроются и для них. Момент прощания был одновременно приятным и горьким, ведь незнакомцы за день становились настоящими друзьями, они радовались удаче друг друга, но и зависть, к сожалению, тоже присутствовала.
Наконец настал наш черед. Мы прошли через ворота для отбывающих, и после нескольких часов невероятных манёвров, подробно изложенных в письме моему дяде, мы оказались — пять испуганных пилигримов из Полоцка — на палубе огромного парохода, бороздящего холодные и глубокие воды океана.
Шестнадцать дней корабль был нашим миром. В моём письме во всех подробностях изложены детали нашей жизни на море, словно я боялась утаить от дяди даже мельчайшие обстоятельства. Я не постеснялась упомянуть приступы морской болезни, поведала о каждом изменении погоды. Однажды ночью сильно штормило и корабль качался и кренился так сильно, что людей сбрасывало с коек; дни и ночи напролёт мы ползли сквозь густой туман, и на предупреждающий зов нашего туманного горна отвечали другие невидимые корабли. Наше неискушённое путешествиями воображение отнюдь не умаляло опасности моря. Капитан и его команда ужинали, курили трубки и по очереди крепко спали, в то время как мы, испуганные эмигранты, повернувшись лицом к стене, готовились сгинуть в морской пучине.
И всё это на фоне нескончаемой морской болезни. Затем мы стали выходить на палубу, нежились в лучах мимолётного солнца, наблюдали за птицами на гребнях волн, наслаждались музыкой оркестра, танцевали и веселились. Я исследовала корабль, заводила дружбу с членами команды, или просто размышляла в укромном уголке. Это было моё первое знакомство с океаном, и я была потрясена до глубины души.
О, какие возвышенные мысли посещали меня! Как глубоко я ощущала грандиозность и мощь пейзажа! От горизонта до горизонта тянулось бесконечное пространство, громадные вздымающиеся волны постоянно меняли форму — то перед моим взором представала зыбкая холмистая равнина, то возникала и скрывалась из вида цепь величественных горных хребтов; и вдруг вдалеке мне виделся город со шпилями, башнями и исполинскими зданиями; но в основном это была огромная масса неясных форм, сцепившихся в яростной схватке друг с другом, они вскипали и брызгали в гневе пеной; свинцовое небо, несущее груды мрачных туч, плыло и колыхалось вместе с волнами, почти их касаясь, как мне казалось; кроме нашего корабля вокруг не было ничего; глубокий и степенный рокот моря, звучал так, словно все голоса мира превратились во вздохи и слились в один скорбный стон — ощущение присутствия этих вещей было настолько острым, что я испытала благоговение — сладостное и мучительное, волнующее и согревающее, глубокое, спокойное и беспредельное.
Я представляла, что осталась одна посреди океана, и Робинзон Крузо казался мне очень реальным. Иногда мне было одиноко. Я не чувствовала человеческого присутствия, ощущая лишь море, небо и нечто непостижимое для меня. И когда я слушала его торжественный голос, я думала, что нашла друга, и знала, что люблю океан. Казалось, что он не только снаружи, но и внутри меня, он часть меня, и я задавалась вопросом, как я жила без него, и смогу ли я когда-нибудь расстаться с ним.
И так страдая, боясь, размышляя и радуясь, мы всё ближе и ближе подбирались к заветному берегу, пока славным майским утром, через шесть недель после нашего отъезда из Полоцка, перед нашим взором не предстала земля обетованная, и мой отец не заключил нас в свои объятия.