Гарягдыев уже несколько дней ходил мрачнее тучи и почти ни с кем не разговаривал. Глаза его колюче сверкали из-под чёрных бровей. А причина была в том, что он вдруг перестал видеть землю на посадке, не правильно определял высоту выравнивания и сделал несколько грубых посадок. Возникла угроза отчисления по профессиональной непригодности. Помс перестал его выпускать в самостоятельные полёты, и был вне себя. Во всех лётных группах инструкторы давно отдыхали, их курсанты летали сами, а он возил Гарягдыева да Корифея. Ну, этот ладно, нормально летает, но вот взял как-то и убрал на земле шасси. Прямо на стоянке. Самолёт, словно корова, подогнул сначала левую ногу, затем переднюю и правую и улёгся на брюхо. Помс получил за это выговор, а Корифей две недели летал на Ла-5 – так называли лопаты – у начальника штаба Пикалова, который на практике прививал ему основную мудрость этой работы: копай глубже, бери больше, кидай дальше, отдыхай – пока летит.
- Вылетишь по программе минимум, - говорил ему Помс, - если, конечно, опять что-нибудь не отчубучишь. А оставшееся время я у тебя заберу для старшины. Разладились у него дела, нельзя ему самостоятельно. Если ты умудрился не сломать самолёт, так он-то на посадке его точно разложит. И где я тогда буду? – вопрошал он Корифея.
- Не знаю, - честно отвечал Корифей и надраивал свой хобот.
Со старшиной звена Варламовым Володей мы зашли к Дяде в каптёрку. Как офицеру ему доверили присматривать здесь за многочисленными запасными приборами. Он лежал на старой раскладушке и скучал. В его изголовье висел большой самодельный плакат с надписью: «Лучше потерять любимую девушку, чем скорость на четвёртом развороте». А рядом накрест красным перечёркнутая блондинка и прибор скорости с восклицательным знаком. Сегодня Дядя летал с Миллером, и у него снова ничего не получалось.
- Отчислят меня, дядя, - грустно сказал он. – Не могу земля видеть – и всё. Взлёт и всё остальное – нормально, а вот посадка – не могу.
- Перебороть себя нужно, - заметил Варламов, - и думай об этом меньше.
- Зациклился ты, Дядя, - сказал я. – Бывает. Не ты один такой. Наш Папа сегодня шутил: взлетает – Кожедуб, летит – Кожедуб, как посадка - кожа улетает, дуб остаётся.
- Это он про меня, - хмуро улыбнулся Дядя.
- А ещё Папа сказал, что тому всё по плечу, у кого всё в порядке с чувством юмора. А у тебя, Дядя, с этим всё в порядке. Не бойся, доведёт он тебя до кондиции.
- Завтра летаешь? – спросил Варламов.
- Да, на НПП командир запланировал.
Низко полётная полоса применялась для того, чтобы курсант быстрее смог научиться определять расстояние до земли. Полёты выполнялись следующим образом. На дальний конец полосы самолёт заходил обычно. А потом, когда до земли оставался метр, инструктор давал газ и самолёт проносился на метре до другого конца полосы. Потом вверх, разворот и всё повторялось много раз, пока обучаемый сам не научиться определять высоту.
Был у Дяди и ещё один недостаток: его тошнило в полётах. Полёты в зоне на тот же штопор он выполнял так. Набрав высоту, сваливал машину на крыло. И пока пикировал, накручивая витки, бросал управление, доставал заготовленный заранее полиэтиленовый пакет, толкал в него голову и совершал неприятную процедуру. Затем брал управление и выводил машину в нормальный полёт. Вот почему он из стартового завтрака съедал только маленький кусочек шоколада и выпивал немного чая. Зато любители пожрать постоянно крутились вокруг Дяди и спорили из-за сметаны, яиц и галет. И Дядя стал сам решать, кому отдавать, после чего Худой, Шеф, Каримов и ещё несколько любителей халявы стали наперебой льстить Дяде, пытаясь добиться его расположения. И проглатывая завтрак, наперебой хвалили слабый вестибулярный аппарат Гарягдыева и его нежный желудок.
За несколько лётных дней Миллер, по выражению Серёги Каримова, выбил дурь из головы Дяди, он «прозрел» и второй раз вылетел самостоятельно. Вслед за ним по программе минимум вылетел и Корифей. И их вдруг обуяла великая страсть к летанию. Они всюду канючили у Помса хоть один лишний полёт, дошло до того, что инструктор стал прятаться от них на старте в будке руководителя полётов. Тогда они насели на Миллера. Но с ним такой номер не проходил. Им он популярно объяснил, что они ни чем не лучше того же Клёнова или Тарасова.
Дядя повеселел, глаза сверкали весело, даже игриво, он снова стал разговорчив и от хорошего настроения ещё больше путал туркменские, русские и украинские наречия.
К концу августа эскадрилья месячный план по полётам выполнила, и мы почти не летали. Пользуясь передышкой, Миллер собрал звено.
- Поздравляю вас с завершением самостоятельных полётов на Яке. Вам осталось выполнить только полёты в облаках или под шторкой, если не будет облачности. Самостоятельно такие полёты не выполняются, а только с инструктором. По их итогам вам и будет выставлена общая оценка по технике пилотирования и самолётовождения. Ну а потом – отпуск. И потому прошу вас: будьте дисциплинированы. Те, кто попадут к Пикалову в чёрный список поедут домой позже. Я точно говорю, Николай Иванович?
Корифей низко нагнул голову и стал начёсывать свой хобот, вспомнив уборку шасси на земле.
- Ну вот, значит, согласен, - констатировал командир звена.
- Дык, ведь всякое исключение для торжества правила, товарищ командир, - попробовал возразить Корифей.
- Вот тебе и сделали исключение, все домой поедут, а ты задержишься. Казарму вон надо ремонтировать, белить, красить. А теперь, что у кого есть? Что кого тревожит? Давайте ваши вопросы.
Вопросы, конечно, были о полётах и отпуске.
- У старшин, что имеется по служебной части? Варламов?
- Всё нормально, товарищ командир.
- Часто наряд ставят, - не выдержал Акопян. – А другие мало ходят. Зачем так?
- Старшина, объясни? – Миллер посуровел.
- Просто тех, кто служил в армии, меньше ставят в наряд, - пояснил за Варламова Тарасов. – Такая уж тут практика.
- На проценты от службы в армии тут жить не гоже, - возразил Миллер. – Насильно сюда никого не тащили и все здесь равны.
- Вот и давайте сейчас разберёмся, чтобы вопрос этот закрыть, - продолжал Тарасов. – Вопрос этот больной для всех. Хотя, честно говоря, в тот же караул бывшие армейцы мало ходят. И я считаю правильно: своё они отслужили. Вот ты, Антонов, пришёл сюда после десятилетки. Так ведь?
- Ну, так, - буркнул Антонов.
- А вот Девятов три года на флоте отслужил на подлодке. И служба там не сравнима с нашей. Правильно говорю, Андрей?
- Да чего там! – отмахнулся тот.
- А, может, Захарову легко было в погранвойсках на восточной границе?
- Всякое было, - ответил тот.
- Я вот в ВДВ служил, - продолжал Володя. – Форма красива, да служба тяжела. Понимать это надо. Поэтому лишний раз и не назначаем в караулы армейцев. Да, в уставе училища такого нет, но ведь есть же ещё и такое чувство, как совесть. Есть ведь, Каримов, совесть у нас?
- Да я-то тут причём? – задёргался Серёга.
- А ты что скажешь, Николай Иванович?
- А чего я…
- А Шевченко?
- А что Шевченко? Как все – так и я.
- Вот так вот! А я не раз за своей спиной слышал, что вы об этом говорите. Скажите вот здесь, при всех. Если я не прав. Вы знаете, что на всех курсах, во всём училище такая же картина. И почему-то Иосиф Граф и Казар Акопян никогда не пререкаются, узнав о наряде. Не в пример другим. Гарягдыев вот офицер, и тот в наряды ходит. В тот же караул.
- Начальником караула, - хихикнул Шеф.
- А я вот в следующий раз тебя поставлю, - пообещал Тарасов. – И посмотрим, как ты справишься.
- Не надо, уж я лучше рядовым. Так спокойнее.
- Да чего тут говорить, - не выдержал Серёга, - надо, значит надо. А на всякий трёп, старшина, внимания не обращай.
- Конечно! Не переломимся.
- Главное, чтобы без обид.
Встал Миллер.
- Я вижу, тут лишний, - улыбнулся он. – Думаю, сообща придёте к какому-то знаменателю. Как решите, так и будет. Я поддержу коллектив. А сейчас меня отпустите.
За ужином Каримов разглагольствовал:
- Не старшина у нас, а просто Плевако. В пух и прах всех разагитировал. Лично я готов каждый день в наряды ходить. Побольше бы нам таких Тарасовых.
- А таких, как ты – поменьше, - съязвил Цысоев, нехотя ковыряясь в тарелке с кашей.
----------------------------------------
Сентябрь начался горячими и шквалистыми ветрами. Но, несмотря на жару всё равно чувствовалось дыхание осени. Степь сверху выглядела уже не по летнему, была вся в каких-то серых подпалинах и плешинах, как старая курсантская шинель от неряшливой носки. Временами возникали пыльные бури.
В такую погоду невольно закрадывается в душу какое-то щемящее чувство одиночества, ненужности никому на свете, какая-то непонятная тоска ни о чём. Видимо это оттого, что летать мы стали мало, и были оторваны от большого мира, затерянные в бескрайних степях. Казахи говорят, что в такую погоду ветреную и жаркую разгорается ностальгия.
По радио говорят о школе, новом учебном годе и я невольно вспомнил Томку. Что-то хорошее и лёгкое осталось в памяти от её тёмно-коричневого с белым фартуком школьного платья. Она была самая младшая из нашей компании и единственная, кто учился в школе. Вот мы и забегали иногда к ней в школу в период выпускных экзаменов с букетиками цветов. Она смущалась и краснела, а её одноклассницы страшно ей завидовали.
Суховеи действительно усиливают ностальгию. Даже казахи – дети степей, загрустили, притихли. Дядя тоже стал мрачный и раздражительный, как в пору, когда он «терял земля». Корифей тоже был мрачен и неразговорчив. И даже оптимисты Каримов и Шеф притихли. Не было слышно обычных шуток и приколов даже по такому случаю, как падение Николая Ивановича в… колодец. С «Аэрофлотом» он был, как говорится, на короткой ноге и едва ли не чаще всех им управлял, но вот с вертушкой колодца не справился. Она каким-то образом пересилила его, и он весьма удачно булькнул в шахту на восьмиметровую глубину, отделавшись испугом и лёгкими царапинами. Извлечённый оттуда он представлял жалкое и смешное зрелище. Узнав об этом, инструктор Помс деловито осведомился:
- Он что, может быть, с ума сошёл? Там же около ноля. И как можно туда упасть, чёрт его возьми?
- Он же маленький и лёгкий, - объяснили ему. – Вот фляга с водой, которую они привязали к цепи, и перетянула его.
- Тьфу! – только и сказал Помс.
А Миллер в который уже раз приказал старшине: глаз да глаз за Цысоевым.
Летать в сентябре мы стали два, максимум три раза в неделю. Счастливчики уходили утром на аэродром, остальные оставались в лагере, предоставленные сами себе, если не попадались на глаза начальнику штаба Пикалову. В период его утреннего обхода прятались кто куда: под нары, в каптёрки, в туалеты. Но кого-то он застигал в постели. Сколотив из таких вот праздношатающихся, вернее, праздно спящих, группу, вручал им мётла, лопаты, носилки. Улизнувшие же от взора Пикалова могли потом спать до обеда или просто шляться по степи в окрестностях лагеря, пугая многочисленных сусликов. Но скоро этому пришёл конец. На очередном разборе Цесарский заметил:
- По докладу начальника штаба в казармах остаётся много праздношатающихся. Поэтому прошу, товарищи командиры, дать указание старшинам, чтобы помимо наряда на полёты предоставляли списки курсантов, остающихся не у дел.
И уже на следующий день Пикалов в централизованном порядке отправил две рабочие группы трудиться: одну разгружать вагоны с мукой на близлежащую станцию, другую – в соседний колхоз для уборки овощей. Но даже и сейчас каким-то непонятным образом в лагере находились праздношатающиеся. Фамилии их Пикалов записывал на пачке папирос «Беломорканала», чтобы в дальнейшем трудоустроить. Это означало какой-нибудь наряд на следующий день. Естественно внеплановый. Но пачка уже после обеда кончалась, и он автоматически выбрасывал её в урну. А с ней улетали и фамилии курсантов, которые он был не в состоянии запомнить. Да и на лицо он мало кого запоминал. Беда какая-то. А когда вечером приходило время назначать наряды, он бросался к урне. Но злополучной пустой пачки там уже не было. Курсанты давно подметили эту слабость Пикалова и для полной гарантии из урны пачку вытаскивали и сжигали. Иногда им приходилось для этого перетрясать не одну урну. И даже выкрадывать пустые пачки из его собственного кабинета из мусорной корзины.
Наконец-то Миллер запланировал полуторачасовой полёт в ЗПП – зону полётов по приборам и мне. Это был последний в этом году полёт на Яке, он же и проверочный. Потом аттестация с выводом о дальнейшей целесообразности лётного обучения. И на этом мы расстанемся с Яком – учебным истребителем, который успели полюбить за его лёгкость, маневренность и неприхотливость управления. Он прощал нам много курсантских ошибок.
- Учти, Клёнов, - сказал Миллер, - я вмешаюсь только в крайнем случае.
Взлетели, доложили о взлёте.
- Курс в зону 6, занимайте 3300, пересечение 1200 м. 2100 м. доложить, - ответил РП. – Высота нижней кромки 300 метров.
- Уже в облаках, - ответил я.
- Вот и хорошо! – услышал в наушниках окающий голос Миллера. – Не надо будет шторками закрываться.
Едва вошли в облачность, в кабине резко потемнело. По фонарю поползли влажные потоки. Неуютно и сыро в облаках. Теперь всё внимание приборам. Началась слабая болтанка, и для лёгкого самолёта это было неприятное явление, он постоянно норовил уйти с курса, и приходилось постоянно подрабатывать элеронами и рулями для его стабилизации. Уже через полминуты волосы под шлемофоном стали мокрыми, а по шее за воротник потекли капельки пота. Не прозевать бы пересечение.
- Зодиак, я 275-й, пересекаю 2100 м.
- 275-й, я зодиак, продолжайте набор.
Едва отпустил кнопку связи, как в кабину хлынуло море света – мы вынырнули из облаков. И сразу же закончилась болтанка. Вокруг расстилался безбрежный океан облаков. Верхний край их был неровный, торосистый. Кое-где облачность громоздилась слоями. Впечатление такое, будто в застывшем полярном океане вмёрзли ослепительно белые айсберги.
- Красота-то, какая! – не выдержал в задней кабине командир звена. – Ради одного этого стоит летать.
Мы продолжали набирать высоту, и горизонт этого необъятного океана расширялся. Видимость была такая, что, кажется, за сотню километров можно рассмотреть иголку. С минуту мы любовались этой завораживающей картиной.
- Однако, пора за работу, - напомнил Миллер.
Я развернул самолёт носом на приводную станцию. В эфире было тесно от переговоров с землёй многих бортов. Дождавшись, когда очередной борт закончит связь, тут же нажал кнопку:
- Зодиак, 275-й, занял зону шесть, разрешите работу?
- 275-й, Зодиак, работу разрешаю. За пределы ограничительных пеленгов не выходить.
- Первая вводная, - подал голос проверяющий. – Мы сейчас идём на привод с курсом 300 градусов. Попрошу выйти на привод с курсом 340.
Секунды на раздумье. Определить курс выхода и сторону отворота. А руки и ноги уже автоматически ввели самолёт в нужную эволюцию. При этом необходимо выдерживать заданные скорость, высоту, крены. И следить, чтобы не выскочить из зоны.
- На заданном курсе, - доложил я.
- Хорошо. А теперь выйти от привода с курсом 150.
Задачи эти я решал хорошо и быстро, и скоро Миллеру это надоело. Да и я уже пришёл в себя после полёта в облаках, в которых мы почти не летали. А полёт сверх облаков большой трудности не представляет. Недавний пот испарился под струёй принудительной вентиляции и только напоминал о себе холодком на спине под лётным комбинезоном, плотно прижатым ремнями парашюта. Минут десять я выполнял обязательный пилотажный комплекс. Миллер сзади молчал.
- Вводная, - прошуршало вдруг в наушниках. – Отказал радиокомпас. Действия?
- Запрашиваю обратный пеленг по Щ-коду или открыто, устанавливаю самолёт на курс равный обратному пеленгу, произвожу пассивный или активный полёт на пеленгатор, выполняю команды с земли по снижению. После пролёта точки выполняю маневр захода на посадку по утверждённой схеме и командам диспетчера.
- Согласен. Время пребывания в зоне выходит. Последняя вводная: выйти на аэродром, пробить облачность и произвести посадку.
- Задачу понял, - ответил я. А улетать не хотелось. Так здесь было хорошо, тихо, тепло и спокойно.
Доложил диспетчеру о конце работы, запросил условия подхода и снижения.
- 275-й, занимайте пока с курсом на точку 2100. Ниже занято. Курс посадки 180 градусов, - ответил диспетчер.
Сбавил обороты, прикинул вертикальную скорость снижения. Пока пять метров в секунду достаточно. Доплеровских измерителей сноса и скорости на пилотажных самолётах нет, поэтому направление и частично скорость ветра определяется по отклонению стрелки курсового угла радиостанции при неизменном магнитном курсе. Получалось, что ветер дует нам в левый борт. Взял поправку на ветер.
- 275-й, занял 2100.
- 275-й, сохраняйте 2100. Ниже занято.
Наконец эшелон 1800 освободился, экипаж доложил о начале снижения.
- 275-й, снижайтесь 1800.
Вошли в облачность, снова началась болтанка, и опять стало сыро и неуютно. И опять на спине и под шлемофоном стало влажно. Да когда же дальше разрешат снижение? Потом ведь придётся снижаться с большой скоростью и можно не успеть. Крутанулась на 180 градусов стрелка радиокомпаса.
- 275-й, привод 1800.
- 275-й, по схеме, пока 1800 сохранять.
Определяем сторону отворота на нужный курс, засекаем время по секундомеру. Есть! Идём с новым курсом 20 секунд. Мы на схеме. Докладываю первый разворот. Ну, дай же снижение? Не даёт. Через пять секунд второй разворот. Докладываю. Ну, дай же, дай снижение? Не даёт. Внизу занято. Там под нами целая этажерка из самолётов через каждые триста метров. Всё, снизиться не успеем, придётся делать ещё один круг в облаках. Или успеем? Нужно прикинуть. Мысли работают, как автомат. Курс, держать курс. Ага, слышу, подо мной освободилась высота 1500. Тут же РП даёт указание:
- 275-й к траверзу 1500.
Дублирую команду и лихорадочно прикидываю: успею ли к четвёртому занять 500 метров? Миллер сзади молчит. Чёрт, до траверза остаётся десять секунд. Везде тут счёт на секунды. Что делать? Предупредить проверяющего, что будет нерасчётное снижение? Или уйти на повторный заход? Чего он там сзади молчит? Сказал бы хоть что-нибудь. Краем глаза успеваю заметить свои ошибки: немного маловата скорость, да это сейчас и хорошо, но меньше уже нельзя. Развороты на нужные курсы слишком уж резкие. Но ведь болтает. А, ладно! Как говорят, не до жиру. Совсем забыл, что в задней кабине сидит командир звена. И чего он там молчит? Вот сейчас уже траверз. Если не даст снижение, уйду на повторный заход. Ага, вот оно: докладывают оба ниже – уходят со своих высот. Ну, быстрей же, быстрей! Летят секунды.
- 275-й, занимайте к третьему 900.
Чёрт! Сколько же нужно держать вертикальную скорость? Потерять почти километр за минуту и пятьдесят секунд. Руки машинально прибирают газ, ручку от себя. На земле бы хватило пару мгновений, чтоб определить, а тут… Наконец подал голос Миллер, предупредив:
- Не промахнись к третьему, всё впритык.
Не промахнусь. Буду держать 9 метров, хотя для круга это много. Скорость свободного падения за первую секунду. И непривычно. Круче, ещё круче. Следить за скоростью. Двигатель уже на малом газе, больше не уберёшь. Температура двигателя падает, створки, створки прикрыть. Под шлемофоном уже давно не было мокро, оттуда просто текло ручьём, и ниже по спине почти до самого парашюта, на котором сидел. Курс, курс держать, учитывать снос. Эх, сейчас бы спросить боковое удаление, да нет локаторов в училищах. Чёрт, как назло ветер попутный дают на высоте. Курсовой прибор показывает третий разворот. Пора. Высота 950. Нормально.
- 275-й на третьем. – А голосок-то уже с хрипотцой. Волнение.
- 275, к четвёртому 600.
Теперь не проскочить самый важный разворот. Лучше начать чуточку раньше, задержать креном легче, чем проскочить. Так, шестьсот. Прибавить газ, в горизонт. Фу! Выполнили четвёртый. Теперь держать самолёт с посадочным курсом в створе невидимой пока полосы. Ну да ничего, триста метров – это много, не промахнёмся. Выпускаю шасси, тормозные щитки. Тряхнуло и мы вывалились из облаков. Теперь уже взгляд вперёд, на полосу. Она правее. Доворачиваю.
- Зодиак, 275-й на прямой. Шасси выпущены, зелёные горят, к посадке готов!
- 275-й, посадку разрешаю!
Пробег, торможение. Заруливаю на стоянку, охлаждаю и выключаю двигатель. Всё! Сдвигаю фонарь кабины и всей грудью вдыхаю сырой и тяжёлый воздух. На земле пасмурно и прохладно. Неприятно остывает на спине и под шлемофоном. Сдергиваю его, подшлёмник хоть выжимай. Мотаю его в воздухе, чтоб остудить и вытираю им лицо и шею. Легко спрыгнул с крыла Миллер, я за ним. Докладываю:
- Товарищ командир! Курсант Клёнов проверочный полёт закончил. Разрешите получить замечания?
Минут десять Миллер разбирал по полочкам мой полёт, говорил об отклонениях и методах их исправления, изображая ладонями крены, снижения и развороты. Я как бы заново увидел весь свой полёт. Под конец сказал:
- Ошибок не было, были отклонения. Да и диспетчер, видишь, усложнил нам заход. Всё нормально. - И вдруг улыбнулся: - Ну, как, попотел? Не зря мы едим свой хлеб?
- Не зря, товарищ командир.
- А как он нам достаётся? Легко ли?
- Думаю, что очень многим он достаётся гораздо легче.
- Да, это так. Но учти, это был рядовой полёт. А себя нужно готовить к полётам более сложным и тяжёлым. За лётную жизнь они у всех бывают – такая уж работа. Может такой полёт и длиться-то будет пару минут, но чтобы выйти из него победителем надо быть постоянно готовым к этому. Отдыхай, - хлопнул он меня по плечу. Эй, кто там следующий? В кабину!
В эти дни мы прощались с Яком – первым самолётом, давшим нам путёвку в небо. Боже мой, как мы ещё мало знали о небе и самолётах.
------------------------------
Наш командир 2-й эскадрильи, с которым в лагере мы общались очень мало, а некоторые его даже не знали, сидел в передвижной машине СКП руководителя полётов и дремал. Но сквозь наплывающую волнами дрему он всё же позволил себе помечтать. И для того были основания. Полёты подходили к концу. Где-то до 10-12 октября должны были покинуть летние лагеря и перелететь на базу. А сейчас конец сентября. Ему порядком надоело жить в этой степи, всё лето без семьи, без элементарных удобств (горячей воды даже не было, только холодный душ). Но уже можно считать, что всё позади. А что впереди?
Скоро должен уйти на заслуженный отдых командир отряда Цесарский, и есть вероятность, что он, Виктор Романович Князьков будет его преемником. А что? Не поставят же старика Воропаева – командира первой эскадрильи? Всё-таки пятьдесят уже. А ему только тридцать пять. В будущем году за плечами будет академия ГА. Эскадрилья его – одна из лучших в училище и в ней звено Миллера – самое лучшее. Так что есть все данные для выдвижения. Правда, Цесарский – лётчик старой формации – не очень-то жалует его за излишнюю придирчивость к курсантам, подозрительность и нетактичность иногда переходящую в грубость. При обсуждении кандидатуры у начальника училища Цесарский, конечно, всё это выложит. Но всё это слова. А на деле – одна из лучших эскадрилий. Всё лето отработали без лётных происшествий и предпосылок к ним. Не считая этого долбанного Николая Ивановича, убравшего шасси на стоянке. Но это не авария и не катастрофа. Самолёт не сломан, подняли его, проверили – и всё. У других-то вон и катастрофы были. Он имел в виду столкновение в воздухе двух самолётов в четвёртом отряде, когда погибли два курсанта и инструктор. Курсант, летавший самостоятельно из-за плохой осмотрительности догнал на кругу попутный самолёт и отрубил винтом ему хвост. А сам чудом сел на огрызках винта.
Князькова курсанты не любили именно за то, на что указывал и Цесарский. Да он был груб и с инструкторами и даже командирами звеньев. И только на Миллера никогда не повышал голоса. А уж о подозрительности его ходили легенды. Особенно по части пресловутого приказа министра номер 500 - об употреблении спиртных напитков. Ему всюду мерещились курсанты с бутылками за пазухой, и зачастую он снисходил до личного обыска. Но, конечно, ничего никогда не находил. А в воздухе это был классный лётчик и хороший инструктор и в отличие от своего заместителя никогда не ругался и не повышал голос. Но всё равно Пьяныха любили больше. Он никогда не придирался по мелочам, был отходчив и не злопамятен и запросто общался с курсантами, как себе равными. Князьков это чувствовал и даже иногда искал пути к сближению с курсантским составом, но всегда побеждало какое-то ущемлённое чувство самолюбия, боязнь потерять и без того не существующий авторитет.
Тихий шорох радиостанции, негромкие переговоры с самолётами командира звена Назарова, сидящего в кресле РП, тёплый сухой воздух, исходящий от блоков аппаратуры, настраивали на благодушное настроение. В полудрёме Князьков уже видел себя командиром отряда. С чего он начнёт? Конечно с дисциплины. Цесарский слишком мягок с курсантами, интеллигентен. А в отряде наверняка есть и скрываемые нарушения дисциплины, и самовольные отлучки. Да и некоторые командиры звеньев и инструктора либеральничают с курсантами. Особенно Миллер. А ещё…
Неизвестно, что бы ещё он придумал для усиления дисциплины, если бы не Назаров, дважды прооравший вдруг во весь голос:
- Борт на посадке, немедленно на второй круг! Борт на посадке…
Дремота мгновенно покинула Князькова. Он, словно ужаленный, подпрыгнул с кресла и встал рядом с Назаровым. Через блистер кабины РП он увидел вот-вот готовый приземлиться самолёт. Что-то в его посадочной конфигурации не хватало. Шасси – мгновенно определил он. Самолёт заходил на посадку с убранными шасси. Курсанты финишёры выпустили уже вторую красную ракету, запрещая посадку, но из кабины Яка это явно не видели. До земли оставалось метров 30-40. От скамейки наблюдателей бежало несколько человек, размахивая руками и что-то крича. Назаров ещё дважды прокричал в микрофон, запрещая посадку, и в тот же момент один из финишёров от отчаяния пальнул ракетой прямо в самолёт и едва не влепил её в фонарь кабины.
«В лучшем случае – пожар, - подумал Князьков, - в худшем – катастрофа».
- Пожарная и санитарная машины - на полосу! – распорядился он.
Но не успели водители запрыгнуть в кабины, как из-под брюха самолёта вывалились шасси и, взревев двигателем, самолёт пошёл на второй круг.
- Номер борта? – повернулся Князьков к Назарову.
- 707-й.
- Инструктор?
- Масленников.
- Полёт самостоятельный?
- Нет, контрольный, Виктор Романович. Сам Масленников на борту.
- Твою мать! – выругался Князьков и разразился такой тирадой в адрес Масленникова, что стоявшие рядом дежурные курсанты планшетисты попятились ближе к двери. - После посадки сюда их. Контрольная карта обязательных проверок будут сниться им всю зиму, - пообещал он, нервно закуривая.
Масленникова от полётов отстранили. Из свидетельства пилота изъяли талон нарушений, влепили строгий выговор и перевели в другой отряд. Курсант Игисинов получил строгий выговор. Вырезать у него было нечего, ввиду отсутствия свидетельства. Правда, Князьков пообещал сгоряча отрезать ему яйца, но передумал. Командир отряда Цесарский, командир эскадрильи Князьков и заместитель Цесарского по политчасти Лобанов, которого и на аэродроме-то всё лето не видели, получили по выговору. Лобанову-то за что? И не лётчик даже вовсе.
Происшествие это ускорило наш перелёт на базу, тем более в начале октября погода окончательно перестроилась на осенний лад. Один за другим шли циклоны, выливая тысячи тонн воды в хмурые заволжские степи. В один из таких дней с базы, вынырнув из низкой облачности, пришёл самолёт. Из чрева его вышли начальник училища и его заместитель по военной подготовке полковник Крангач. А ещё заместитель по лётной подготовке Ивко и замполит училища, фамилию которого никто из курсантов не знал. Пикалов забегал, схватившись за голову: будет разнос. Срочно под хмурым осенним небом в виде буквы П построили весь отряд. Нам объявили об уходе на заслуженный отдых командира отряда Цесарского. На его место назначался… наш командир эскадрильи Князьков (а как же с выговором?). Вместо него командовать нашей эскадрильей назначался бывший командир звена из другого отряда Быкадоров, недавно заочно окончивший академию ГА. А мы-то надеялись, что командиром станет наш Папа.
Потом начальник училища и его замполит произнесли пламенные речи с призывом закончить оставшуюся неделю полётов без происшествий. Затем сели в самолёт и улетели на базу.
Вперёд вышел Князьков.
- Сегодня синоптики погоду не обещают, но отмену делать рано. Старшины, увести людей в казармы. А командный состав - через 30 минут ко мне.
- Как теперь жить-то будем, товарищ командир? – спросил Каримов забежавшего в казарму Миллера.
- В чём дело? – вопросом отозвался тот, понимая, однако, чего хочет узнать курсант.
- Ну, это, почти все мётлы, это, сменились.
- Плохо будем жить, но жить будем, - улыбнулся Папа. Он-то прекрасно знал, почему вдруг за неделю до конца полётов произошли такие изменения.
А Быкадорову тут же дали кличку Бык. И удивительно насколько точно он ей соответствовал.
Полёты отменили. Дождь, дождь, низкая облачность, переходящая в приземный туман. Хмуро. Серо. Уныло. Холодно в сырых не отапливаемых казармах. Скорей бы уж на базу. В довершение ко всему вырубился свет, и мы более суток жили при свечах, где-то раздобытых предприимчивым Пикаловым.
Но всё проходит. На смену циклону пришёл антициклон, понизив по ночам температуру до минусовой, зато повысил атмосферное давление и засверкало холодное солнце. Он дал нам четыре дня, чтобы закончить, наконец, программу полётов.
Всё! Закончилась ещё одна страница курсантской жизни. До свидания, лагерь Комсомольский. Завтра тебя законсервируют до будущей весны, когда новое поколение курсантов прилетит сюда нам на смену. Они только ещё начали учёбу. Взлетят друг за другом самолёты и, сделав прощальный традиционный круг, возьмут курс на базу. А здесь останутся жить несколько сторожей в единственном отапливаемом домике. Но это будет завтра. А сегодня грусть. Грусть расставания. И как-то жалко покидать обжитое место. Жалко, что лето просто промчалось со скоростью ракеты и назад уже не вернётся. Никогда не вернутся ушедшие дни до предела наполненные радостью познавания лётного труда, познавания неба.
Почти у каждого из нас были минуты отчаяния, минуты сомнений и неуверенности. И тогда приходили на помощь командиры. И неуверенность, и отчаяние отступали. Появлялась вера в свои возможности. Постепенно мы обретали законное место в строю людей, служащих небу.
---------------------------------------
- Внимание! Смирно! Товарищ преподаватель! 206 учебная группа к занятиям готова. Доложил старшина группы Варламов.
Преподаватель авиадвигателей Николай Михайлович Карпушов, как всегда элегантный и по случаю начала занятий после летних полётов пребывающий в приподнятом настроении, внимательно и приветливо оглядел нас и прорычал:
- Вольно! Садитесь.
Он вступил на кафедру и ещё раз оглядел аудиторию.
- Вижу, ряды ваши не поредели, это хорошо.
- Немного поредели, - подал голос Шеф, сидящий в первом ряду, - Исбасарова не стало.
- Так говорят о тех, кто погиб или умер, - заметил Карпушов.
- Да нет, по лётной неуспеваемости списали.
- Летать - не всем дано, и не осуждайте его за это. Помнится, он и в теории был слабоват. - Преподаватель прошёлся по кафедре, поигрывая указкой. – Ну а вы-то теорию не подзабыли после шестимесячного перерыва?
- Нэмного забыли, - неуверенно произнёс Гарягдыев.
- Немного! – сварливо пробурчал Карпушов. – Насколько немного? Вот сегодня спрашиваю курсанта Айрапетяна: как проверить компрессию двигателя на самолёте? Проще вопроса не придумать. Отвечает Айрапетян: надо запустить магнето и переднее колесо раскрутить. Я ему вопрос: как колесо раскрутишь, если самолёт на земле стоит и не движется? – под общий смех продолжал Карпушов. – Тот целую минуту думал, подсказки ловил, затем говорит, дескать, самолёт на подъёмник поставить надо.
Дружный хохот сотряс зал, засмеялся и сам преподаватель, обнажив прокуренные зубы. Передохнув, продолжал:
- Смешно? И мне было смешно. А ведь на самом-то деле грустно. Ему, видите ли, юмористы подсказывали, а он своей балдой, - постучал себя по голове Карпушов, - думать разучился за полгода праздной жизни. И повторил всё, как попугай. Потом понял, что чушь городил и говорит: забыл немного. Если и вы все так «немного забыли» - дело худо. Я буду, как говорится, беспощадно отделять злаки от плевел. И потому прошу не обижаться.
Карпушов садился на своего любимого конька.
- Надо критически подходить к своим знаниям, постоянно пополнять их, пока есть возможность, ибо над вами постоянно витает угроза моральной деградации. Почему? Да потому что всё, что здесь дают, это знания специальные и узкопрофессиональные и они нужны лётчику, как хлеб, как воздух. Но если больше ничем три года не интересоваться выработается узость мышления. Вы превратитесь в живой автопилот. Не секрет, что студенты гуманитарных ВУЗов получают во много раз больше общеобразовательной информации, чем вы. Ведь помимо самолётов есть философия, искусство, история, политика, наконец. Я не имею в виду историю КПСС, - улыбнулся он. – Поэтому вырабатывайте в себе любознательность, расширяйте кругозор, занимайтесь самообразованием. Ведь чтобы получить лётную профессию не обязательно протирать тут штаны три года. Я вам говорил, как мы корейцев летать учили когда-то? Но летать можно и медведя научить, ездят же они в цирке на велосипедах, а вот развить в нём интеллект, культуру поведения невозможно. Поэтому и говорю вам: занимайтесь самовоспитанием и самообразованием. Иначе, постигнув сонм наук специальных и, встретившись через три года со своими одноклассниками, будете выглядеть по сравнению с ними невеждой.
Карпушов оглядел аудиторию и продолжал:
- И не улыбайтесь иронически. Практика показывает, что кто не знает ничего, кроме своего узкого дела, как правило, и его знает недостаточно. Вот почему нужно стремиться знать как можно больше обо всём, и всё о своей профессии.
Он ещё долго и увлечённо говорил, приводил примеры и смешные и в то же время грустные из истории авиации. А за десять минут до звонка прочитал тему следующего занятия и сказал:
- Вы уже немного лётчики и тема эта вам известна. Распинаться здесь я не буду, и потому подготовите её самостоятельно.
По другим предметам первые дни занятий также задавались самостоятельные темы, в основном на повторение. Но и по этим темам кое-кто, не сразу втянувшись в учебный процесс, умудрился получить неуды. Снисхождений преподаватели уже не делали, как раньше.
----------------------------------
- Народ! Командир просит всё звено собраться в общей комнате на строевое собрание, - угрюмо объявил Шеф. Он знал, что будет сидеть в первом – штрафном ряду из-за неисправленной пары по сопромату.
В довершение к этому, он не далее как час назад схватил ещё одну двойку за неправильно решённую комплексную задачу по самолётовождению. О ней ещё не знал Папа.
- Не горюй, Лёха! – Ты ведь знаешь, что самый большой дурак может спросить больше, чем знает самый умный, - успокаивал его Николай Иванович, лукаво подмигивая Володе Антонову. – А то, что ты у нас самый умный – знают все.
Лёха несколько мгновений переваривал сказанное, а затем двинулся к Корифею.
- А ты у нас будешь сейчас самый горбатый, - навис он над маленьким Цысоевым.
- Спокойно, Лёша, спокойно! – остановил его Антонов. – За избиение детей знаешь, что будет?
Быстро собрались. Вошёл Миллер, принял рапорт от Варламова.
- Прошу садиться, - сказал. – Начнём собрание. Штрафники, будьте любезны, займите первый ряд.
Каримов, Шевченко и Архипов, словно на эшафот, проследовали в первый ряд.
- Итак, вопрос первый, учёба. На данный момент вот эти три богатыря имеют три двойки.
- Четыре, - поправил Варламов.
- Кто из них имеет две? – взглянул на «богатырей» Миллер.
Шеф заерзал, заскрипел стулом и ещё ниже опустил голову.
- Всё ясно. Шеф в субботу вместо танцев пойдёт в караул. Старшина, запишите.
- Так одна-то по сопромату же, товарищ командир, - заныл Шеф. - Предмет такой, что крыша съедет.
- Ну, ладно. А вторая?
- Да знаки перепутал, вместо плюсов минусы поставил.
- И это в конкретном полёте привело бы к потере ориентировки, - жёстко заключил Миллер. - Шевченко, даю три дня на исправление, иначе придётся повременить с отпуском. Вам тоже, - кивнул в сторону Каримова и Архипова. – Сегодня командование училища приняло решение отпустить второй курс в отпуск на неделю раньше, а это значит осталось шесть дней.
Сообщение это повергло Шефа в ужас. Все знали, что старик Ледогоров – заслуженный штурман СССР поблажек не делал, и тот, кто приходил исправлять к нему двойки должен был выучить заново весь курс самолётовождения. Но, главное, принимал он не раньше десяти дней после получения пары.
- Ха-ха-ха! – засмеялся вдруг сидевший рядом с Шефом Каримов. – Ой, умора! Хи-хи-хи!
- В чём дело, Каримов? Что смешного?
- Да как же, товарищ командир, не смеяться? Мы-то свои двойки через день исправим, а вот он, - на всякий случай отодвинулся, ибо Шеф приготовился врезать ему в бок локтем, - а вот он-то, ха-ха, только через 10 дней к Ледогорову, ха-ха-ха! Старик раньше не примет.
Тут уж не выдержал и засмеялся Миллер.
- Это его проблемы теперь. Я правильно говорю, Шеф? – Миллер иногда так его называл. Да он, собственно, знал клички всех курсантов.
- Я раньше исправлю, - поклялся Шеф, свирепо глядя на Каримова.
- Ты, Лёха, готовься казарму белить вместо отпуска, - захлюпал Цысоев. – Кому-то же надо…
Почему-то никто не засмеялся. Все молчали.
- Теперь вопрос второй, - продолжал Миллер, отмахнувшись от Николая Ивановича, - дисциплина. Жалуются преподаватели УЛО: за лето расслабились, есть случаи пререкания и прямого невыполнения указаний. Старшины нам об этом не докладывают, считая мелочью. Вынужден вам напомнить: указания преподавателей так же обязательны к исполнению, как и указания лётных командиров. И запомните: разумное сочетание дисциплины и инициативы, а порой и риска, опять таки разумного рождает героев, а смелость без дисциплины – это ухарство и оно порождает чрезвычайные происшествия. Внешний же показатель дисциплины – ваша личная аккуратность, подтянутость, опрятность. Это и порядок в тумбочках, и опрятно заправленная кровать, вычищенная обувь, чистый подворотничок, выглаженная форма. Я правильно говорю, Николай Иванович?
- Дык, я чего же… конечно правильно, - вскочил Корифей.
- А раз так, скажи мне, когда последний раз гладил свою форму?
- Дак ведь это… некогда, - поскрёб затылок курсант. – Всё учёба, учёба. А за утюгом всегда очередь.
- Понятно, - заключил Миллер. - А мне говорят, что больше всех в казарме языком работаешь.
- Врут! – убеждённо возразил Корифей. – Всё учу, учу…
- Ну, хорошо. Раз ты такой занятый, сегодня вечером приходи ко мне домой. Жена погладит твой китель и брюки. – Он посмотрел на часы. - В 20.00 жду дома. Очереди за утюгом у нас нет. Где живу – знаешь.
Дружный смех сотряс шторы в комнате. Все знали неопрятность Корифея уже всем давно примелькавшуюся. Старшины давно махнули на него рукой. Только за одни грязные отвратительного вида ботинки он получал не один наряд вне очереди. Особенно он выводил этим из себя преподавателя тактики ВВС Бурцева, который частенько отправлял его со своих занятий приводить себя в порядок. А новый командир эскадрильи Быкадоров при виде Николая Ивановича делал такую мину, словно проглотил с десяток старых заскорузлых лимонов.
- Дык, зачем же вашу жену-то беспокоить? – покраснел Корифей. – Я это, я сам. Да чего тут, работы на 10 минут. Сегодня до отбоя всё сделаю.
- Ты, Цысоев, под Худого на ночь форму подложи, знаешь, как отгладится? – посоветовал Серёга Чернов.
- Ну, хватит шуток, - хлопнул по столу Миллер. – Понимаю, настроение отпускное. Тем не менее, прошу учесть сказанное мной. Я буду сугубо педантичен в вопросах дисциплины и успеваемости. Какие вопросы? Нет? Собрание окончено.
- Встать! Смирно!
- Вольно! Занимайтесь по распорядку. А вас, милейшие, - кивнул в сторону штрафников, - прошу задержаться.
- Сейчас он их протрёт с песочком, - хихикнул кто-то.
Через десять минут вышли и штрафники, порядком раскрасневшиеся и взволнованные.
- Чего он с вами делал-то? – спросил любопытный Корифей, никогда не получавший двоек.
- Тебе этого не понять, отличник. Вот получи пару – тогда узнаешь, - проворчал Архипов и осклабился, - иди очередь за утюгом занимай.
- Он делал то, что я с тобой сейчас сделаю, отличник! – двинулся к нему Шеф.
- Спокойно, Лёха, спокойно! Наш Папа рукоприкладством не занимается. – Громыхая ботинками, Корифей убежал в бытовую комнату занимать очередь за утюгом. Ёе там никогда не было.
---------------------------------------
(продолжение следует)