Инструктор Помс оглядел группу. Чёрт возьми, похоже, ему не повезло с курсантами. Старшина заторможенный, и вот этот шпиндель на правом фланге. Как его пропустила медицина? Ростом мал, да и возраст. На ученика восьмого класса тянет, не больше. Ну да ладно, сегодня с него и начнём, чтоб уж сразу отмучиться. Чёрт, ещё фамилии всех не запомнил. Он заглянул в свою рабочую книжку. Ага, Цысоев. Азер, что ли? Но у них вроде маленьких таких не бывает. Кстати, школу-то с золотой медалью окончил и в училище отлично учится. Но это ещё ничего не значит. У него были курсанты, перебивающиеся с двойки на тройку, но летали превосходно.
- Давайте сегодня начнём с самых маленьких, - улыбнулся он. – Вот вы, - указал на Корифея,- садитесь в кабину.
- Есть! – козырнул Николай Иванович и стал сразу таким серьёзным, словно, по крайней мере, был министром Гражданской авиации. Громыхая по высохшей, словно камень земле отвратительного вида огромными ботинками, неуклюже побежал к самолёту.
Да, посмотрел ему вслед Помс, не повезло. Корифей был известен в училище не только, как самый маленький, но и как самый молодой. Родился и закончил одиннадцать классов он в ауле, где-то в горах. Видимо там при регистрации его и «сделали» на год старше, то ли перепутав даты, то ли с каким-то умыслом. Парень рос смышленым и сообразительным и в школу фактически пошёл в шесть лет. Самолёт впервые увидел в кино и летательный аппарат так поразил его воображение, что он загорелся непреодолимым желанием летать. Окончив школу с золотой медалью, спустился с гор и явился в приёмный отдел территориального управления с просьбой зачислить его в училище.
- Тебе сколько лет, мальчик? – спросили его. – Школу сначала закончи.
- Я уже закончил, вот! – протянул аттестат и золотую медаль.
В приёмной комиссии, немало подивившись, приняли документы и послали на медкомиссию. А экзамены он, как медалист, даже не сдавал. Зачислили так, согласно действующему положению. И вот на семнадцатом году жизни он оказался за тысячи километров от дома. Тяжело переживал разлуку с домом, друзьями, родными и смену образа жизни. Иногда уединялся где-нибудь, глубоко вздыхал и яростно надраивал свой затылок-хобот. Но через час другой отходил и снова начинал болтать и смеяться. В такие минуты он мог дать кому-то очень меткую и ёмкую характеристику, не лишённую едкого юмора. Поэтому с Корифеем – за что и кличку получил – мало, кто ввязывался в спор. Иногда его приходилось защищать от взъярившихся противников. В таком случае он прерывал поток красноречия и с победоносным видом, кругами, словно молодой петушок, отходил в сторону, надраивая свой хобот.
В повседневной же жизни он был ленив и непрактичен. В нём были живы и остались все привычки школьника. Он и здесь всё считал школьным и серьёзно не относился ни к несению нарядов, ни к своей курсантской форме, вечно был помятый, какой-то потёртый. Про таких говорят, корова жевала. И за это от старшин и командиров часто получал втыки и дыни. В довершение ко всему где бы что бы не случалось, почти всегда каким-то непонятным образом был замешан Корифей. Ещё на первом курсе он, как нарочно, часто попадал на глаза майору Юрманову, который приходил в бешенство при одном только разгильдяйском виде курсанта и неоднократно выговаривал за это Дубровскому.
Однажды он безмятежно шествовал своей расхлябанной походкой из столовой без строя и нарвался на начальника училища и его заместителя по лётной подготовке Ивко, и от испуга перед большим начальством не отдал им честь. А когда его окликнули: «Товарищ курсант, подойдите!», он бросился бежать, лязгая по асфальту ботинками с железными набойками так, что они высекали искры, и исчез за углом. У начальника училища глаза на лоб полезли.
- Фёдор Анатольевич, кто это? – спросил он. – Неужели курсант?
- Курсант, Иван Фёдорович, - ответил Ивко. – Из пятой роты. А зовут его все почему-то по имени отчеству. Я его знаю, встречался уже. Дитя.
На оперативке Юрманову заметили, что он не научил своих курсантов отдавать честь старшим.
- Кто? – спросил тот.
- Да этот ваш Николай Иванович.
Взбешенный Юрманов объявил тогда Дубровскому выговор. Соответственно Дубровский выпорол старшин. Старшины долго и нудно воспитывали Корифея. А он, удручённый, стоял едва не плача и начёсывал свой хобот.
Помс ошибся. Расхлябанный и несобранный на земле в воздухе Цысоев был собран и спокоен. Довольно грамотно проделал все упражнения, положенные в кабине при первом вылете. Несколько фигур пилотажа лихо выполненные Помсом в нарушение методики лётного обучения привели Корифея в восторг. Он даже сам пытался в меру работать рулями управления, помогая и мешая Помсу одновременно. Сорок пять минут первого в жизни полёта прошли мгновенно. Из кабины Корифей вылез такой же серьёзный, как и перед вылетом и первым делом осведомился, когда полетит снова.
- Завтра, - ответил Помс. – Завтра полетишь.
---------------------------------------------
Прошёл месяц в напряжённом ритме полётов, как один день. Подъём – затемно. Завтрак, развод, метеорологическая консультация, полёты, обед, сон, разбор, ужин, отбой. И так ежедневно. За этот месяц мы здорово загорели – почти целый день на солнце, и похудели от необычного распорядка дня. У Шефа от загара начал шелушиться и облезать его громадный нос, и он прикрывал его бумажкой, что тут же стало объектом шуток и беззлобных насмешек. Корифей с Каримовым меньше стали балагурить. Гарягдыев и без того чёрный, как ночь, стал похож на выходца из Африки и почти совсем перестал разговаривать. Он вступил в общество «Не употребляющих сметану». Её давали на стартовом завтраке, который привозили прямо на аэродром. Его тошнило в полётах и ему приходилось довольно часто мыть кабину спецраствором.. И потому он почти перестал есть, чем несказанно обрадовал Худого, который торжественно поклялся съедать стартовый завтрак вместо Дяди. У Николая Ивановича снова начались приступы ностальгии. Он, молчаливо почёсывая хобот, словно лунатик бродил по лагерю с таким видом, будто мучительно что-то пытался вспомнить и не мог.
И природа, словно заметив нашу усталость, дала, наконец, передышку. Встав в очередной день на полёты, мы увидели: на улице дождь. Но на аэродром пошли всё равно, ёжась под мелкой нудной моросью, затекающей под воротник лётных комбинезонов. С рёвом ушёл в хмурое небо самолёт командира эскадрильи - разведчик погоды. Мы ожидали, сидя под плоскостями. Через полчаса он вернулся и распорядился начинать полёты. Но едва начали летать, как моросящий дождь превратился в сильнейший ливень. Два самолёта находившиеся в зоне ушли на запасной в Красный Кут, остальные, летавшие по кругам, успели приземлиться здесь.
Два часа мы провели под плоскостями, скрючившись, от налетающего порывами ветра, словно птенцы под крылом матери. Командир ещё надеялся возобновить полёты, но дождь не прекращался, и грунтовая взлётная полоса пришла в негодность. Да и мы вымокли и промёрзли. А потом облачность повисла почти до самой земли, ухудшилась видимость. Циклон навалился неожиданно вопреки оптимистичным прогнозам синоптиков. Ни о каких полётах не могло идти и речи. Нужно было возвращаться в лагерь. Но как быть с самолётами? Ведь полоса стала похожа на непроходимое болото.
И тогда командование приняло соломоново решение: доехать до лагеря по дороге 10 километров. А что, степь ровная, как стол, самолёт не машина, не забуксует. Странно и противоестественно видеть самолёт едущий по степной дороге. Да не один, а целых пять. На грязи их заносит, моторы рычат на больших оборотах. Мы то и дело выпрыгиваем из часто буксующего автобуса, чтобы вытолкнуть его или сползший на обочину самолёт. Затем едем дальше. Но вот кого-то опять стащило с дороги и всё повторяется. А дождь поливает, хотя и не такой сильный. Ну да нам уже всё равно, вода с нас стекает ручьями.
Больше двух часов мы ехали эти километры. Оттерли и отмыли грязные в кусках чернозёма самолёты, зачехлили. Наш техник Бобровский, чтобы не замёрзнуть, выпил целый стакан отфильтрованной тормозной жидкости, утверждая, что это тот же спирт, только вид сбоку.
- Кто будет? – предложил и нам. Естественно все отказались, с ужасом ожидая, когда ему станет плохо. Не стало.
Затем безо всякого строя мелкими перебежками рванули в казарму приводить в порядок себя.
- Какие будут дальнейшие указания? – спросил Тарасов командира эскадрильи Князькова.
- Какие к чёрту указания! – махнул тот рукой. – До завтрашнего дня все свободны.
Дождь лил всю ночь. В непроглядной черноте ночи шептал что-то за окном казармы ветер. А иногда вдруг неожиданно переходил на шквалистый, поливая косыми потоками дождя. И тогда в антеннах радиостанции начинало жутко завывать, словно там сидел голодный шакал. Каково-то сейчас ребятам в карауле?
Наутро нас на полёты никто не будил. Опомнившиеся синоптики написали такой прогноз, что и читать его было страшно. И дежурный по лагерю, и командир отряда приняли решение не суетиться. Это был распорядок первого нелётного дня. А синоптики, повозившись со своими картами, объявили циклон ныряющим. И добавили: в ближайшие три-четыре дня погоды лётной не будет. Командир отряда Цесарский схватился за голову.
- Вы мне план лётной подготовки сорвёте!
- Владимир Семёнович, я тут причём? – удивился начальник метеослужбы. – Это циклон.
- Циклон, циклон! – ворчал Цесарский. – То его у вас нет, то откуда-то взялся.
- Так вот и говорю же, ныряющий он.
- Это вы в своё оправдание выдумали эти термины. А чего же вчера его прохлопали?
- Так ведь ныряющий.
- Тьфу! – сплюнул командир и вышел из комнаты синоптиков.
Гнусные предсказания синоптиков сбылись сполна. Мы не летали пять дней.
- Ну, ребята, теперь о выходных забудьте, - сказал нам Молдаванов. – Будем навёрстывать упущенное.
Уже на третий день надоели домино и шахматы, были перечитаны старые и новые брошюры и газеты переходящие из рук в руки. Всё надоело. Привыкшие рано вставать, мы и без команды дневального просыпались и лежа в казарме, мучились от безделья. А свет раньше команды подъём включать нельзя – нарушение распорядка дня. За этим бдительно следил начальник штаба Пикалов.
На третий день свет всё-таки включили.
- Врубай! – орали, - Пикалов спит без задних ног, чего бояться.
А дождь лил не переставая, словно кто-то гигантский взял гигантские вилы и наделал ими в небе множество дырок. Пикалов, по совместительству выполняющий и обязанности завхоза бегал по территории лагеря, отчаянно проклиная циклоны и их фронты, а заодно и ни в чём не повинных синоптиков, «накаркавших» плохую погоду. Дневальные даже перестали орать побудку по распорядку выходного дня. Просто те, кто хотел есть, вставали и шли в столовую, остальные продолжали спать. Иные от безделья потеряли аппетит и спали до обеда. Зато в буфете командного состава стало быстро убавляться вино. Пили инструктора, на них глядя, начали потихоньку попивать и некоторые курсанты. Узнав это, Цесарский распорядился: ящики с вином закрыть в подвале. На замок.
Как всегда в такие моменты кривая уровня дисциплины пошла вниз и старшины прочно заполнили графики нарядов на ближайшие дни штрафниками. В «передовиках» ходил Николай Иванович за пререкания со старшинами больше всего нахватавший нарядов вне очереди. Дальнейший их прирост грозил ему отстранением от полётов и переводом в особую группу начальника штаба Пикалова, у которого любимым орудием труда была метла и лопата. Корифей это понял и ушёл в «подполье». Тем более, что инструктор Помс при его виде стал в последнее время сразу хмуриться. Плохой признак.
В группе инструктора Пухова раздобыли карты – игра в училище запрещённая – и целыми днями резались в храп. Играли на спички. Начали с десятка спичек, а к вечеру банк подскочил до нескольких тысяч. В итоге из буфета растащили все коробки со спичками. После ужина, опухший ото сна Гарягдыев объявил мне:
- Дядя, я выиграл пятьсот спички. Ты же куришь?
- Ну и что?
- Спичка не покупай, я халява тебе буду давать.
- Да я вообще-то зажигалкой пользуюсь.
- Береги зажигалка. Я же не курю, мне спичка не нужна, - радостно сверкнул он чёрными глазами. – Эти, - кивнул куда-то на казарму, - играть не умеют. А я в Кривой Рога три года умел играть. Скажи?
Эта халява - спички лежали у него под подушкой и во время ужина Каримов незаметно их выкрал, чем неожиданно привёл Дядю в неописуемую ярость. И быть бы кровоизлиянию, как выразился Корифей, если бы не старшина Тарасов. После этого в его блокноте в графе «Наряды вне очереди» появились две новые фамилии. В караул Дядю, как офицера, не послали, а вот дежурным по кухне ему пришлось сходить. Но он, кажется, не очень обиделся, ибо местные повара начальство кормили хорошо, и Дядя пришёл с этого наряда, облизываясь, как сытый кот, съевший не одну жирную мышь, и сразу завалился на своё место на нарах.
А на следующий день спичечная лихорадка поразила весь отряд. Спички стали дефицитом. В страшном недоумении буфетчица заявила Пикалову, что за эти дни продала столько спичек, сколько обычно продаёт за месяц. Пикалов провёл разведку «боем» и выяснил причину дефицита. Доложили Цесарскому.
- Чёрт с ними, пусть играют, - махнул тот рукой. – Сами скоро от безделья свихнёмся. Не пьют же. Хотя, надо чем-то людей занять.
И устроили строевой смотр, после чего Цесарский сказал Пикалову:
- Распорядитесь отпустить в увольнение до отбоя всех желающих.
- Куда? – удивился начальник штаба. – В степь?
- В посёлок. Пускай в кино там сходят, в библиотеку. Да пусть хоть в степь идут. Далеко… не уйдут.
- Да, но до него несколько километров, а дорога утопает в грязи. Даже «Аэрофлот» с трудом за водой проезжает. И потом… там магазин.
- Курсант не верблюд, - засмеялся Цесарский, - пролезет. Тем более, что дождь уже кончился. А магазин? Предупредите об ответственности. Жёстко предупредите.
- Будет сделано! – кивнул Пикалов. – А с этим вот что делать? – пощёлкал он пальцами. - Все спички ведь растащили.
- Да ничего, - снова отмахнулся командир отряда. – Это от безделья всё. Начнутся полёты и всё это ребячество забудется.
К удовольствию Пикалова желающих месить грязь нашлось человек десять.
На пятый день сквозь мутную пелену дождя и рваной облачности с базы прорвался связной самолёт и, сделав круг, зашёл на посадку. Встречать его никого уговаривать не пришлось. Половина лагеря бросилась на аэродром в надежде получить письмо без надоевшего хлопанья по носам.
- Ха-ха-ха! – закатился Цысоев. – Лёха, ты письма не ждёшь?
- А тебе чего? – огрызнулся тот, чувствуя подвох.
- Дык, ведь по носу бить будут, а он у тебя лысый, обгорел весь. Больно будет.
- Поговори мне, я и тебя лысым сделаю, - пригрозил Шеф. – Таким лысым, что твой инструктор родной Помс тебя не узнает.
- Дядя, пойдём почту встречать? – спросил Гарягдыев.
- Мне ещё пишут, - отмахнулся я.
- Не моги так сказать, - возразил он, - твой девушка должен писать тебе письмо. У тебя есть любимый девушка?
- Есть. Но она мне не пишет.
- Если любимый девушка не пишет, значит, она не есть, а была, - глубокомысленно возразил Гарягды и добавил: - Не горюй, дядя! Я сейчас пойду и буду принести тебе письмо от твой любимый девушка.
Вернулся он довольно быстро и спросил:
- Сегодня, какой день неделя?
- Пятый.
- Тогда твой нос будет получать пять хлопок от твой любимый девушка. – И он потряс письмом со знакомым до каждой буковки почерком.
Я даже не удивился такому совпадению. Я немного растерялся и испугался этого письма. Хотя ждал его все эти 10 месяцев нашего здесь пребывания. Ждал, надеялся, терял надежду и снова надеялся. И вот пророк в лице Дяди приносит конверт на моё имя. Он заметил, каким тревожным блеском вспыхнули мои глаза, протянул конверт и тихо проговорил:
- Дядя, читай. Ты долго это ждал. – Он догадался, что письмо было точно от «любимый девушка».
Сдерживая волнение, я с напускной небрежностью сунул конверт в карман и вышел на улицу. Дядя удивлённо посмотрел мне вслед, но ничего не сказал. Моросил дождь мелкий и назойливый, который вдруг я перестал ощущать. Да и разве это дождик? Так, сыплет что-то, даже приятно. Действительно, чёрт возьми, тёплый, приятный летний дождь. Как это я раньше этого не замечал? Оказывается это первый за лето дождик. И он здесь в Заволжье, очень нужен полям.
Я машинально прошёл по песчаной аллее в методический городок для разбора полётов, столы и скамейки которого, собранные из грубых досок почернели от дождя. Да и весь городок, оставшийся без людей, казалось, потерял своё предназначение и выглядел заброшенным и жалким. Картину усугубляло полное отсутствие какой-либо растительности, одна выжженная солнцем степь, такая же серая и неуютная. Вот она, наша романтика неба, которую даже не скрашивала песня мало знакомого ещё тогда барда Высоцкого. Хриплый его голос разносился на весь лагерь.
Если друг оказался вдруг
И ни друг и ни враг, а так…
«Здравствуй! – писала она. – Мне уже все уши тобой прожужжали твои друзья, ведь ты в будущем – лётчик. Один из вашего класса, да и всей школы. Ну и что? Мне-то что от этого? Вот сегодня в ожидании автобуса смотрела на плоды твоего «пещерного» хулиганства. Помнишь, несколько лет назад мы ждали автобус, его долго не было, и ты монетой выцарапал на стенке остановки моё имя. Помнишь? Я тогда училась в девятом классе. Господи, как это было давно! А надпись эта жива, её только закрасили краской.
Я, наверное, никогда бы не написала тебе, ведь полтора года прошло. Но друг твой Славка не даёт мне прохода, хоть прячься! Вот кому бы у вас замполитом быть, или как там у вас называются мастера по духовности? Но не в этом дело, не в этом. Я знаю, ты ждёшь. Ждёшь ответа на наше прошлое. Ну что тебе сказать? Наша размолвка, как плохой роман. И я признала тут, перед твоими друзьями – ах, как они все за тебя! – что виновата перед тобой. И в самом деле, наверное - да, виновата. Признаюсь в этом и тебе. Теперь это можно и даже нужно сказать. Ты, конечно, обидишься, читая это, хотя, я думаю, у тебя есть странная особенность, не обижаться на тех, кто тебя обижает. Я, правда, никогда не видела тебя обиженным. Да ты же и говорил всегда: я на дураков не обижаюсь. Чего ж, значит я дурочка. А, может, ты умеешь хорошо скрывать свои чувства? Кажется, не ошибусь, если скажу: да.
Теперь говорю: помнишь наше прощание? Зимний дождь, качающийся от ветра фонарь у нашего дома и какая-то песня из окна напротив? Помнишь? Ты ещё удивлялся: зима, а идут дожди. И ты тогда ушёл, не смог остановить меня, а я дура, дура! Проплакала целый час в темноте у дверей за калиткой, успокоилась и решила: права. Не могут же столько взрослых людей меня обманывать. В чём? Вероятно, Славка, щадя тебя, не пишет тебе правду. Я скажу тебе её сама. Виной нашего разрыва в первую очередь был мой отец, самолюбивый, жестокий и… я не знаю, что и как про него тебе писать, он же мой отец. И ты его знаешь. Он очень не хотел, чтобы я встречалась с тобой. Почему? Да потому, что очень жаждал для меня богатого жениха. Да, да, да!
Саня, это первое (и последнее) письмо к тебе туда, где ты учишься и проведёшь ещё не один год. Что ж! Мысли какие-то отрывочные, ты извини. Вот говорил мне отец часто: что за парня ты себе нашла? Отца нет, мать – больна, сам он – воспитанник интерната. И какое у него будущее? Он уже сейчас уличный хулиган. Да ведь и было у тебя там что-то с милицией. Помнишь? Я тогда школьницей была, и мне это геройством казалось. Ты мне, вчерашней авантюрной девятикласснице за это сначала и нравился. Ну и красивый. Нет, не только за это. Ты вообще мне нравился. А ещё за то, что ты нравился многим, кто был вокруг тебя.
Сейчас понимаю, это природная черта характера – нравиться, это твоя открытость людям и твоя беззащитность перед людьми эгоистичными, такими, как мой отец. Ты его, помнится, старался избегать. Вспоминаю: все мои тётечки и дядечки были настроены против тебя. Да они и сами не знают, кого бы они хотели. Хотя, сидя за столом за бутылкой вина сами же между собой и говорили: красавец. Старые коряги, они бы в молодости были не против, чтобы за ними такой же, как ты приударил. А мама – единственная, кто, просто молча, но была за тебя. Я это видела, понимала. И всё же моим родственничкам удалось внушить мне и маме твою жизненную не перспективность. Да ведь ты и сам без конца менял работу: то ты грузчик, то ты корреспондент, затем – школьный учитель, потом - директор клуба. Шли годы. К чему-то у тебя лежала душа? Я знала – к самолётам. Но ты три года не мог туда поступить. Ты подумаешь, разочаровалась? Да, и не скрываю. Может, я и не любила тебя, не уважала твою мечту, хотя сама признавалась в любви к тебе? С тобой было легко, хорошо, беззаботно и как-то до мучительности невесомо. А может это и есть любовь? Но решение я приняла сама, сама. И все родственники его одобрили.
Нам было трудно, упрямым гордецам. Ты делал шаги к примирению, я это видела. Но… чем мне было ответить тебе? Чем объяснить наш разрыв? Через это я не могла перешагнуть, ты уж прости, Саня. Да и какие объяснения могла тебе дать упрямая девчонка? Как это говорят, уж, коль люминь – так люминь. Ты думаешь, для меня это было сладко? И день проходил за днём, месяц за месяцем, и мы всё больше отдалялись друг от друга. Я бросала – не провожай, и ты не настаивал. Гордый. А я, домой, приходя – тоже гордячка – ревела под одеялом. А потом я стала ненавидеть тебя за это, хотя если бы ты попытался настойчивей провожать меня с наших совместных компанейских вечеров, я бы сделала всё, чтобы избавиться от тебя. А потом бы, горько, взахлёб, плакала. Вот и весь мой характер. Папочки, вероятно. А может, ты это чувствовал? И потому не настаивал.
Сейчас отправлю тебе это письмо, выйду в сад и досыта наревусь под яблоней. Ты же у меня первая любовь. А ещё в школе подруги говорили: первая – она никогда не сбывается.
Я сейчас встречаюсь с парнем. Он работает на такси и старше меня. Удивлён? По вечерам катает меня по городу. Родители в панике, а я назло им звоню ему, и он подкатывает к воротам. Твой друг Славка просто бесится и обещает сжечь эту «Волгу». И отец раздражён, а я назло ему по телефону громко договариваюсь о свидании. Зачем? И сама не знаю. Я его не люблю, конечно.
Ну, вот и всё. Кажется, объяснилась. Как ты говорил когда-то, шутя: исповедуйся, дитя, легче будет. Сашка, я уже не дитя и от этого только хуже. Я выполнила обещание, данное Славке, и написала тебе. Напишешь ли мне ты? Но я буду ждать твоего письма, дружеского и, наверное, тоже последнего, чтобы окончательно расставить все точки над И. Как там у вас, ты говорил, помнится, о точке возврата, что ли? Если прошёл эту точку – пути назад уже нет. Так, да?».
Это письмо я ждал целый год. И думал, что будет оно хорошим, добрым. Таким, что, прочитав его, забудутся все тревоги и снова останется только хорошее первое чувство, радостное и надёжное и ничем не омрачённое. Кто служил в армии, тот знает, как помогают такие письма вдали от дома. Но пришло письмо-анализ, письмо-откровение, да ещё какой-то там таксист… Написала бы: прости, разлюбила – вот и все точки над этим пресловутым И.
Вечером решил написать ответ, а, взяв ручку, понял: не знаю, что писать? Предложить забыть старое? Но ведь мы и не ссорились. Просто, кажется, что-то раскололось само по себе, и виновных нет. И вроде бы склеивать расколотое нужно, потому что это расколотое – дорого. Даже очень дорого. Но как склеить, кто подскажет? Да и склеивать старое – очень неприятная процедура и как ни склеивай, лучше, чем было, уже не сделаешь. Тем более не при личной встрече, а заочно. Это я понял со всей отчётливостью. И написал ей обычное дежурное письмо, даже не упомянув её отца и прочих там её тёток. Очень рад. Летаем. Сильно устаём. Погода хорошая. Скучаю. Всем привет. Пиши, жду. И… целую.
Короче, ни слова в ответ на её откровения. Я действительно не нашёлся, что сказать. Да и что сказать? Чтобы проколола шины у «Волги» неведомого мне таксиста и ждала меня? Два с половиной года? Да кто ж сейчас ждёт? Или, что я лучше, чем они там обо мне думали, её родственники? Я долго сидел в задумчивости над ещё не запечатанным письмом и вспоминал, вспоминал. А перед отбоем показал Гарягдыеву листок, который хотел вложить в конверт, но так и не вложил.
Сгладил, будто облаком
Времени прибой
Все печали-радости,
Счастье и покой,
Веру и надежду,
Глаз любимых цвет.
Не было измены, -
Но и дружбы нет.
- Дядя, ты гений, - прочитав, сказал Дядя. – Я вот что скажу: письмо от твоя девушка – плохой письмо. От хороший девушка ты бы такой стихотворений не писал. Писал другой бы. Да и вообще стих пишут, когда грустно. И запомни, дядя: я твой друг. А поэтому, если ты любишь свой девушка, то и я её люблю. Она тебя не любит – и я её не люблю, этот твой девушка.
Мне всегда становилось тепло от незатейливой психологии друга. Я готов был слушать его ещё долго, но он быстро подвёл итог:
- Однако, поспать нада, дядя! Пусть тебе снится твой девушка каждый ночь. Только хороший девушка, не из письма.
Дядя окончательно запутал меня: то ли письмо плохое, то ли девушка, его приславшая.
------------------------------------------------------
К средине июля вывозная программа полётов практически закончилась. Наиболее успешно осваивающие технику пилотирования вылетали самостоятельно на зависть другим.
- Учились вы, учились целый год, - смеялся Молдаванов, - а мы из вас лётчиков за четыре недели сделали.
- Карпушов говорил, что и быстрее готовили.
- Можно и быстрее, если вам не по пятьдесят минут в день давать летать, а часа по два.
В нашем звене первым вылетел старшина Тарасов Володя. Этому предшествовала проверка командиром звена, затем командира АЭ или ЛО. Тарасову повезло. Его проверял командир отряда Цесарский, лётчик с огромным опытом работы и тонкий психолог. Он никогда не кричал в полёте на курсантов и сидел в задней кабине ЯКа, словно мышка. И по СПУ вообще ничего не говорил. Только произносил перед вылетом: делай, как учили. Но все малейшие ошибки подмечал и на земле чётко, доходчиво и пунктуально, как равный с равным себе доводил их курсанту. И так у него это здорово получалось, что уже в следующем полёте курсанта как будто бы подменяли. Командиром такого склада был и наш командир звена Ростислав Миллер – интеллигент и умница.
В проверочном полёте Тарасов работал не блестяще, а главное, произвёл высокое выравнивание. Но ручку от себя не дал, выдержал, и самолёт не клюнул носом и не приземлился на одно носовое колесо, отчего бы отмочил хорошего козла. О, тут и до аварии недалеко. Но Тарасов приземлился сразу на три точки, хотя классическая посадка – на две, с постепенным опусканием носового колеса. Тем не менее, Цесарский разобрав ошибку и убедившись, что Володя это понял, выпустил его в самостоятельный полёт. А Миллеру сказал:
- Сколько ни летаю с твоими ребятами, самая распространённая ошибка – высокое выравнивание. Инструкторы у тебя в звене молодые – вчерашние курсанты. Видимо подстраховываются. Но на скорости это не так уж страшно, а если без скорости с двух метров машину уронить? Сам знаешь, что будет. Обрати, голубчик, на это внимание. Если надо – слетайте с инструкторами, посмотрите.
- Почему вы думаете, что подстраховываются?
- Да потому, что потом все эту ошибку правильно и исправляют. Никто ручку от себя не даёт. Но и на себя не тянет. Просто задерживают и на скорости приближаются к земле. А? Каково? Это уже не случай, это школа. Но на лёгком самолёте это можно делать, а если на тяжёлом?
Миллер только руками развёл, чего ж, мол, тут скажешь.
- Вот в том-то и дело, - заключил Цесарский, - динамический стереотип проскальзывает. Кстати, Ростислав Викентьевич, и мой заместитель на это жалуется. Вы бы подготовили тему для методического совета, по графику там, кажется, запланировано ваше выступление?
- Так точно.
- Вот и отлично.
А заместителем у Цесарского был командир по фамилии Пьяных. Пришёл он из авиации ВВС, где летал лётчиком-истребителем и был полной противоположностью Цесарскому. Любил острые словца и щедро покрывал ими курсантов прямо в кабине, а на земле иногда и рукоприкладствовал. Но, вспылив, сразу же и остывал и становился даже каким-то скромным, словно стеснялся своего поступка. Роста он был среднего, немного полноват, с короткими и кривыми, как у кавалеристов, ногами. Как человек был весёлый, начитанный, с тонким чувством юмора и абсолютно не злопамятный. Но ведь курсанты-то этого всего почти не знали из-за редкого с ним общения и когда узнавали, что на проверку полетят с Пьяныхом, их начинала колотить дрожь. А уж когда он был не в настроении…
Зато только ему одному, как истинному истребителю разрешалось пройти над стартом на ста метрах, беспрерывно вращая бочки. Принадлежал он к лётчикам старой формации, считавшей, что доходчивей и лучше для лётного обучения подходят не терпеливые объяснения и показы, а диалоги и афоризмы, которые и знаменитый Даль не взялся бы толковать. В лучшем случае эти афоризмы сочетались с одновременным показом. После таких полётов у ошалевшего курсанта долго ещё мешались в голове глиссады, углы крена и точки выравнивания с богом, крестом и матерью. Но, несмотря на это, курсанты его любили, хотя летать с ним боялись, и добровольно никто лететь с ним не желал.
А курсанту из группы инструктора Горбатенко Семёну Пильщикову достался в один из дней Пьяных. Когда об этом сказал инструктор, Семён сначала побледнел, потом у него отвисла челюсть, он втянул голову в плечи и затем, словно хамелеон, позеленел, став лицом под цвет степного разнотравья.
- Не полечу я с ним, товарищ командир! – заныл он. – За что меня-то? Он дерётся.
- Не бойся, Пильщиков, бить он не будет, - уговаривал инструктор. – Ты же хочешь самостоятельно летать?
- Хочу.
- Вот и полетишь. Ты с ним по графику стоишь на проверку. Делай всё, как учили и не будет он драться, - увещевал Горбатенко. – Да и не достанет он тебя в воздухе, ты же в другой кабине сидишь. Это не Ан-2, где рядом сидят.
Аргумент этот подействовал на Семёна успокаивающе, и он пошёл готовиться к полёту.
- Ну, братцы, сейчас концерт будет! – воскликнул Николай Иванович. – Пьяных Сёмку проверять полетел.
Пильщиков был от природы медлителен, и хотя ошибок у него было не больше, чем у других, медлительность его нервировала экспансивного Пьяныха. Проверка состояла из двух полётов по кругу. Все взоры сидящих в квадрате курсантов – специально отведённом на старте месте – обратились к самолёту с бортовым номером 507. Пильщиков надел шлемофон, проверил и тщательно пристегнул парашют и привязные ремни. Пьяных, что-то бормоча себе под нос, устраивался в задней кабине. Парашют он не пристёгивал, если не предполагался пилотаж в зоне. Не пристёгивался и ремнями, на кой чёрт? По СПУ курсант доложил, что к полёту готов и нудным голосом начал читать контрольную карту.
- Карта выполнена, разрешите запуск? – обратился он к командиру.
- Работай, Пильщиков, работай сам, меня нет здесь, - ворчливо заверил его Пьяных. « Как бы не так, - подумал Пильщиков, - нет его тут. Сейчас взлетим – появишься». Он запустил двигатель и запросил разрешение на выруливание и взлёт.
- 507-й взлёт разрешаю! – ответил руководитель полётов. Стартёр продублировал разрешение белым флажком, указывая им по курсу взлёта.
Семён стал плавно, и даже очень плавно, как учили, давать обороты двигателю, одновременно отпустив тормоза. Конечно, самолёт разбегался медленно. Вот он пробежал точку отрыва и не оторвался. И сразу напомнил о себе Пьяных, что он всё-таки в самолёте.
- Так ты до Астрахани по степи бежать будешь, - пробурчал он по СПУ и сектор газа рывком ушёл вперёд на «Взлётный режим». Самолёт дернулся, как пришпоренная седоком лошадь. Взлетели. Семён убрал шасси, щитки и осмотрел приборы: всё нормально. Скорость и высота росли – так и должно быть. Двести метров – первый разворот.
- Пильщиков, у тебя тёща есть? – вдруг услышал он голос Пьяныха.
- Что есть? – не понял курсант.
- Не что, а кто. Тёща, говорю, у тебя есть?
- А. тёща! Нет, товарищ командир, я не женат.
- Так куда же ты, чёрт возьми, торопишься, если не к тёще на блины. Посмотри на скорость?
Она была на 40 километров выше для полёта по кругу, и Семён потянул ручку на себя, гася избыток скорости. Самолёт круто полез вверх. Второй разворот. Обычно инструкторы учат делать второй разворот уже на высоте круга в горизонтальном полёте, так проще и меньше дефицит времени. Но высоту круга они достигли как раз в момент разворота и, увлекшись авиагоризонтом, Пильщиков какой-то момент не контролировал высоту. А, выводя из крена, мысленно ахнул – лишние сто метров. И только подумал снизиться, как ручка сама плавно, но энергично пошла от себя синхронно с энергичным комментарием из задней кабины.
«Перебор сто метров – это двойка, - вспомнил нормативы Пильщиков. Не выпустит самостоятельно». После третьего разворота комментарии посыпались чаще, и Семён заволновался ещё больше. Выпустил шасси, щитки, наметил точку выравнивания. Лишь бы скорость не потерять. Вот и высота выравнивания. Мелькнул финишёр с флажками. Перелёт.
- Перелёт, чёрт бы тебя побрал! – подтвердил Пьяных. – Повторить полёт.
Семён снова взлетел. Первый разворот, второй. Командир в задней кабине примолк. «Хоть бы заснул», - подумал Пильщиков. А Пьяных действительно пребывал в полудрёме. Накануне долго провозился в гараже с машиной, а вставать-то в четыре утра. Свободный от привязных ремней он повозился, удобней устраиваясь, и прикрыл веки. Но все переговоры по радио внимательно слушал. На секунду, приоткрыв глаза, отметил: опять идёт перебор высоты. Ну да чёрт с ним, обнаружит сам. И снова смежил веки. И в этот момент Пильщиков, заметив на альтиметре перебор, резко дал ручку от себя. Столь резко, что не привязанный ремнями и не ожидавший такого Пьяных взмыл от невесомости в своей кабине, пребольно ударившись головой в остекление фонаря.
- Пильщиков, ты там спятил, в …. твою мать! – заорал он. – Командира убить хочешь? Подсовывают на проверку каких-то убийц, твою мать! Инструктор – разгильдяй, такие же и курсанты, - кричал, распаляясь, Пьяных.
Состояние негодования усиливалось ещё тем, что он не любил худого и длинного, как жердь, инструктора Горбатенко.
- И какой хрен оставляет таких инструкторами, хотел бы я знать? – продолжал возмущаться Пьяных. – Третий, третий выполняй, мать твою! Снижаться пора. Или ещё раз хочешь долбануть меня об фонарь? Долбани давай, чтоб я его пробил и из кабины вылетел.
- Так как же, ведь ремни же…
- Не учи меня. А шасси кто выпускать будет? У меня тут крана нет. Тьфу, твою мать, ну и день сегодня!
Сели, зарулили на линию осмотра.
- Выходи из кабины, - сказал Пьяных, сам вылез первым и, потирая ушибленную голову, направился к СКП – стартовому командному пункту. Но вдруг, словно что-то вспомнив, остановился и стал поджидать Пильщикова.
А тот всё возился у самолёта. Тогда пьяных направился к самолёту.
- Бить идёт, - сказал ему техник Бобровский. – Ныряй, парень, в кабину.
Семён резво вспрыгнул на крыло, нырнул в кабину и перед самым носом командира задраил фонарь. Снаружи – не открыть. Пьяных знаком показал: вылезай. Семён в ответ покачал головой: нет. Разрядившись словесно на технике Бобровском, Пьяных ушёл на СКП. А Пильщиков пошёл к скамейке наблюдателей.
- Ну, что, допустил самостоятельно летать? – спросил Горбатенко.
Семён только обречённо рукой махнул и тут заметил, что Пьяных идёт в их сторону.
- Убийц готовишь, Горбатенко! – загрохотал он. – Этот остолоп едва не сделал меня инвалидом. Иди сюда! - позвал Пильщикова.
Минут десять они о чём-то говорили, при этом Пьяных резко жестикулировал руками, изображая то взлёт, то посадку, объясняя ошибки и методы их устранения. А через двадцать минут Семён, не веря себе, вылетел самостоятельно.
В те дни самостоятельно вылетали в эскадрилье по несколько человек, а инструкторы до одури обкуривались бесплатным «Казбеком». Такова была легальная традиция. А к нелегальной, но о которой все знали, добавлялась бутылка армянского коньяка. Можно и две. Естественно, всё это преподносил самостоятельно вылетающий курсант.
-------------------------------------------
Чем больше мы познавали авиацию, те больше привязывались к нашему Папе, так называли командира звена Ростислава Миллера. Это был большой души и разносторонних знаний человек, тонкий психолог. Тридцать курсантских душ бились в унисон с его желаниями и приказами. Да и какие там приказы, уже не в батальоне. Он умел делать так, что любой приказ, любая директива, спущенная сверху, как будто бы исходила от нас самих, а, значит, не подлежала никакому сомнению в смысле её целесообразности. В Папе мы не чувствовали начальника, чувствовали старшего товарища всегда готового придти на помощь в любом вопросе.
Существует три вида управления коллективом: директивный, коллегиальный и номинальный. Нигде не предписывается, каким способом пользоваться, выбирай сам. В Миллере наилучшим образом сочетались все три метода. Но он, кажется, не любил, как человек творческий, узко директивный метод, на каковом, в большинстве своём, и держалась авиация. Не любил. Но, как говорится, шаг влево, шаг вправо…
В авиации, как нигде, жизнь ставит множество вопросов, на которые нужно реагировать среднему командному звену, проявляя при этом разумную инициативу и порой отклоняясь от директивных указаний. Иначе и дела не сделать. Но, увы, инициатива зачастую наказуема. Даже хорошая. Да ведь и любая директива – это нечто среднее, генеральная стратегическая линия, вокруг которой должна строиться вся тактика, допускающая отклонение в разумных пределах. Именно в таком аспекте и рассматривал наш Папа выполнение многочисленных указаний, приказов, наставлений в авиации, как известно, сыплющихся, как из рога изобилия. Но, к сожалению, в жизни почти всегда требовательность выполнения директив сверху сильнее, чем какое-то живое полезное дело, не уложившееся в рамки директив и инструкций. А если человек может сделать больше, лучше и быстрее отклонившись от инструкции? Ведь бывает такое в жизни.
Комплексные проверки по выполнению директив и инструкций не раз указывали Цесарскому на волюнтаризм в этом деле в звене Миллера. Что это ещё за турпоходы с курсантами на природу? Что за собрания, не предусмотренные уставами? А почему не заполнен журнал личных бесед? Значит, они и не проводятся. И посему пытались ставить вопрос о наложении взыскания на руководителя. Но всякий раз, разбираясь, выходило: по всем показателям звено Миллера прочно и уверенно стоит на первом месте, в том числе и по вопросу обеспечения безопасности полётов. И от Миллера отступались до следующей проверки. А Цесарский, выпроводив проверяющих, говорил:
- Будь у меня все такие, как Миллер и не выполняй они 50% указаний министерства, всё равно отряд был бы на первом месте в министерстве. Умеет человек творчески работать, а не бездумно директивы выполнять.
Начальник штаба Пикалов помалкивал, хотя за нарушения в ведении документации ему доставалось от комиссий больше всех. А с другой стороны, вон в других звеньях документы в порядке, а нарушений полно. В том числе и дисциплинарных нарушений.
- Так что же делать будем? – вздыхая, вопрошал он Цесарского. – Комиссия-то предписание оставила: разобраться и наказать.
- Придумай что-нибудь, - отмахивался командир отряда, - на то ты и начальник штаба. Ну, нафантазируй что-то. А Миллера мне не трогай. Сам же видишь, за что взыскание накладывать?
Во все времена шёл, да и сейчас идёт бурный поиск методов работы с людьми. Что уже не перепробовали! И многочисленность этих методов и приёмов с фиксацией всего на бумаге порождает устойчивый формализм. Главное записать, а там – трава не расти! Наш командир не любил писанину. Просто работал с душой, с любовью к нам и своей работе. Мы чувствовали это и отвечали ему взаимностью. В итоге же получался какой-то сплав руководства коллективом. Мы «совершенствовались на основе собственных несовершенств» подмеченных в нас нашим Папой.
-------------------------------------
(продолжение следует)