***
Так было страшно,
когда налетел ветер,
когда налилось небо лиловой тьмою,
когда раскололось оно ослепительным светом,
и хлынул поток из трещин
небесной тверди.
Затворился ковчег. Будто годы,
за неделей тянулась неделя,
и первобытные воды
качали, как в колыбели…
Ныне распахнуты клети,
и, как неуклюжие сонные дети,
звери выходят на волю
из потной просмоленной тьмы,
смертельно усталые после
зыбкой волны.
Лев потрясает главою,
пробует лапой скользкий
заиленный склон.
Принимают поклон
зелёные травы впервые.
Волы гнут несытые выи,
и жадно сосут ноздри
воловьи влажный солёный воздух.
Птицы по небу снуют в хлопотливой заботе
о хлебе насущном,
о скором потомстве,
о прежнем уюте
в отстроенных заново гнёздах,
вплетают в масличные свежие ветви
пучки допотопной соломы.
Благоухание первой жертвы
вдыхая, Творец преломит
течение тварного света,
выгнет его дугою,
свивая над юной землёю
семью цветами Завета
о том, что не надо бояться,
когда налетает ветер,
когда наливается небо лиловой тьмою.
Оно никого не погубит боле —
с любовью омоет живое,
отжившее смоет
водой дождевою.
Да будут благословенны
деревья и травы,
и звери земные,
и рыбы морские,
и птицы небесные.
Пусть веселится вселенная
и Богу поет песнь.
Пусть вызревает у Ноя
вино молодое.
***
Над мира глубиною чёрной,
Среди печали ледяной,
Иди, кораблик обречённый,
Крылатый мой.
Светилу следуй виновато,
Не подымая парусов,
Вальсируя витиевато
Меж полюсов.
Объятия живые строги,
Обетованны и страшны.
Иди. Орбиты и дороги
Завершены.
…и долго слышал окаянный
Сердцебиенье тишины.
И тлела снасть меридиана,
Слетали сны.
Сияло небо, отворяя
Семижды семьдесят высот.
И молоко текло по краю,
И капал мёд.
Над мира глубиною чёрной,
Среди печали ледяной,
Иди, кораблик обречённый,
Господь с тобой.
***
Константину Комарову
Словно осень год от года
тлеет в медленном огне,
бессловесная природа
истончается во мне.
Герметические песни
золотой приимут вид,
если внутренний словесник
синим пламенем горит,
чем жевать косноязычье,
не о главном говоря,
избирает право птичье,
хлеб живаго словаря.
Между сциллой и харибдой
привокзального вранья
проплывает невредимой
чудо-лодочка моя.
Присночаемая, ныне
пляшет рифма под хмельком
пред заветною святыней —
безначальным языком.
***
Дожди. Хроническая осень.
Мой город — призрачный недуг.
Сырая тлеет папироса,
и длится, угасая, звук.
Одноимённый, старый кашель
мой — Чех-хов, Чех-хов… Сладкий дым.
В груди хрипит чужая слякоть.
Прохожие дожди седы,
как опадающие листья,
как этот кашель. Столько лет
сюда никто не пишет писем:
потерян адрес, голос, след,
сентябрь и запах ожиданья…
Мне холодно, и всё не так.
Я роюсь в ворохе бумаг,
укутавшись в воспоминанья.
Чай крепкий с мёдом сладким-сладким,
как в осень папиросный дым.
И снова — Чех-хов…Чех-хов — кашель.
Я кашляю до тошноты,
по капле расточая рабство,
оно выходит из груди
уже без боли и лекарства.
Теперь, как будто, позади
преодоление болезни.
В руках оплаченный билет,
и промедленье не полезно.
Часы отмеряли шесть лет,
сработал зубчик шестерёнки —
оборотилось колесо.
По контуру, несмело, тонко
мне вспомнились твоё лицо,
сентябрь и запах ожиданья.
***
Март всемогущий, не отврати, посмотри,
мы посреди толчеи и хромого снега
пишем фейсбуковки, а между тем и тегов
здесь минус девять, в Кемерове минус три.
Март вездесущий, где ледяной карамели
утренняя обетованная благодать?
Всё ли отымется ныне и навсегда?
Только ль имущества, что одиночество смерти?
Ведаешь, марте, что человек внутри
или предатель, или свидетель, или
слово надежды творящий, чтобы простили.
Март милосердный, преклони, посмотри,
здесь минус девять, там только Ты и в силе...
***
Встань со смертного одра.
Сон, покуда не вдаваться, —
та же смерть. Но сколь мудра
череда реинкарнаций!
Закатил, что царь и бог,
пир горой, да вышло боком:
что не роздано ко срокам, —
унаследовал грибок.
Нас, пирующих, прости,
Боже, от щедрот богатых,
и сподоби до заката
в разум истины прийти.
Повидавший Одиссей
кается во многом блуде:
не ужели одр сей
гроб мне будет?
***
Древо могучее племени древлего
к небу тянулось, питалось недрами,
шире, глубже в родную землю
уходя вековыми кореньями.
Всякой ветви достаточно влаги,
всякой ладони — света.
История часто меняет шаг,
но не законы эти.
Расцветаем, плоды приносим
и опадаем в своё время.
Деревья не умирают по осени,
Так сменяются поколения.
***
Я песни оставляю, будто вехи,
к обетованной Родине кочуя.
Сказаньями тропу свою ищу я,
дурак-Иван. И, верно, ради смеха
она лукаво путает названья:
то Беловодье, то Гиперборея,
но я иду, перечить ей не смея,
пространства кочевые раздвигая.
А путь прямее лезвия меча,
короче третьей избранной дороги.
Ступай смелей, коль воля горяча,
чтоб на последнем онеметь пороге,
где обернётся Садом, Горним градом,
пред изумлённым взором песнопевца
земля родная, что повсюду рядом,
на самом дне кочующего сердца.
**
Задать единственный вопрос
не озаботимся, поверь мне.
Когда истает наше время,
за это спросится всерьёз.
И где тогда найдём ответ?
Всё неспроста, всё не случайно.
Нас часто вдохновляет тайна
и не волнует ясный свет.
Нас перестали удивлять
великие простые вещи,
но сердце бьётся и трепещет,
учась вопросы задавать.
***
Бессонным зельем опоила ночь.
За каплей капля. Времени так мало.
Не греют мысли. Душит одеяло.
Сереет за окном, и сутки — прочь.
Шумит листва твоих календарей.
Вчера ль сгребали снег с дорожек сада?
Сегодня выйдешь за его ограду,
отметишь, походя: уже цветёт кипрей.
Дела, дела… И как их перемочь!
Постфактум перемены замечая,
опять упустишь время иван-чая.
Роса омоет ночь, и лето — прочь.
А там зима, и так за годом год.
И времени ничуть не больше стало.
Всех дел не переделаешь, пожалуй.
Пора по иван-чай. Пусть время подождёт…
Пригородное
Подобно расписанью электричек
размерен тихий пригородный быт.
Всё знает место, от метлы до спичек,
и календарь к стене гвоздем прибит.
Часы текут, страной не беспокоясь,
радиоточка радиоточит…
В порядке всё и вся, но, будто совесть,
предательски земля гудит в ночи,
когда товарняки ползут устало;
стеклом щербатым в воздухе дрожит
грядущее — так тяжелы составы,
и прошлое смещается с орбит.
Перед грозой
Правды найти на миру никому никогда.
Правда является в ласточкиных проводах,
Отображается белой стезёй на сетчатке.
Видишь её? — Продолжай и веди до конца,
Разновеликую соль отирая с лица,
И исправляй неразумной судьбы опечатки.
Так и ходи по земле, не ломая печать.
Ласточке белой под силу ли перекричать
Полифонию бессмысленнейших восклицаний?
Но тишины жутковатой исполнится миг.
Всё, что отцы узнавали из дедовских книг,
Всё развернётся вот-вот наяву перед нами.