1
Деревня Пузичи.
Встала ни свет ни заря. Спала б ещё и спала, да только пора пришла стадо на луга гнать – сегодня её и Фроськи черёд.
Осторожно, чтоб не скрипнули половицы, Матрёна Ясько накинула на себя платье и скользнула в сени. На дворе есть рукомойник, вот там и умоется, а если дома, то всю семью Фёдорову всполошит. Ни к чему это. Пусть поспят. Как-никак воскресенье.
В сенях цапнула сапожки тачаные Моней Пейсахом. Ах, какие дивные сапжки! И сносу им нет! Молодец Федюша, что уговорил её тогда заглянуть к Пейсаху в сапожную мастерскую. Царствие ему Небесное этому дяде Моне!.. Или у евреев люди куда-то в другое место попадают? Всё равно – пусть ему и всем им, убитым в тот день, будет хорошо там, где бы они ни были.
Рядом с рукомойником на отцветшем кусте боярышника, посаженным ещё отцом Фёдора, Александра и Матрёны (чего греха таить!) для улучшения качества самогона, застрекотал побеспокоенный дрозд, запрыгал в густых ветвях, да и прыснул куда-то в лето.
Плеснув в лицо холодной воды из рукомойника, Матрёна промокнулась рушником и глянула на себя в зеркальце, пристроенное умелой рукой старшего брата Фёдора над умывальником. «Хороша… Ой, хороша! Да так, что волки разбегутся в страхе, увидев меня за версту». Влажной ещё ладошкой, она пригладила непослушную прядь, покачала головой и вздохнула.
– Вот ведь дура бестолковая! – обругала она себя шёпотом. – Ни платок не взяла, ни краюхи хлеба в торбу. Как весь день пасти коров без еды да с непокрытой головой?
Опять вздохнув, она уж было собралась разуться и пройти в дом за платком и хлебом, но на крыльцо вдруг вышли её брат Фёдор и сноха Евдокия. Евдокия протянула ей белый в мелкий горошек ситцевый платок и узелок с едой.
– Спасибо, Дусенька! – улыбнулась Матрёна. – Я вас разбудила? Да? Вот корова неповоротливая!
– Да, нет! – покачал головой Фёдор Ясько. – Нам всё едино вставать надо было. Мы в Хоростово едем. Евдокиюшка в церковь, а я по делам. Поищу железо. Голубовское железо кончилось, да и Чиримово уже на исходе, так что, надо кумекать, где найти. Ну, иди. Слышишь? Фроська уж повела стадо.
И правда, в конце улицы уже раздавалось тревожное мычание. Матрёна побежала к калитке.
– Стой! – окликнула её Евдокия. – Ты ж нашу-то Царицу не забудь.
– Ой! Чуть ведь не забыла!
Фёдор улыбнулся ей вслед и пошёл запрягать лошадь в телегу.
Спустя четверть часа подводу Ясько обогнали верховые: Степан Михалюк, Ян Яськевичь, Прошка Ермакович, Володька Лавримов сын, и Адам Черевако. У всех карабины за спиной. Михалюк притормозил коня возле Фёдоровой телеги, остальным тоже пришлось остановиться.
– Ты куда это, Фёдор? – спросил Стьепан. – Куда собрался?
– В Хоростово.
– В церкву, что ли?
– Нет. Я по железу. Поискать хочу, может, найду чего. А нет – так крицу придётся отливать. Хлопотно это. А что не так?
– Ничего. Просто спросил, – он посмотрел на Евдокию, потом глянул на небо и, наконец, вдруг наклонившись с коня, прошептал Фёдору. – В церкву сегодня не ходи. Понял меня? Не тот день.
– Ой, Господи! – охнула Евдокия.
– Не боись, Евдокиюшка! – Степан поднял коня на дыбы. – Придёт и ваш день. Но не сегодня.
Он развернул коня и поскакал в сторону Хоростово.
В Хоростово Фёдор, не смотря на совет Михалюка, подъехал первым делом к Церкви и успел увидеть, как из храма Михалюк со своей сворой выволакивают отца Кузьму со связанными за спиной руками. Ор стоит вокруг!.. Рядом, пытаясь вырвать из рук полицаев своего мужа, криком исходила попадья матушка Пелагея. Из распахнутых настежь дверей церкви выбежал отец Иоанн и вцепился в плечо Адама Черевако. Адам стряхнул с плеча руку невысокого батюшки и с хорошим размахом влепил кулаком в лицо попа. Отец Иоанн рухнул как подкошенный, а из его носа потекла красная юшка, заливая и рясу и стихарь.
Евдокия прижала руки к губам.
– Господи! – всхлипнула она. – Священника-то за что? Что им батюшка-то сделал? Федя, ты посмотри же, что делается! Ироды!.. Они его убивать ведут, что ли?
– Тихо, Евдокиюшка! – скрипнув зубами, проговорил Ясько. – Всем воздастся. Дай срок.
– Федя! – Евдокия смотрела на него со страхом. – А что Степан имел в виду, говоря, мол, придёт и наш день? Они что, и нас арестовать хотят?
– Может и хотят. Да только не за что. Ладно, Евдокиюшка, раз сегодня в церкву нельзя, давай я тебя у кума высажу, а сам по делам пройдусь. Не зря же приехали в Хоростово. А ты у кума тем временем всё и поразузнай. Он у нас такой – все слухи через него, как мальки сквозь сетку проходят.
Иван Самойлович Цуба старик с виду ветхий. С палкой уж ходит вроде как. Но если вдруг надо что сделать или тяжесть какую-то перетащить, то палку эту отбрасывает и таскает, и поднимает, словно ему отроду не семьдесят пять, а лишь двадцать с хвостиком. А в глазах его серых и не поблёкших от времени жизни больше, чем у другого молодого. И стержень в нем стальной сокрыт. Да такой, что не перерубить его ни чем, не сломить.
Фёдору этот старик так понравился, что он ловил себя на неоднократных позывах назвать его отцом, батей, да одёргивал себя всё время, чтобы, мало ли, не обидеть старца.
Сегодня дед Иван был не один, а с братом Михаилом. Старики беззлобно пошучивали друг над другом, обзываясь, то старым пнём, то рухлядью, то ещё как. Фёдор ходил с ними по территории бывшей МТС, собирая изношенные и брошенные теперь ржаветь детали от тракторов, сеялок да косилок, и посмеивался покачивая головой.
– Дядя Ваня, – спросил Ясько, – чего это вы в воскресенье с утра пораньше здесь собрались с братом?
– Так ить хотел с этим старым самоваром в церкву к заутренней сходить, – ответил дед Иван, – да куды ж с ним сходишь? Он меня зовет веники рвать. видать хочет свои старые кости пропарить. Говорю ж ему непутёвому, что ему теперя лишь погост поможет с его радикулитом. Не верит.
– Да-да, – парировал дед Михаил. – Ты вот ври да не завирайся. Я его за вениками, видишь ли, позвал. Сам ныл две недели, что веника у него путёвого нет и надо в лес пойти да нарвать. У меня-то веники ишо с прошлого году в сарае на притолоке висят, а он уж все свои истрепал. Одни голики остались. И перед кем молодится? Чего ты так часто в баню-то ходишь? Аль молодуху завести решил? Куды тебе жениться, старый ты обмылок? Ты вон Серахфиму свою кажен день вспоминаешь. Хочешь молодуху до умопомешательства довести своими воспоминаниями? Да и какая на тебя позарится.
– И хорошо, что сегодня в церковь не попали, – сказал Фёдор.
– А что так? – насторожился Иван Цуба.
– Полицаи отца Кузьму арестовали, а другой батюшка, Иван Лойко, встрял да заступился. Так они ему юшку пустили – кажись нос сломали да губы разбили.
– Вона как!.. – покачал головой младший из стариков дед Михаил. – Прости Господи!
Дед Иван посуровел враз. Исподлобья на Фёдора смотрит да желваками на скулах играет, словно это Ясько самолично одного попа скрутил, а другого избил. Фёдор аж присел от неожиданности. Так и хотелось ему закричать, что это не он.
Словно прочитав его мысли, старик спросил:
– А кто из полицаев такое непотребство учинил?
– Степан Михалюк со своими подручными. Адам Черевако, Ян Яськевич, Прошка Ермакович да Володька Данилевич Лавримов сын. Ивана Лойко именно Адам Черевако кулаком саданул, то уже при мне было, а кто отца Кузьму крутил в церкви, того не видел. Видел только, как его из храма волокли.
– И куды его теперь? – дед Иван хмурился всё больше.
– Не знаю, – сказал Фёдор. – Наверно, в Старобин свезут. Михалюк всех в Старобин свозит.
– Не всех, – вздохнул дед Михаил. – С месяц назад беглых из плена красноармейцев у Раховичей расстрелял гнида с псами своими. Да поглумились ещё над ними, перед тем как стрелять. Мне то Афонька Вахнюк из Челонца сказывал. Они тех солдатиков схоронили в лесочке чин по чину. Без салютов, конечно, но крест в ногах поставили, без надписев, правда. Кто ж знал, как их звали. Ни имён, ни фамилиев.
– Ничего, Миньша, – сказал дед Иван. – Отольются ещё волку овечьи слёзы. Спасибо, Федя, что сказал. То знать надобно. Чтобы помнить всю жизнь и детям заповедать. И вот ещё что… В лесу у тех же Раховичей, как на Старобин поворачивать с левой стороны в кустах машина немецкая припрятана в ложкé. Её партизаны отбили. Так в той машине, говорят, много всякого железа лежит. В аккурат для тебя. Поезжай туда. Разберись. Мой тебе совет: всё железо из машины в другое место перепрячь, а потом по чуть-чуть брать будешь для своих нужд. А я передам кому надо про сегодняшний воскресный молебен. Будь спокоен.
– Да, вот ещё что, – вспомнил, поморщившись, Ясько. – Там не слышно, что решили партизаны делать с Микитой Ермаковичем? Замордовал он меня уже! Всё рвётся в партизаны. Я, конечно, отнекиваюсь, мол, не знаю никого из партизан и как с ними связаться. Но он всё равно каждый день приходит и опять за своё. Он и Прокоповичей уж замучил, дескать, ваш Гришаня в партизанах, то все знают, так помогите мне в отряд попасть. Я, говорит, за Броньку свою отмстить должен.
– Да-да, – кивнул дед Иван. – Передали они мне, что Микиту в отряд не возьмут. То из-за сына его – Прошки. Сказали, что если б Прошка в полицаях не так лютовал, то может и взяли бы отца, а так не хотят. Мало ли что!..
2
Деревня Пузчи.
Дьякон Антон стоял возле костёла хмурый. Сегодняшняя новость о том, что арестован Православный священник отец Кузьма, весь день будоражила деревню. Да не одну. Гоцк, Хоростово, Челонец, Раховичи. Да, что там. К нему на молебен приезжали аж из Яскович и Морочи, из Величкович и Мазурщины. Отца Кузьму знали многие и многие же приезжали крестить своих детей и исповедоваться со всей округи. А тут на тебе. Даже ксёндзу Кубшу понравился этот мудрый человек.
Но не сам факт ареста огорчил Антона, а то, что в нём участвовал его родной брат Ян. Сегодня ксёндз на воскресной проповеди в своей речи перечислил всех, кто там злодействовал. Ну как так-то! Ведь от одного отца они с Янеком и от одной матери, а настолько разные люди. Позорище какое! Как теперь людям в глаза смотреть?
Он хотел сплюнуть под ноги с досады да вспомнил, что стоит возле костёла. Покачал головой и махнул рукой. Видно этого разговора всё же не избежать. Он огляделся по сторонам и решительно направился в сторону еврейских домов – Ян поселился в доме Гольфандов, владельцев портняжного ателье, по совету будущего тестя Прошки Наха. Гольфандов всё равно, мол, убили, никто на дом теперь не претендует, а Фроська, может быть, ещё и шить научится, вот и будет прибыток, а ведь в доме осталось всё: швейные машинки, да не абы какие, а «Зингер», рулоны мануфактуры, манекены. И как у него совести-то на всё это хватило?!.
Дойдя до дома Гольфандов – называть этот дом домом Янека язык не поворачивался, – Антон постучал в окно. Ставни в еврейских домах отсутствовали. А зачем? Только мешают торговле.
Ян распахнул створки и выглянул наружу.
– Антон? – удивился он, увидев брата. – Ты как здесь? Что-то случилось?
– Выйди.
– Так заходи. Чего там?
– Выйди, говорю. Не могу я туда войти…
– Ладно.
Он закрыл окно и через минуту вышел на улицу.
– Что случилось? – спросил он. – Что-то с женой? С детьми? Сейчас же комендантский час.
– С женой и с детьми, слава Богу, всё в порядке. А на ваш комендантский час мне плевать с колокольни. Ты что творишь Янек?
– А что я опять сделал?
– За что арестовали отца Кузьму?
– За то, что он у себя в церкви на молебнах призывал к партизанщине. Прямо во время службы.
– И что с того?
– Как что? Он же к войне призывал.
– А сейчас не война? Или вам не понравилось, что он против немцев призывал?
– Слушай, Антон. Ты на чьей стороне? Я тебе брат или посторонний человек? Ты всё время меня попрекаешь то поляками, то теперь немцами. Я же вроде тебе не посторонний.
– Не посторонний, говоришь? – дьякон покачал головой. – С самого детства попрекаю, говоришь? А ты не пробовал хоть раз вдуматься в мои упрёки? Я же тебя не заставляю делать невозможное или что-то ужасное. Я призываю тебя к человечности, к тому, чтобы ты одумался и перестал творить зло людям. Ты же среди людей живёшь. Скажи мне, кто из селян тебе хоть раз что-то плохое сделал? Тебя даже жалели, когда ты в польскую полицию пошёл. Помнится, ты того же Прохора Гнатюка связал и привёл к полицмейстеру. Так на тебя никто не обиделся и слова плохого не сказал.
– Потому что Нах тогда по пьяни столб решил спилить, предназначенный для телефонной линии. Вот я и взял его. А что не надо было?
– Надо было. Я о том и говорю, что раньше ты, хоть и был на другой стороне, а не с народом своим, но зла не делал, а ловил действительно преступников и хулиганов. Теперь же ты, вернувшись из тюрьмы, вступил в шайку этих негодяев под командованием Михалюка. Вы же, Янек, творите непотребное, пользуясь безнаказанностью, кажущейся абсолютной, но она не абсолютна, поверь. Первое же твое деяние на поприще немецкого полицая опрокинуло хорошее отношение к тебе народа и утопило в Змиёвском болоте. Вы убили кучу людей, большинство из которых были дети, женщины и старики. И не говори мне, что они евреи. Я это и сам знаю. Но как ты мог подумать, что евреи хуже поляков, немцев или нас белорусов? Как ты смел подумать, что они не люди. Кто дал тебе такое право? Гитлер? Кто он такой? Он не Господь Бог, который может решать, кому жить, а кому умирать. Только Богу это можно. Но и он не стал бы убивать человека за то, что он еврей. Мы ведь все его творенья…
– Хорошо! – перебил его Ян. – Скажи тогда, почему же Бог не вмешался, когда их убивали? Может, он как раз и хотел, чтобы евреев в Пузичах не стало. Может, это, как вы церковники говорите, промысел Божий и по Его указке всё это сотворено?
– Не мели ерунды, Ян. Бог никогда не призывал убивать невинных, он через Иисуса, сына своего, нам завещал человеколюбие, а не ненависть. «Возлюбите ближнего своего»…
– До недавнего времени я думал, что ты мой ближний. Теперь и в этом сомневаюсь.
– А священника Кузьму вы за правду убили?
– Никто его не убил. Его в Старобин отвезли, а там, скорее всего, отправят или в Слуцк, или в Ганцевичи, или в Барановичи. Меня это не касается. И не за какую-то там мифическую правду его арестовали, а за призывы к борьбе.
– Тебе нравится, что твою землю топчут немцы? Тебе нравится, что страдает твой народ? Тебе нравится убивать беззащитных и невинных? Так знай, что воздастся тебе по делам твоим и я не смогу прийти к тебе на помощь, потому что праведный гнев народа будет тебе судом, а не мои, как ты говоришь упрёки.
– Много ли у меня было моей земли? При поляках, при советах. Много ли было? А у тебя?
– Я с детства при костёле…
– Вот-вот! Ты с детства при костёле. А я как неприкаянный. Ни земли, ни хозяйства, ни навыков каких-то. Ты ж меня только рыбу учил ловить. И всё! Чем ты мне помог за всю жизнь? Пару раз приехал ко мне в тюрьму на свиданку? А кто в этой деревне мне помогал хоть раз? Хоть чем-нибудь? Только Степан, Прошка Нах да Лаврим. И Бог твой мне не помогал. Так что, ко всем чертям твоего Бога! Понял?!.
Антон смотрел на него и душил в себе ярость, вдруг возникшую в груди. Ярость в груди кипела, клокотала, взрывалась, как лава в жерле вулкана. Но он сдержался. Не стал кричать, топать ногами. Просто тихо произнёс:
– Ты не брат мне больше. Отрекаюсь от тебя. Отрекаюсь…
Он повернулся и пошагал обратно к костёлу.
– Что? – закричал ему вслед Ян, сжав кулаки. – Что ты сказал? Ты отрекаешься? Да пошёл ты! Пошёл ты вместе со своим Богом! И, кстати, твоего ксёндза тоже за его проповеди скоро накажем. Больно он разговорился… Катись! Ты всё равно мне никогда братом и не был…
Он вдруг упал на колени и заплакал, всхлипывая и причитая что-то понятное лишь ему одному.
А Антон шёл и больше его не слушал. Июньская звёздная ночь, запах жимолости скошенного сена, тёплый ветерок, пытались отвлечь его от тяжёлых мыслей, но всё впустую. Временами вулканическая лава ярости вновь принималась клокотать в груди, он успокаивал её холодным потоком мыслей о том, что Ян всё же брат ему единоутробный, но память тут же извлекала из своих подвалов вид детских тел в телеге Семёна Широкопыта, и вулкан оживал снова. Что-то вдруг звякнуло внутри. Ярость мгновенно превратилась в ненависть и никакие думы о родстве с этим человеком (человеком ли?) не могли потушить её.
Он и не заметил, как дошёл до костёла. Он торопливо промчался через всё помещение и упал на колени перед статуей Иисуса. Сложив руки на груди он стал молиться. Громко. Словно хотел, чтобы его голос достиг Небес.
– Господь наш, услышь мои молитвы, пожалуйста, и отпусти мои грехи, ибо грешен я! Не сдержал ярость свою, не сдержал ненависть. Да к кому? К брату моему родному, к Яну. Ты учил нас, Господи, любить ближнего своего, а я ненавижу его. Я не хочу больше видеть его и слышать о нём и делах его. Прости мне гордыню мою, но нет больше сил терпеть его богохульства и деяния его сатанинские. Не смог я взрастить в нём человеколюбие, не смог наставить на путь истинный, не сумел привести его к церкви праведной нашей. Брат мой злодеяниями своими сам отторгает себя от церкви. Он убивает невинных и беззащитных, и даже не для удовольствия своего, а так, походя. Говорит мне, что убил всего лишь евреев, но разве евреи не твои творения и не в твоей ли власти решать, кому умереть, а кому жить. Я не ведаю твои планы, Господи. Может, я не прав. Так вразуми меня, Господи!..
Он помолчал немного, будто ожидая, что вот-вот Господь отворит уста деревянной статуи сына своего, распятого на кресте, но Иисус безмолвствовал.
– Господи! Прошу тебя, отпусти мне мои грехи, но не отпускай грехи брату моему Яну. Но не прощай ему ничего. И я не прощу. Ибо, как можно простить убийство младенцев и женщин? Как можно простить издевательства над людьми? Не прощай ему ничего, ибо ни я, ни народ мой не простят его…
Антон перекрестился и встал с колен. По щекам его текли слёзы. Шаткой, вымученной походкой бесконечно уставшего человека он вышел из костёла и, обогнув его, постучал в дверь небольшого домика, примыкавшего к храму, который занимал для жилья ксёндз Кубш.
Священник не спал. Он открыл дверь и с удивлением уставился на Яськевича. Антон, еле шевеля губами, тихо проговорил:
– Святой отец, скоро полицаи вас арестуют. Об этом я узнал от Янека.
– Неужели! Что ж, спасибо за предупреждение, Антон. Пройдёте в дом?
– Нет. Я так устал, что, пожалуй, мне лучше пойти домой.
Он развернулся и на ватных ногах пошагал прочь. Кубш в замешательстве некоторое время смотрел ему в след, а затем всё-таки окликнул его:
– Антон! Подождите ещё минутку, пожалуйста.
Яськевич остановился и обернулся на догоняющего его ксёндза.
– У меня к вам просьба, Антон. Когда меня арестуют, спрячьте моё стоматологическое кресло и мои инструменты где-нибудь в укромном месте. Я не хочу, чтобы они достались немцам. Я думаю, они нам ещё пригодятся. Было бы, конечно, просто замечательно, если бы вы смогли их переправить к партизанам, но я не хотел бы вас подвергать опасности.
– Хорошо, – кивнул дьякон. – Я всё сделаю.
3
Деревня Хоростово.
Этого дядьку, Яна Величко, знала вся деревня от мала до велика за его чудачества. Ростом не велик Величко, согнут в три погибели из-за больной спины, а носится по деревне чуть ли не бегом.
Во время грозы дядька Ян хватал, не смотря на больную спину, в сарае сухую колоду и клеёнку, бежал за огород на поле и, бросив колоду в борозду или на стерню, залезал на неё, укрывшись сверху клеёнкой, да пережидал грозу на этой колоде. Зачем он это делал, никто не знает, а сам он на расспросы лишь хитро улыбался да подмигивал или похихикивал, мол, это не просто тайна, а всем тайнам тайна. Он был, хоть и с тараканами в голове, но с тараканами безобидными, поэтому деревенский люд посмеивался над ним, но не боялся его выкрутасов и просто махал на него рукой.
Или, к примеру, его скворечник. Величко в начале войны приторочил у себя в саду скворечник на длиннющей жердине, выше крыши собственного дома, покрасив его предварительно в красный цвет. Ну и шут бы с ним с цветом. Так ведь чудак поворачивает скворечник то на север, то на юг. Местные зубоскалы подтрунивали над ним, мол, решил дядька Ян скворцов с ума свести, запутав их окончательно. Прилетят, пернатые, дескать, а входа и нет. Ян по своему обыкновению лишь похихикивал, поддерживая остряков.
– Ну, хорошо, – не унимались односельчане. – Летом ещё, куда ни шло, а зимой-то ты зачем его крутишь по два-три раза на дню?
– Так это… Мне наскучает на него смотреть с ентой стороны, я его беру и кручу, а потом наскучает с той стороны смотреть. Вот я его снова и повертаю. А чаво не так?
Ясное дело, что на него и его чудачества давно перестали обращать внимание. Лишь прозвали дядьку Яна «дедом-дятлюком», на том и успокоились.
А вот ещё пример.
У дядьки Яна была больная спина. Работать в поле или таскать что-либо он не мог. Поэтому колхозное руководство ему доверяло лишь коров пасти. С приходом немцев с него эти обязанности тоже никто не снимал, а потому он и продолжал пасти общественное стадо до наступления холодов. Но как он это делал!
В подпасках у него официально никто не ходил, и колхозное руководство, каждый раз, присылало ему в помощь любого свободного человека, иногда двоих. С приходом немцев подпасками ходили все жители Хоростово по очереди. Перед тем как гнать стадо на выпас, Величко слюнявил палец и задирал его кверху, как обычно это делают для определения направления ветра. После этого он качал головой и звонко цокал языком, мол, худо дело. А затем говорил, что сегодня стадо нужно вести в сторону Пузичей, или, наоборот, в другую сторону, в сторону Барань-горы. И пока он не произведет эти мистические действия ежедневной церемонии выбора направления, стадо топчется на ферме. Подпаски, ржут в голос, за животы хватаются, крутят пальцем у виска, но делать нечего – официально он пастух, а они всего лишь подпаски, так что ему решать, куда стадо пойдёт.
А ещё дед-дятлюк любил забегать к людям в любой дом и чего-нибудь поклянчить: то спичек, то соли, то угольев на разжечку, то ремень кожаный на плётку. Да всё умудрялся прийти, когда в дом кто-то приезжал или напрашивался на постой. Ему, конечно же, давали и спички, и соль и уголья, но старались побыстрее выпроводить из дома.
И ведь никто так до конца войны и не догадался, что Ян Величко все эти действия совершал не от природной придури, а для связи с партизанами. Скажем, если стадо коров пасётся у дороги на Пузичи, значит, в деревне немцы, в сторону Барань-горы – немцев нет. Если скворечник повёрнут на север – надо встретиться, есть новости. Если на юг – не приходите, буду занят или опасно.
Это именно Ян Величко научил партизан обращать внимание на дневные дымы из печных труб.
– Коли дым валит днём, знать, в ентом доме пришлец какой-то. За ради себя деревенские печь днём топить не будут. В селе печь топят лишь спозаранку и ввечеру. А коли днём, то знамо дело, гостя кормят. А гости нынче, сами знаете, разные бывают – мабудь немцы, мабудь полицаи, а мабудь и партизаны или окруженцы какие. Оно ить и родня какая дальняя нагрянула. Всяко быват. А я, как енто дело, всяк раз в хату к таким гостеприимным шасть, мол, за спичками или за мёдом, да и смотрю: кто приехал, сколько человек, какое у них оружие и, опять же, сколько. От меня не скроешь.
Вот и сегодня скворечник дядьки Яна смотрит на север, значит, ждёт партизан в гости.
Ночью в окошко к Величко постучали. Дятлюк вышел на крыльцо в одних подштанниках.
– Кто здеся? – спросил он шёпотом.
– Свои, дядя Ян, – ответили из темноты.
– Свои? – Величко спустился с крыльца и подошёл поближе к гостю. - Василь! Ты что ли?
– Я, дядя Ян, – ответил Корж. – Вот решил сегодня сам к тебе зайти.
– Ох, Василь! – всплеснул руками Величко. – А коли споймают тебя?
– Трудно ловить ветер голыми руками, дядя Ян, – приглушённо рассмеялся Василий Захарович.
– И давно ты возле Хоростово обитаешь? К батьке-то ходил?
– Ходил-ходил. Говори, дядя Ян, чего звал-то?
– Так это… Знаешь ты, нет, что полицаи отца Кузьму в Старобин свезли?
– Да, знаю.
– А сегодня ксёндза пузичского заарестовали ироды. Тож увезли вроде бы в Старобин.
– Во, как!.. – покачал головой Корж. – И кто теперь за него?
– Ну, у нас в Хоростово Иван Семёнович Лойко теперь приходским стал, а в Пузичах опять один Антошка Яськевич. Он у них в викариях, по-нашему дьякон. Ваню-то Лойко ты знаешь? Нет?
– Конечно, знаю. Мы ж с детства дружим. Не думал я, что он в батюшки подался. Но… У каждого свой путь. Надо будет к нему как-нибудь заглянуть.
– Да-да, загляни. Да!.. Так чего я тебя-то позвал! Антошка Яськевич хотел бы встретиться… Ты тока не перебивай. Я и сам знаю, что у него брат в полицаях. Но Антошка парень хороший. Прилюдно отрёкся от брата. Знать его, говорит, не хочу, раз такие непотребства творит. Михалюк его, когда ксёндза заарестовывал, в глаз кулаком саданул. Так что Антошка не предатель. Знай то и не нагоняй на него напраслину. А уж скольким людям помог. Он же в костёле своём в пóдполе трёх солдат держал неделю, а потом их на восток отправил. И опять же, не перебивай!.. Знаю я, что сказать хочешь. Но тогда ведь вас тут рядом не стояло, чтоб в отряд их переправить… Так я про Антошку-то не досказал. Ксёндз-то пузичский тож с придурью, как я. Он ведь не только проповеди там всякие католические читал, он ещё и зубы лечил.
– А-а!.. Да-да! Слышал я что-то такое про него. Ну, и…
– Так, Антошка сказывает, что ксёндз, когда прознал, что его забирать придут, повелел своё кресло зубодёрное и струмент свой всякий для зубного дела партизанам отдать.
– Ух, ты! Вот так дела! Правильный ксёндз-то, как я погляжу?
– Дык я ж и говорю!.. Он ить с людей за зубное лечение и платы-то ни брал никакой. Так, разве что, если кто яйцами даст или хлебом, или ещё салом, то брал. И ведь говорил, что плату брать не буду – не хорошо енто, а вспомоществование, мол, не возбраняется. Я ить и сам к нему ходил. У меня в зубу дырка была. Так он её посверлил малость, а потом ту дырку и законопатил. Вот глянь.
Величко оскалил зубы и потыкал пальцем, демонстрируя пломбу.
– Да что ты, дядя Ян! – рассмеялся Василий Захарович. – Не видно. Темно ведь.
– И в правду темно! Чего енто я? Вот дурень старый!..
– Ишь, ты! Хорош, значит, поп католический. Ладно. Заглянем к Антону Яськевичу в Пузичи. Тебе, дядя Ян, верю.
– А ты к Цубам-то ходил?
– Ходил.
– А к брату Степану?
– Тоже ходил.
– А чего ж ко мне только сегодня пришёл? Я ж какой-никакой, а всё же мамки твоей дядька буду. Или ты что плохое про меня думаешь? Слыхал я, как с Гришкой Карасёвым Алёшка, брат ваш двоюродный обошёлся. Так я не он.
– Слыхал, значит?
– А-то как же? У нас все это слыхали.
– А от кого, если не секрет?
– От полицаев. Мол, так и так. Пришли партизаны к брательнику своему, а тот, недолго думая, их немцу и сдал. Да там ещё погиб кто-то, кажись.
– Было дело, дядя Ян, – нахмурился Корж. – Но с тем делом мы чуть попозже разберёмся. А если у тебя всё, то я пойду. Уж извини. Дел много, до утра бы управиться. Не серчай, дядя Ян.
4
Из воспоминаний Эдуарда Нордмана
«…Страх – это нормальное состояние человека. Но если со страхом не совладал – то трус. Важно уметь подавить страх. Я был во многих боях, в том числе ночных. Хорошо помню то напряжение, которое овладевало перед самым боем. Но столь же хорошо знаю, что страх пропадал после первых выстрелов. Иногда страшнее тишина.
И еще одно. Спал на холодной мерзлой земле. Трижды переплыл речку Случь при минимальной температуре. Заболел воспалением легких? Нет. Не помню, был ли насморк. Кажется, нет.
Вот тут тоже загадка для мирной жизни. Объяснение одно – выручало напряжение всех человеческих сил. Это, наверное, было допингом. Ежеминутная опасность мобилизовала защитные силы молодого организма.
А все-таки было ли страшно? Когда вспоминаешь теперь, через полвека, становится страшно. Одиннадцать дней – мелочь по сравнению с вечностью. Но сколько раз был на грани смерти за эти дни. Самое тяжелое – муки неизвестности. Где мои товарищи? А что если они уйдут за линию фронта? Как раз в те дни на эту тему шли горячие дискуссии в отряде.
Что я буду делать один? Прятать винтовку и идти наниматься пастухом? Или «подпаском» к солдатке? Впереди зима, первая военная партизанская зима. Ни о чем не думал, кроме одного: как попасть к своим, в отряд.
Один в поле не воин. Но есть старое латинское изречение: «Смелым судьба помогает». На войне, кроме всего, нужны везение и удача. Рассчитанная наглость тоже не помешает.
Прошли десятилетия. Пишу эти строки уже в XXI веке, повидав многое на свете. И размышляю: можно ли профессионально рассчитать риск? Один во вражеском гарнизоне. Один на один со смертельной опасностью. Разоружил четырех полицаев, нагнал страху на весь гарнизон. И без единого выстрела. Уверенность, переходящая в бесцеремонность, пугала противника. Значит, бывает, что и один в поле воин.
Не исключаю, что подобную историю могли бы рассказать и другие партизаны. Особенно те, кто не отсиживался в штабных землянках. Такой образ действий диктовался самой логикой партизанской борьбы. Она состояла в том, чтобы стремглав налететь, неожиданно появиться там, где совсем не ждут, ударить и исчезнуть, раствориться. А через некоторое время возникнуть совершенно в другом месте, снова ударить и снова исчезнуть.
Корж был мастером короткого боя. Кроме того, он часто повторял, что «волк там, где живет, овец не берет». Потому старался водить своих партизан «на работу» в места, отдаленные от постоянного базирования.
Этим отводил подозрение и от проживающего рядом населения. Засады устраивал вдалеке от деревень. Решение о нападении он принимал только тогда, когда был уверен в успехе и в том, что отряд не понесет серьезных потерь. Так действовало большинство командиров.
Для партизан не могло быть геройством вступить в бой, не просчитав результата, и сложить головы. Нет, нам надо было «жалить» часто и успешно, как кобра. Только так можно было укреплять уверенность в себе, создавать соответствующее настроение у населения, поселять неуверенность у врага. Только так мы могли добиться того, что ему везде начнут мерещиться партизаны.
В беспорядочности (с точки зрения классического военного искусства) действий – большое пре-имущество партизан. В партизанской нелогичности была своя логика.
И Наполеон, и фашистские генералы жаловались, что партизаны воюют не по правилам. По-глупому жаловались. Партизанская тактика и должна изначально отличаться от тактики регулярных частей, действующих на сплошном фронте.
Лобовые атаки на изматывание обороны противника – не для нас. Я просто смеялся, когда во время чеченской войны слышал заявления многозвездных российских генералов, говоривших:
– Масхадов и Басаев – трусы. Они боятся выйти на открытый поединок. Мы бы их тогда…
Мне думалось: «Зачем эти генералы демонстрируют свою неграмотность? Не выйдут чеченские боевики на такой бой и не должны выходить. В отличие от вас, генералы, они изучили теорию и практику партизанских действий». Кто-то может возразить, что боевики – не партизаны в прямом смысле этого слова, а террористы. Да, террористы. Но действуют партизанскими методами. Они воюют не дивизиями и полками, а мелкими группами, стараясь побольнее ударить там, где их не ждут.
Это и есть партизанский подход, который мы накрепко усвоили еще в первые месяцы войны. В отличие от чеченских террористов нам и в голову не приходило заложить взрывчатку на рынке, на который приходят мирные жители.
Если бы первый российский президент Б.Н. Ельцин прочитал хоть несколько книг о партизанской войне, он никогда не принял бы решение начать вооруженную авантюру в Чечне силами регулярной армии. Ведь такая армия не обучалась методам партизанских действий и даже методам противодействия партизанам. У кадрового военного и у партизана даже мышление разное. Я имею в виду военное мышление.
Приведу еще один случай. В 1943 году в конце февраля Пинское партизанское соединение вело тяжелые бои с превосходящими силами оккупантов. Против нас была брошена сорокатысячная группировка войск с танками, авиацией. Пришлось выходить из окружения на запад, в Логишинский и Телеханский районы. Три роты «отряда Комарова» оказались вне этого кольца. Отколовшимся отрядом Корж приказал командовать капитану Николаю Баранову, а я стал комиссаром.
После трудного перехода вышли в Любанскую партизанскую зону. Вывезли и вынесли своих раненых, чтобы самолетами отправить на Большую землю. Люди были измучены до предела. А в штабе Минского партизанского соединения получаем приказ: через сутки атаковать и уничтожить крупный гарнизон в деревне Постолы. Капитан Баранов ответил:
– Есть разгромить гарнизон противника.
А я этот приказ «тормознул» по своему комиссарскому праву. Наступать по открытому полю? Тем более что патронов у нас оставалось на полчаса боя. Да без тщательной разведки и подготовки. Погубим людей.
Вызвали в штаб соединения. Заместитель командира соединения Иосиф Бельский во время словесной перепалки назвал меня трусом и даже пригрозил расстрелом. Я схватился за автомат. Мы уже с 1941 года знали цену каждому, кто трус, а кто нет. Выражения с моей стороны последовали тоже не со-всем лицеприятные, лучше сказать – непечатные.
Свидетелем этой схватки стал секретарь ЦК комсомола Белоруссии Михаил Зимянин, кстати, будущий главный редактор «Правды» и секретарь ЦК КПСС. Вот с кем сводила тогда партизанская судьба. Зимянин, человек довольно резкий, попытался меня приструнить:
– Мальчишка, как разговариваешь с заместителем командира соединения?!
Но я стоял на своем:
– Можете меня расстрелять, но на верную гибель людей не поведем. Юзику не подчинюсь. У нас есть свой командир соединения.
Юзика (Иосифа Бельского) я знал с осени 1941 года. Произошло знакомство не в лучшей для него ситуации. Зимянину такой разговор был в диковинку. «Тонкости» наших взаимоотношений ему были неизвестны. Но минчанам он посоветовал свой приказ отменить.
Почему Баранов ответил: «Есть!»? Этот ответ вытекал из ментальности недавнего строевого офицера: приказ должен быть выполнен любой ценой. Почему я сказал: «Нет!»? Потому что любая цена нас не могла устроить. Это мне продиктовал опыт полуторалетних партизанских действий.
На той войне мы вели разные бои. Были и стремительные атаки, и позиционное противостояние, чаще всего характерное для обороны. Бывало, что такое противоборство длилось неделями. Но это стало возможным, когда партизанские зоны уже занимали многие тысячи квадратных километров, а отряды и бригады насчитывали десятки тысяч хорошо вооруженных бойцов.
На первом этапе мы старались нещадно жалить. Но с обязательным точным расчетом сил и возможностей. Мы ставили своей целью выиграть каждый бой. В противном случае предпочитали в драку не ввязываться. И это был правильный подход.
После войны западные военные историки Диксон и Гельбруни написали:
«…Советские партизаны доказали, что тысяча отрядов по пятьдесят человек лучше, чем пятьдесят отрядов по тысяче человек». И добавили: «Ущерб, нанесенный немецкой армией партизанской войной, нельзя определять только числом убитых и раненых и количеством уничтоженных орудий и складов.
К этому еще следует добавить потерю немецкой армией боеспособности и ударной мощи, значение которой трудно оценить в цифрах. Главное состоит в том, что ухудшилось моральное состояние солдат, которые воевали в стране, где каждый гражданин мог оказаться партизаном, а каждый необычный шум – сигналом для начала партизанской атаки».
Излишняя концентрация партизанских сил в одном месте, в одной боевой единице – тоже ошибочна. Особенно ошибочна она была в самом начале нашего движения. По этой причине, я считаю, погиб в сентябре 1941 года Столинский партизанский отряд, в котором базировался и подпольный обком партии.
Тогда по неопытности думалось, что чем нас больше в одном формировании, тем лучше для нас. Оказалось – для врага. Ему ничего не стоило подтянуть хорошо организованные, обеспеченные техникой, потому легкие на подъем регулярные части, окружить и…
Этот вывод подтверждает и более поздний партизанский опыт. Как теперь известно, рейд соединения Ковпака в Карпаты не достиг тогда всех поставленных целей. Ковпаковцев сильно потрепали немцы и бандеровцы. Они потеряли много ценных людей, включая комиссара соединения Руднева. Назад выбираться пришлось разрозненными группами.
Из рассекреченных архивов теперь стало известно, что заместитель наркома обороны Щаденко на первом этапе войны внес предложение о формировании крупных партизанских соединений и переброске их в тыл немцев. В декабре 1941 года было создано Управление по формированию партизанских частей, отрядов и групп.
Предлагалось создать две партизанские армии. Одну на юге из шести-семи кавалерийских дивизий по пять с лишним тысяч общей численностью 33 тысячи. Вторую – из 26 481 человека в составе пяти дивизий на базе ополчений Ивановской, Ярославской, приволжских, уральских и сибирских областей.
Жизнь отвергла эту идею. Армии создать можно. Но как их переправить в тыл врага? Как снабжать их продовольствием, боеприпасами, горючим, обеспечить воздушное прикрытие, которое крупным формированиям просто необходимо?..
Практика войны показала, что любой армии проще разгромить чужую дивизию в своем тылу, чем обнаружить и уничтожить полсотни, сотню мелких боевых групп, неожиданно и непредсказуемо возникающих в разных местах и больно кусающих.
Между прочим, немцы в 1943 году забрасывали в партизанские отряды листовки на эту тему. Использовали логотип «Правды», надпись «Смерть немецко-фашистским оккупантам» и призывали: «Объединяйтесь в крупные соединения. Нечего проводить мелкие бои, они ничего не дают. Будем громить оккупантов, занимать города, железнодорожные узлы и станции. Поможем Красной Армии по-крупному». Была такая уловка, но партизаны на нее не поддались.
Кто-нибудь из более молодых может спросить: «А как же понимать тогда партизанские бригады, партизанские соединения, тысячи людей?» Опять же не надо подходить к этому по-армейски.
Да, партизанские отряды вырастали до бригад, отряды и бригады входили в соединения. Но соединение контролировало десяток и более районов, по которым и были разбросаны отряды. В крупных операциях они действовали сообща. Потом даже со штабами армий и фронтов эти операции согласовывались.
Но на так называемом низовом уровне особенность партизан и отдельных отрядов заключалась в том, что никто не ждал указаний сверху. Они вступали в бой и выходили из боя там и тогда, где и когда им было выгодно. На то они и партизаны, чтобы никакого шаблона. В этом и сила их тактики.
В США, Великобритании, Германии, Франции изучением способов партизанской войны занимаются специальные исследовательские центры. В российской армии этого нет. Потому и «вляпался» Грачев в Чечне. Воевать регулярным войскам против партизанских отрядов – все равно, что вилкой суп есть.
Я всегда спрашиваю, можно ли уничтожить блох в квартире большой дубиной. Всю утварь переколотишь в доме и только. Еще Вальтер Скотт писал в 1837 году о мобильности партизан: «Преследовать их – значило бы гоняться за ветром, а окружить их было бы подобно тому, что удерживать воду в решете…»