Давно это было, лет десять, примерно, назад — натравили Евлампия Евлампьевича за медведем. И Тюлембек участвовал в этом заговоре, а главное — пристав Збоев да местная молодежь: горные уставщики, лесной кондуктор, да цеховой механик.
До сих пор эту знаменитую «историю» все вспоминают. А когда Евлампий Евлампьевич не в меру замечтается, вслух строя самые подробные планы по якобы предстоящей охоте «за зверем», ему преподносят под нос полулегендарный эпизод из эпохи его недолгого жираровского бесстрашия.
Вот как было это дело, положившее навсегда пятно на охотничью славу доброго алтайского «Тартарена». Верстах в шестнадцати от Серебрянска (он же Риддер), при маленькой речонке Шемалихе, где начинается сосновый бор, приютилась заимка с пасекой. Хозяин её Буряшов, старовер, испокон веку зиму и лето ходил около своих «Божьих пчелок» и знать не хотел о том, как живут другие люди, что происходит на свете. Вокруг заимки — поскотина, по которой то там, то сям расставлены колодки; некоторые привязаны к деревьям довольно высоко от земли. Никакой особой изгороди, отделяющей пчельник от двора, нет, да кому в такой глуши озорничать-то?
В пятистенной избушке, крытой дранью, жил старик Буряшов, белый как лунь, сын его тоже уж за сорок, с женою и тремя ребятами, а в сенях — пара курчавых собак сторожей. Вокруг шумел вековой лес, никогда не видавший топора. К речонке он сходился полукругом, образуя естественный амфитеатр, за которым открывалась богатая панорама. Яркая, нежная зелень луга постепенно переходила в целину, пестреющую на всем видимом горизонте цветами Марьина корня; левкои (Atragene
alpina -?), мальвы, синяка, аконита, сараны (алтайск. каита, Lilium
Martagon) и сотнями других, менее блестящих.
Небольшие, отдельные рощицы тонули в роскошной растительности и казались островками среди моря трав. Вдали, вечно окутанные туманом, виднелись горные громады, глубоко врезавшиеся в бирюзовую высь Алтайского неба...
Старый Назарыч сеял пшеничку и жито, просо и овес, для своего обихода на той ленте земли, что тянулась между речонкой и бором. Урожаи из году в год постоянно удавались хорошие, и дед, бывало, не нарадуется на свою полоску — кормилицу.
Беда не ходит одна
«Нынче хорошо просо задалось: что наливное, что сильное, что соломой — всем взяло. Жать уж время приспевало, да улья срезать. Того и гляди вощинники за узой (не понял, что это) приедут», — рассказывал о своем горе Назарыч — «вышел я это поутру на просцо взглянуть: больно оно мне мило в те поры было урожайностью любоваться, ан пашня-то вся истоптана... я так и ахнул... сколько ни живу на белом свете, впервые со мной этакий грех приключился!.. Как из самаго бора, из чаш-ши вышел след, да широкой такой, словно на тройке кто ехал, да по всему, по всему просянищу-то и пошел кружить... Грешный, подумал сперва наперво на него (здесь – чёрта) и возроптал... Как опамятовался — вижу, медведь ходил, да и не один должно, а с семейкой. Так и прежде у нас случалось: косолапый на пчельник жаловал. Заберется, бывало, да к колодке: повалит и давай мед есть... А то пчелы дошкурят лакомку, схватит он её в охапку, да к воде, а сам леток лапой прикрыть старается и рыло на сторону воротит... Спохватишься впору, зашумишь, холостым зарядиком припугнешь — отпустит, бросит улей. Кататься, визжать начнет, а пчелы уже не уймутся. Так он и лапами сам себя хлестать примется и зубами ловить, да так без оглядки и укатит: больно донимают видно. А прозевал — прощайся с колодкой. Он ее прямо в воду; лапой потопит, да и держит так. Посидит, посидит, голову на бок свесит да слушает: не замерли ли пчелы? Услышит — не шумят, и давай соты целиком жевать, а если какие и налетят, у него первое спасенье: сейчас же в воду... В пчельник-то мишка захаживал — это не диво! А вот чего ему хлеб задался? У дома мы его всячески отпугивали: где чурку доспеешь к древу *), где колья понатычишь. То мачком (опять непоня-ятно) постраш-шаешь — оно все как бы спокойно, вреды от него большой нет, ну а в поле уж беда!..»
*) Медведь ходит в пчельник всегда одной дорогой; выбирают проход наиболее узкий и удобный и вешают там обрубок, в который иногда заколачивают гвозди. В борьбе с этим врагом-автоматом, медведь иногда забывает цель своего прихода. Молодой пестун, допустит охотника, увлекшись и разгорячившись, на 6-15 шагов.
На другую ночь опять явились незваные гости, просянище исходили и часть овсяного поля тронули. Их оказалось действительно целая семейка: папаша с мамашей, два малолетка и пестун-подросток.
Всплакнул даже бедный Назарыч, увидав как его добро зря гинет. Махнул только рукой и стрелять не стал – «чтобы хоть страху нагнать». Пошел себе домой с невеселыми думами.
Поутру, посоветовавшись с сыном, порешили к Серебрянскому приставу ехать — «как не можно, а в ноги пасть. Облаву надо просить!»