Как известно, время летит и никого не щадит. И со временем все меняется, и становятся многие страшно сентиментальными.
Вот и Больше не Мэр внезапно расчувствовался, вспоминая, какую странную роль выборы в местную думу однажды в его судьбе сыграли...
- Я еще когда говорил, что это важно – чтобы все-все пришли и проголосовали. Как я пламенно заклинал Народ! «Придите все труждающиеся и обремененные, и аз упокою вы… Проголосуйте на выборах в думу – и я Головой вам стану!» Представляете, многие поверили и впрямь пришли… Все-таки Народ наш – наивен до безобразия... Как, вообще-то, и сам я в ту пору был… Ибо дума меня не выбрала, и стал Головой Сорочинский-Ярмаркин. Потому как Батюшка Губернатор так пожелали... Да Сорочинский-Ярмаркин – он-то теперь что? Вслух его поминать – и то непристойным считают… Ну, а сам я, пусть и поистрепался чуток, да, однако, на жизнь вообще не жалуюсь. Как припомню всю эпопею от той до этой поры – так слеза прошибает горючая и холодный пот… Вспоминаю я, в общем, выборы и умиляюсь… Посему ходите и голосуйте дальше, Народ. И кому-нибудь это все непременно понравится…
Перед выборами сентиментальность фонит и у братца Каина. И он тоже по этому поводу что-нибудь выдает. Ничего, что Народ его не слушает и не знает. Вспоминается братцу Каину, каким юным и румяным когда-то он был, как сам Батюшка Губернатора ему благоволил, как порхал в небесах – весь из себя бело-розовый единорог-херувим, и не сторож тогда он товарищу Тиховееву оказывался… Ну, теперь уж полет не тот, румянец поблек, братец Каин поник. И, похоже, даже братьям-единорогам он больше уже не глянется. Все косят в его сторону и перешептываются они, и облизываются словно, и будто к броску примеряются.
- Стремно выглядит, за имиджем совсем не следит, - многозначительно поднимают брови одни. – Весь неловкий какой-то и будто бы извиняющийся…
- Он теперь уж символ не процветания, а прозябания, - скептически молвят другие.
- Так с течением времени да с Божьей помощью и ответочка про историю с товарищем Тиховеевым догоняет, - меланхолично замечают третьи. – Кажется, это кармой называется…
Избирком же несентиментален – строго так глядит и немножко сердится, что Народ не верует в честное считание.
- Хоть на счетах, хоть в калькуляторе, хоть на машинке для банкнот – все равно подсчитаем правильно! Это только с виду все сложно, а в действительности – как два пальца об асфальт! Мы и не такие проблемы бессчетно раз решали!
Но Народ – он ведь тоже не лыком шит – по природе своей сомневается, кобенится, упрямится.
- Паспорта им там еще покажи – дураков нашли! – негодуют одни. - А они на тебя тайком оформят кредит – по миру пустят, и в суде не оправдаешься!
- Уж они подсчитают, ага! – презрительно поджимают губы другие. - Как они считают – все мы знаем! В магазине на кассе дороже, чем в ценнике, пробивает и в глаза тебе при этом бесстыже глядит! А когда никто не смотрит – уж можно представить, чего они там вытворяют!
Третьи же с отвращением сплевывают, будто бы таракан забежал им в рот, и они его только что чуть не прожевали:
- Да они, похоже, вообще уметь считать не должны. Все рисуют заранее, в условное время в систему вбивают, а потом является сахарный единорог-дебил, про которого мы отродясь не слыхали…
Аналитики, эксперты и звездочеты тычут пальцами в графики, телевизеры и небосвод, крутят пальцами у виска, разводят руками. Но в итоге смиренно сходятся на том, что и это пройдет, и что время как-нибудь все исцеляет…
Нестор Толкин