Вверх по течению Стикса
Книга погружения
10 часть
Чернота и неосязаемость смерти были препятствием для приборов. «Чернота» и «неосязаемость» были словами, которыми сознание беспрепятственно описывало смерть. Нам нужно было расширить этот словарь: посадить сознание на кончик провода и заставить течь по нему четкие разряды слов. Именно слов, потому что только ими можно было оперировать на том этапе эксперимента, к которому мы готовились.
Наш план состоял, собственно, в следующем.
Мы хотели научить операционный компьютер понимать (и принимать) слова, которые я должен буду нашептывать ему с той стороны смерти. Для этого требовалось обучить его языку – не абстрактному, а персонально моему: нескольким тысячам слов, закодированным в нейронных связях моего мозга. Конечно, первоначально мы хотели получить нечто вроде видеофиксации загробного мира, но это оказалось невозможным - по крайней мере, на том уровне развития, которого мы достигли. Дело в том, что, теоретически, полученное изображение смерти на уровне технологий оставалось бы тем же самым словом, а не образом. Все равно оно было бы итогом интерпретаций полученного из мозга сигнала. Другими словами, картинка была бы не документальным фильмом, снятым на кинопленку, а компьютерной псевдографикой, клиширующей видеоряд на основе алгоритма. Образы, которые мы видим у себя в голове, это многомерная сумма более простых связей, к которым примешаны эмоциональная окраска и личные ассоциации. Без искажений восстановить этот паззл в искусственной среде было бы неимоверно сложно. Слово тоже многомерный объект сознания, но не столь запутанный. Оно, словно архиватор, сжимает информацию в общие смысловые кластеры, которые уже можно было протащить сюда по проводам и дешифровать в нейросети. Требовалось лишь тщательно разобрать и зафиксировать мой тезаурус.
Мы начали с простейших единиц смысла, элементарных частиц: «я», «не-я», «один», «много», «свет», «тьма», «белое», «черное», «цветное», «звук», «покой», «боль», «страх», «близко», «далеко», «точка», «линия», «пространство», «пустота», «встреча» - и прочих кирпичиков лексикона, которые удобно было положить в фундамент. Дальнейшее освоение языка было похоже на разгадывание кроссворда-судоку: каждое новое знание возникало из пересечения нескольких старых. Мы работали как муравьи, по крупицам возводя громадный храм речи, в котором должно было явить себя потустороннее нечто. Но еще больше, кажется, наша работа напоминала практики авангардистов ХХ века, раскладывавших окружающий мир на простые формы, чтобы пересобрать его заново. Правда, в отличие от них, нас больше интересовал результат, а не процесс. Нам было предельно важно, чтобы процесс де- и реконструкции речи был как можно точнее: не путал порядок сборки и не оставлял после себя лишних деталей.
С каждым днем обучения нейросеть все более умело собирала сложные понятия, словосочетания, фразы. Первоначальные примитивы вроде таких – «белое пространство нужной боли» (это одна из первых промежуточных дешифраций мысли о нашем исследовательском центре) – обрастали со временем более разветвленной структурой уточнений и связей, четче и четче распознаваемой искусственным интеллектом. Некоторые удивительные речевые сборки пополнили коллекцию местного юмора и, пообтесавшись на наждаке остроумия, зажили отдельной жизнью. «Гроб похож на пароход, папа всех с собой возьмет» - это, если кто-то не понял, Ноев ковчег.
Работа шла быстро, и всего через пять месяцев побочным результатом нашего эксперимента стало воплощение мечты человечества о передаче мыслей на расстояние. Нейросеть достаточно корректно дешифровывала мои мысли, которые я, приложив некоторые усилия к концентрации, артикулировал про себя. Теперь нам оставалось научиться передавать этот сигнал в местах, где были проблемы со связью. Конечно, мы начали со снов.
Все было просто. После того, как я засыпал и переходил в фазу быстрого сна, коллеги будили часть моего мозга – ту самую, ответственную за исследования – и одновременно усиливали внешними датчиками дельта-колебания, характерные для сна. Спящий мозг словно потревоженный младенец поворачивался на другой бочок и продолжал спать, а я украдкой следил за скрытой стороной его жизни, нашептывая машине на другом конце нейропровода интимное содержание моих снов.
Мои первые реляции о царстве Морфея представляли собой какие-то тусклые отрывки, но со временем мы научились нырять в толщу сна с минимальным количеством брызг, не тревожа зыбкую ткань сновидения. Примерно еще через месяц мы обнаружили удивительную закономерность: чем лучше нейросеть расшифровывала мои послания (или я стал яснее и разнообразнее изъясняться во снах), тем более яркими мне казались эти сны после пробуждения. Спустя еще некоторое время я стал помнить все свои сновидения.
Оказалось, что мы проживаем еще одну крайне интересную жизнь, о которой обычно помним лишь случайными отрывками. Наше сознание не отключается во сне, а лишь переходит в иной ритм работы, становясь чем-то вроде неспешно вращающегося сверла, проходящего слой за слоем серый кисель беспамятства. Наши сновидения – это остающийся от его работы тоннель. Они нужны как смазка для этого сверла, выжимка дневного мира, помогающая сознанию не застревать там, где этого мира нет. Сны за ночь перетекают друг в друга подобно системе шлюзов: ландшафт их берегов может различаться, но вода в них бежит одна. Сновидение течет почти буквально: это ручей нейроэнергии, каждую ночь прокладывающий неповторимое русло по персональным изгибам психики. Он стремится соблюдать законы дневной логики (точнее, приучен их соблюдать), но стоит потоку задержаться на какой-то нестыковке, он огибает ее, подгоняемый энергией набегающей сзади волны, прикрывая сюжетную дыру каким-нибудь сюрреалистичным пуантом.
Наше открытие было настолько неожиданно и многообещающе, что мы всерьез подумывали о том, чтобы сосредоточиться целиком на изучении сна, отбросив прежние планы работ по исследованию смерти. Однако я настоял на его продолжении. Признаться, на то у меня были некоторые личные причины.
**
Дело было вот в чем. Когда я проснулся на следующее утро после возвращения с того света, я почувствовал себя несколько иным. Отголоски реанимации еще давали о себе знать, но произошло кое-что еще на другом, не совсем физическом уровне. И это «кое-что» мне нравилось.
Я почувствовал, что внутри меня пробудилось что-то вроде весны в человеческом измерении. Нечто тонкое и юное, давно забитое глиной лет, проклюнулось сквозь меня вновь, истекая тихой любовью и светом. Словно чья-то невидимая рука стерла пыль с моего сердца – и оно забилось с новой силой, чистое и радостное.
Недели через две это чувство постепенно угасло. Я был похож на пилота, самолет которого на миг вынырнул из облаков и увидел солнце, а теперь вновь рухнул в смог повседневного быта. Да, я, сколько мог, уговаривал себя, что это было лишь эхо гормональных перегрузок, но все равно тоска по этой чистоте точила меня день ото дня.
Тем сильнее было мое нетерпение перед вторым прыжком в смерть.
<< Предыдущая часть ||| Следующая часть >>
Понравился текст? Хочешь узнать, что было дальше, или, наоборот, понять - про что это вообще? Скачай книгу целиком на Литрес! Бесплатно на промопериод!