Меня очень часто, даже какие-то коллеги, обвиняют в нарциссизме, говорят в интервью: «Нарцисс – это у нас только Цискаридзе…». Но дело в том, что каждый человек, который по-настоящему увлечен своим творчеством, который занимается своим делом, он так или иначе должен это очень сильно возлюбить. И когда ты начинаешь об этом рассказывать, если ты не по-настоящему в это веришь, если ты не по-настоящему в это погружен, ты не можешь это по-настоящему передать. И не можешь передать эмоцию даже рассказывая, не говоря о том, чтобы кого-то научить. Конечно, это может быть только у тех людей, которые это очень любят.
Но дело в том, что Нарцисс-то был влюблен исключительно в свое отражение. Я никогда в жизни не описывал свою внешность. Я констатировал факты относительно, допустим, моей сценической биографии, что да, для классического балета у меня изначально были все компоненты фигуры, способностей, то что сейчас является эталоном – отметкой «ноль», то, к чему все стремятся.
Мне 46 лет и я могу поднять ногу по сей день, не занимаясь уже семь лет, сесть на любой шпагат, скрутить что угодно. И когда я это иногда делаю, а это уже показано и по телевидению много раз, снято разными телекомпаниями, – я это не делаю специально, просто встаю и делаю – это от природы так. Люди специально готовятся, греются, тянутся и не могут это в двадцать лет повторить, а я в сорок шесть это делаю на раз.
Я это все только констатировал, но я никогда не говорил о своей внешности. Если меня спрашивали, я все время говорил, что для меня эталон красоты – это другой человек.
Кстати Уланова на репетиции «Нарцисса» мне сказала: «Коля, а вы что, себе не нравитесь?», я ответил: «Ну… у меня есть к себе претензии», она сказала: «Это очень видно. Пожалуйста, когда вы смотрите на свое отражение, представьте то, что вам нравится, представьте то отражение, которое вы бы хотели увидеть, и разглядывайте его». Он понимала, что я не в восторге от своей внешности. Хотя сейчас, глядя на те фотографии, того периода, которые Логвинов делал на репетиции «Нарцисса» и «Голубой птицы», мы параллельно это репетировали, я смотрю и думаю: как я мог себе не нравиться? Все очень прилично было.
Что касательно вот этого нарциссизма, мне кажется, что любое увлечение чем-то и погружение невольно влечет к нарциссизму, потому что любая творческая профессия, а я сейчас про творческие профессии говорю, она так или иначе связана с этим пониманием нарциссизма. Ты должен любить себя в этом для того, чтобы чего-то добиться. Ты можешь себя не принимать, но любить ты себя должен.
Обо мне много кто так считает, но мало кто знает, что я человек очень стеснительный, это знают только те, кто знает меня дома. И я иногда, видя себя со стороны, думаю, какое нахальное создание. Ведь то, что я на самом деле испытываю внутри, тяжело себе представить.
Второй момент, конечно, вечное недовольство собой, и это замечательно описано Рашидом Алимовым, который в книге обо мне сказал: «Если Коля чем-то недоволен, его никто не мог переубедить. Он стоял и, несмотря на то, что ему аплодировали больше всех, цветов подарили больше всех, а он стоит и недоволен…». И мне было так приятно, когда я это просчитал, я не знал, что мои гримеры и костюмеры все это знают за мной, что они всегда это наблюдали.
Конечно, мне очень часто что-то не нравится и очень часто я недоволен. Но я всегда свои спектакли смотрел для того, чтобы что-то исправить. Сейчас, по прошествии времени, когда я не выступаю, я иногда смотрю и думаю, как хорошо, как приятно смотреть, когда человек и в музыку попадает, когда у человека руки-ноги на месте. Я, конечно, вижу, что я там что-то не доделал, но уже не исправить, я не могу вернуться в то время или заново выйти и это станцевать. Но за какие-то вещи мне совсем не стыдно, даже за которые я когда-то тогда стеснялся или считал, что это плохо, а вот прошло время и оказалось, что это неплохо.
Я считаю, что любой нарцисс, который любуется собой по-настоящему, он не может быть педагогом, он не может преподавать, он не может «влезть в чужую шкуру». Потому что будучи тренером для серьезного спорта и будучи педагогом в классической музыке, пении, в танце, тебе надо прежде всего влезать в чужую координацию, в чужую нутро, в чужое мировосприятие, для того, чтобы что-то изменить там. Просто очень сложно найти сочетание педагога и ученика.
Любому большому, великому педагогу нужен великий ученик. Ученик, который в состоянии слышать, ученик, который в состоянии верить. И я уверен, что за это ко мне так неординарно относились и Семенова, и Уланова, и Фадеечев, потратившие на меня огромное количество времени в своей жизни. Им импонировало, что здесь у ребенка есть не только способности, но и безумная заинтересованность чему-то научиться и понять, для чего это все тебе дают.
И Марина Тимофеевна, и Галина Сергеевна были поражены тем книгам, которые я в том возрасте уже прочитал, они не могли поверить, что я знаю Голсуорси, Теккерея, что я читал Моэма, Цвейга, что я спокойно рассуждаю о поэзии Ахматовой, Блэйка, Шелли и так далее. Потому что мои сверстники в то время, а мне тогда было 20–21 год, просто даже не слышали о существовании таких людей. А я многие вещи не просто знал, я это уже пережил. Да, может быть, не все понял, но по крайней мере ознакомился точно. А кто-то даже и в пятьдесят не знает, что существуют произведения таких писателей и поэтов.
Я хочу сказать честно, «Красную шапочку» Перро из «Сказок матушки Гусыни» мало кто читал. Кого ни спросишь, никто не знает, про что сказка «Спящая красавица», никто не читал настоящего Гофмана и не знает содержания «Щелкунчика». Все знают либретто балетов, но Гофмана читал мало кто. А Перро, например, совсем не добрый автор и у него не такие легкие произведения.