1
Деревня Нежин.
Профессор Малахов, держа подмышкой бухгалтерскую книгу, в которую он записывал переведённые тексты (бумага у партизан была в дефиците, поэтому использовали любую, подвернувшуюся), постучал в дверь штабной горницы.
– Войдите, – задумчиво произнёс Василий Захарович.
Николай Андреевич застенчиво, бочком втёк в комнату, на ходу поправляя очки.
– Извините, Василий Захарович. Это я. Вот… перевёл некоторую часть бумаг… Принёс вам на проверку. Или на анализ…
Корж оторвался от изучения карты и посмотрел на вошедшего профессора, задержав свой взгляд на бухгалтерской книге.
– Это вы, товарищ профессор? Ох, ничего себе! Это вы столько уже перевели? Целый талмуд. Я бы неделю корпел, а всё едино столько бы не сделал. Ну, молодец, Николай Андреевич! Показывайте.
Малахов своей семенящей походкой подошёл к столу и раскрыл гроссбух на первой странице.
– Вот, товарищ командир, – заговорил он. – Я сначала разложил все документы, включая почтовые отправления, по исходной дате, а затем уже взялся за переводы. Так получилось, что первые документы всё-таки не приказы, рапорты или доклады германского командования, а письма солдат и офицеров домой. Второе письмо мне очень понравилось. Оберлейтенант Брюгге пишет своей жене в Тюрингию очень трогательное послание. Видите ли, его семья ждёт пополнение, и он очень переживает за здоровье супруги и будущего новорождённого. Весьма трогательно – столь поэтические сравнения, образы…
Корж поморщился.
– Николай Андреевич, дорогой! – сказал он. – Идёт война. О поэзии и прозе будем с удовольствием с вами разговаривать после победы. И скажите, пожалуйста, ваш оберлейтенант, как там его… Да не важно… Он не написал в письме своей драгоценной супруге, сколько русских солдат он и его подчинённые убили? А ведь почти у каждого русского солдата, убитого врагом, была своя семья, возможно, они ждали такого же пополнения в роду. А ещё, сколько школ, университетов по его вине перестали работать в нашей стране, сколько больниц, сколько мирного населения уничтожено? Он не писал об этом? Какая уж тут поэтика! Вы уж простите, товарищ профессор, но меня больше интересует из какой этот офицер части, какой численный состав, вооружение, где расположено подразделение, насколько оно мобильно и боеспособно. Но работу вы всё же проделали большую. Спасибо вам большое. И скажите, вы хоть что-то ели за эти сутки?
Малахов сначала кивнул, потом пожал плечами, а затем остывшим голосом едва слышно произнёс:
– Нет…
– А спали? Глаза, смотрю у вас краснючие.
– Тоже нет.
– Ясно, – Корж покачал головой. – Так не пойдёт, Николай Андреевич. Сейчас же найдите Анну Васильевну Богинскую и передайте ей моё распоряжение, чтобы вас хорошенько покормили.
– Подождите, Василий Захарович. Я тут ещё одно письмо перевёл. Немецкий солдат из восьмой роты семьсот сорок седьмого полка семьсот седьмой дивизии Ганс Риммель пишет… Цитирую: «…Самое опасное – это партизаны. Они хуже, чем фронт, так как русские хорошо обучены в этом отношении, и, к сожалению, мы несём от них потери убитыми и ранеными. Многие мои товарищи погибли от их рук. Это ужасно… Немецкие солдаты всё больше убеждаются в том, что против нас борется весь народ…».
– Во-от! – воскликнул Корж. – Это то, что надо. Откуда отправлено письмо, указано?
– Из Житковичей.
– Отлично! Теперь мы знаем, что в Житковичах стоит такая-то часть, и её бойцы очень боятся партизан. Понимаете?
– Да понимаю.
– Вот и хорошо. А теперь оставляйте свои материалы и идите обедать.
Он проводил взглядом нескладную фигуру профессора, снова покачал головой и вздохнул.
– Поэтично… Трогательно… – пробурчал он. – Ладно. Посмотрим, дорогой профессор, что вы тут напереводили.
Спустя шесть дней, когда отряд почти в полном составе, оставив в хуторе Опин лишь комсомольское отделение, перебрался в деревню Нежин. Всё своё свободное время Василий Захарович посвятил изучения переводов Малахова.
– Глянь-ка, Гаврила Петрович! – Корж хлопнул ладонью по странице раскрытого гроссбуха Малахова. – Посмотри, какие к нам люди пожаловали.
Стешиц взял переводы профессора в руки и прочитал доклад полковника вермахта командованию 293 дивизии о прибытии в расположение его полка в Старобине особой группы СС во главе с оберштурмфюрером СС Оскаром Дирлевангером.
– И о чём это говорит? – спросил Гаврила Петрович.
– Это о многом говорит, – улыбнулся Василий Захарович. – Видишь ли, Гаврила, я знаком с этим Оскаром Дирлевангером ещё с Испании. И группа у него действительно особая. Он набрал её из числа уголовников в немецких тюрьмах. Абсолютная сволочь! В Испании Дирлевангера и его подонков бросали усмирять непокорные деревни и охотиться за отрядами интернационалистов. Он, входя в какое-нибудь селение, вешал половину местных мужчин на столбах и деревьях, а потом начинал задавать вопросы. Иногда он не брезговал и казнил женщин и детей. Мой отряд и отряд Орловского пару раз имел возможность встретиться в бою с этими «отважными» героями. И знаешь что? Мы ему так сявку намыли, что он долго оттирался. Однако, скажу, что противник он сильный и коварный. Особенно он, как ты понимаешь, преуспел в карательных акциях. Так что, если его перевели в наши края, значит, предстоят какие-то акции и у нас.
– Думаешь, пойдут по деревням?
– Пойдут. Обязательно пойдут. Но в его появлении есть и светлая сторона.
– Это какая же?
– А такая, Гаврила Петрович, что если он здесь, значит, немцы нас очень высоко оценили. Что ж! не будем их разочаровывать. Он на нас поохотится, а мы на него. Понимаешь, Гаврила, какая штука получается? Чтобы остановить убийцу, нужен убийца. Так что ни какой жалости к ним у нас быть не должно. Только кара. Только кара нашего народа, без пощады и милосердия.
В дверь постучали и тут же открыли. На пороге, улыбаясь во весь рот, возник Леон Лёвчик.
– Разрешите? – крикнул Лёвчик.
– Во-первых, не кричи, – поморщился Корж. – А во-вторых, кто тебя учил сначала входить, а потом спрашивать разрешение, горе моё? Да что с вами сделать! Говори уж.
– Так это! – шмыгнул носом Леон. – Мы там партизан поймали.
– Кого поймали? – в один голос удивились Корж и Стешиц.
– Каких партизан? – спросил Василий Захарович.
– А хрен его знает, каких. Говорят, мол, нас искали.
– Так веди их сюда.
– Есть.
Леон приложил к виску левую руку, развернулся через правое плечо и вышел за дверь, споткнувшись о порог. Падая, он зацепил рукой, стоявшую у косяка деревянную лопату. Она, как водится, полетела на пол, прихватив с собой ещё какой-то предмет из не хитрой крестьянской утвари, украшая падение Леона грохотом. Лёвчик взвился на ноги, путаясь в полах тулупа, красный от усердия и смущения, и поставил упавший инструмент на место. Наконец, дверь за ним закрылась.
– Ну, герой! – покачал головой Корж. – Этак мы до Берлина не дойдём. И без боя поубиваемся.
– Ага! – смеясь в кулак, проговорил Стешиц. – От такого пассажа даже меня проняло.
Василий Захарович быстренько скрутил в трубку карту, расстеленную на столе, и поставил её в уголок, как говорится, с глаз долой.
В дверь снова постучали. Теперь это был Василь Бондаренко – неразлучный дружок Леона.
– Разрешите, товарищ командир?
– Заходи, Василь, – махнул ему рукой Корж. – Не студи хату.
Следом за Бондаренко вошли двое: один в фуражке и ватнике, другой в ушанке и в коротком овчинном тулупчике. «Ну, хоть в валенках оба, и то хорошо» – подумал про себя Василий Захарович, а вслух сказал:
– Проходите, гости дорогие. Присаживайтесь с дороги, да рассказывайте – кто да откуда. Василь, распорядись там насчёт чайку.
– Здравствуйте, я капитан Розов Николай Николаевич, – представился тот, что в фуражке. – Я командир партизанского отряда. Это мой заместитель Курбатов Виктор Семёнович.
– Это как так вышло, что мои хлопцы взяли в плен сразу и командира и заместителя вашего отряда. Вы в разведку, что ли сами ходили?
– Нет, Василий Захарович, мы вас искали. Вы ведь Комаров?
– Ну, допустим Комаров.
– Мы о вас давно слышали. Вот и пришли познакомиться.
– Познакомиться, говорите? А вы сами-то как в партизанах оказались?
– Мы окруженцы. Шли к линии фронта из Гродно, а потом решили остаться и врага бить здесь.
– Мысль хорошая. И сколько у вас человек в отряде?
– Шестьдесят.
– Не плохо. И откуда ж вы о нас узнали, товарищ Розов?
– От Козлова Василия Ивановича.
– Вот оно как! – всплеснул руками Корж. – А где он сам-то? Давненько уж о нём не слыхивали.
– Здесь неподалёку.
– Вот с этого, капитан, и надо было начинать. А-то познакомиться он, видите ли, хотел. Добре! А сможешь нам встречу организовать?
– Конечно, смогу.
– Это хорошо. Ты с другими отрядами связь поддерживаешь или только с моим встретился?
– Поддерживаю постоянную связь с одним отрядом, но знаю месторасположение других. Могу на карте показать, если хотите.
– Хотим, – Василий Захарович уже расстилал на столе давешнюю карту. – Непременно хотим. Показывайте.
Розов бегло глянул на карту и сразу нашёл нужные места.
– Ага… – сказал он, ткнув пальцем в деревню Старосек. – Здесь отряд Долидовича Александра Ивановича обитает. Километрах в шести от Старосека у него постоянный лагерь. Отряд не очень большой, но хорошо вооружён и с продовольствием у них всё в порядке. Здесь в районе деревень Живунь и Слав базируется отряд Патрина. У этого дела обстоят похуже, как с вооружением, так и с людьми. Около Славковичей обитает отряд некоего Жорки Столярова. Кроме этого о нём и его людях мне ничего не известно. А вот здесь в октябрьском районе работает группа отрядов под руководством Фёдора Илларионовича Павловского. Его штаб в посёлке Рудобелка. Вот как-то так. А ещё могу сказать кое-что о немецких гарнизонах. В самой Любани сильный Гарнизон, в Соснах и в деревне Кузичи. Правда в Кузичах у нас много связных и потому там всё достаточно прозрачно.
– Хорошо, – Корж потёр руки. – Правда, ведь хорошо, Гаврила Петрович? А где Козлов? Хотелось бы с ним пообщаться.
Капитан замялся.
– Так, где Козлов-то?
– На острове Зыслов у деревни Загалье.
– Что ж. Идём туда. А тебя, капитан, попрошу меня связать с Козловым. Вот только дождёмся моих людей, что в хуторе Опин остались и двинемся в Загалье.
– Опин? – насторожился Розов. – К нему же немцы выдвинулись из Любани. Около роты на грузовиках и бронетранспортёре.
Василий Захарович похолодел.
– Вот ведь чёрт! У меня там и десятка не наберётся.
– Могу направить туда прямо сейчас человек двадцать во главе с Виктором Семёновичем.
– Отлично, капитан. И я своих двину десятка два. С твоими людьми пойдут Бондаренко и Леон Лёвчик. Они с виду парни простые, но в бою проверенные, можешь не волноваться.
2
Хутор Опин.
Иван Чуклай, только что сменённый с поста Шаей Берковичем, забежал в натопленную избу раскрасневшийся и улыбающийся. Анна Васильевна Богинская, оставшаяся с комсомольским отделением из-за постиранного белья и бинтов, сейчас развешанных для просушки по всем помещениям, как раз доставала ухватом из печи чугунок с варёной «в мундире» бульбой. За длинным столом, потирая руки и глотая слюнки, уже сидела семья Некрашевичей за исключением матери, ушедшей с основным отрядом.
– Ну, вот, тёзка, – хмыкнул Иван Некрашевич. – Только мы собрались поесть и ты тут, как тут.
– Обедать без меня противозаконно, – отшутился Чуклай. – Я буду жаловаться в Лигу Наций. Уж они-то найдут на тебя управу, сатрап.
– Не найдут. Я в партизаны уйду и в лесу спрячусь.
– Да хватит уже вам, петухи, – деланно возмутилась Анна Васильевна. – Иди к рукомойнику, Иван. С грязными руками за стол не пущу.
– Да какие же они грязные? – возмутился Чуклай. – Я же в них только автомат держал.
Но к рукомойнику всё-таки поплёлся.
– А ты разве свинью не кормил? – спросила Богинская.
– Черняк Ваня кормил и Вера Сетанова, а я с ними не ходил.
– А где автомат, кстати? – спросил Мишаня.
– У Эдика, – ответил Иван, намывая руки. – Он на посту у реки стоит. Ему нужнее.
Чуклай прошёл к столу и подмигнул Вере.
– Ты как? – спросил он её.
– Как видишь – ем.
– Вот и хорошо. Сейчас и я поем.
Только он взялся за горячую картофелину, как со стороны реки послышались автоматные очереди.
– Да, что ж такое-то! – возмутился он, кладя картофелину обратно в чугунок. – Поесть не дадут.
В горницу влетел Шая.
– Немцы! – крикнул он и убежал обратно.
Все повскакивали с лавок и, похватав оружие, помчались наружу.
Через минуту все заняли свои позиции. Иван Некрашевич со средним братом Николаем улеглись на бугорке возле дороги. Чуклай и Вера Некрашевич чуть в стороне. Мишаня и Анна Васильевна плюхнулись со станковым пулемётом в сугроб метрах в десяти от, выскакивающих из грузовиков, немцев. Эдик Нордман и Шая Беркович заняли позицию менее удобную – они находились в низине, и им было не с руки вести прицельный огонь. Поэтому они под прикрытием огня товарищей перебрались повыше и даже перебежали через дорогу, не смотря на кинжальный огонь пулемёта на бронетранспортёре.
Стрелять по фашистам начали, стоявшие в тот момент на посту Иван Черняк и Вера Степанова. Сейчас к ним уже присоединились и остальные.
Иван и Николай по-снайперски – один выстрел, одно попадание – укладывали немцев одного за другим. Чуклай и Вера чуть хуже, но всё-таки попадали. У Эдика и Берковича, с учётом сменённой позиции тоже дела шли в гору. Первым делом они сняли пулемётчика на бронетранспортёре, а затем выцеливали офицеров.
Сложнее всех пришлось Анне Васильевне и Мише. Громоздкий тяжёлый станковый пулемёт под своей тяжестью проваливался в снег после каждого выстрела. Немцы из-за близости их огневой точки перенесли основной огонь на них. Анна Васильевна женщина крупная и не очень поворотливая, но сильная и волевая. В какой-то момент она вскочила на ноги и, крича что-то нечленораздельное, перемежённое с многоэтажной русской бранью, стала поливать немцев огнём в полный рост, держа станковый МГ, словно это был давешний ухват.
И вот что интересно – именно в этот момент и дрогнули фашисты. Они стали прятаться за машины и стрелять из-под колёс.
Удивительно, но, расстреляв всю ленту в пулемёте, Анна Васильевна плюхнулась в сугроб и под шипение раскалившегося ствола пулемёта, уткнувшегося в снег, ощупала себя руками, а потом расхохоталась в голос и закричала:
– Не попали! Не попали ни разу! Фрицы косорылые!
Миша поменял ленту в пулемёте – можно было опять стрелять. Но в этот момент из леса донеслось «Ура!» и по солдатам лупанул такой град огня, что они в панике помчались к реке, оставляя позади убитых и раненых, проваливаясь под лёд и в сугробы.
– Это кто? – громко спросила сама у себя Анна Васильевна, выглядывая из-за кромки сугроба.
– Свои, Анна Васильевна! – крикнул кто-то, пробегая мимо.
– Бондаренко? Ты что ли?
– Я, – ответил Василь и помчался дальше, стреляя на ходу.
Когда бой был окончен и собраны все трофеи, когда бойцы двух отрядов перезнакомились и пересчитали друг друга, выяснилось, что у немцев было убито более шестидесяти человек, остальным удалось уйти, а у партизан шальной пулей, пробившей дощатую стену свинарника, убило лишь свинью. Даже не ранило ведь никого!
Это вызвало смех как у комаровцев, так и у розовцев. Но ещё больше они смеялись над тем, как смело и неординарно вела бой Богинская. И все удивлялись, как в такую большую бабу, стоявшую в полный рост, не попала ни одна пуля. Анна Васильевна на «бабу» не обижалась, сама хохотала звонко и так задорно, что придавала партизанам дополнительный стимул для смеха.
Хавронью под всеобщее ликование хозяйственные партизаны опалили в соломе и разделали, а затем, уложив мясо и субпродукты на одни сани, а бельё и бинты на другие отправились в Нижин. Уже подъезжая к Нижину, Чуклай вспомнил, что так и не отведал бульбы «в мундире», приготовленной Анной Васильевной.
3
Деревня Загалье.
Уже в Загалье Стешиц передал Берковичу подарок от Розова – новые батарейки для радио. Шая тут же подключил их к радиоприёмнику. Из динамика зазвучал голос Левитана:
«Внимание! Говорит Москва! В последний час!
Провал немецкого плана окружения и взятия Москвы.
С 16 ноября 1941 года германские войска, развернув против Западного фронта 13 танковых, 33 пехотных и 5 мотопехотных дивизий, начали второе генеральное наступление на Москву.
Противник имел целью, путём охвата и одновременного глубокого обхода флангов фронта, выйти нам в тыл и окружить и занять Москву.
До 6 декабря наши войска вели ожесточённые оборонительные бои, сдерживая наступление ударных фланговых группировок противника и отражая его вспомогательные удары на Истринском, Звенигородском и Наро-Фоминском направлениях. В ходе этих боёв противник понёс значительные потери.
6 декабря 1941 г. войска нашего Западного фронта, измотав противника в предшествующих боях, перешли в контрнаступление против его ударных фланговых группировок. В результате начатого наступления обе эти группировки разбиты и поспешно отходят, бросая технику, вооружение и неся огромные потери.
После перехода в наступление, с 6 по 10 декабря, частями наших войск занято и освобождено от немцев свыше 400 населённых пунктов.
Немцы жалуются на зиму и утверждают, что зима помешала им осуществить план занятия Москвы. Но, во-первых, настоящей зимы ещё нет у нас под Москвой, ибо морозы достигают у нас не более 3—5 градусов. Во-вторых, жалобы на зиму означают, что немцы не позаботились снабдить свою армию тёплым обмундированием, хотя они на весь мир прокричали, что они давно уже готовы к зимней кампании. А не снабдили они свою армию зимним обмундированием потому, что надеялись кончить войну до наступления зимы. Но просчёт в немецких планах никак уж нельзя объяснить зимними условиями кампании. Не зима тут виновата, а органический дефект в работе германского командования в области планирования войны.
Совинформбюро.»
Бойцы и командиры двух отрядов, дослушав сообщение Левитана, взорвали, застывшую, было, в помещении сельсовета тишину. Кто-то кого-то обнимал, кто-то пустился в пляс, кто-то кричал «Ура!». Анна Васильевна целовала в губы заместителя Розова Курбатова Виктора Семёновича, Чуклай кружился в вальсе с Верой Некрашевич, Стешиц утирал слёзы, вдруг выступившие на глаза.
Василий Захарович опустился на скамью и опёрся локтями о стол. Ему казалось, что тяжеленный груз, который он тащил на себе с двадцать второго июня, вдруг в один миг свалился с его плеч.
– Значит не зря! – твердил он как заклинание. – Значит не зря. Значит не зря…
С улицы забегали всё новые и новые люди, а узнав о победе под Москвой, они убегали обратно и через несколько минут уже все два отряда знали о радостном известии.
Через час, вернувшись с острова Зыслов, узнал о новости и Розов и покачал головой от того, что не узнал этого раньше – то-то он порадовал бы Козлова. Пробившись сквозь ликующих партизан к Коржу, он доложил, что договорился о встрече.
К ним присоединились Меркуль и Бондаровец. Было решено устроить праздник для бойцов и жителей Загалья.
Тогда же решили, что на утро отряды передвинутся в деревню Жалы Любаньского района. В тот район немцы точно пока не сунутся из-за сильных снегопадов и пурги.
4
Из воспоминаний Эдуарда Нордмана
«…Партизанская война имеет свою логику, а эта логика – свое развитие. Зима 1941–1942-го, первая военная зима, была самой трудной для партизан. Она грозила нам тем, что станут проходимыми места, где мы находили укрытие, а каждый след, оставленный на снегу, приведет к лагерю карательную экспе-дицию. Значит, придется максимально удаляться от населенных пунктов, которые давали нам хлеб насущный, терять связи.
Кроме того, зима выдалась чрезвычайно суровой. Нас, похоже, испытывала не только война, но и сама природа. А мы не имели ни подготовленных баз, ни запасов продовольствия. Ночевать временами приходилось прямо в снегу. Вытаптывали в сугробе траншею и укладывались в нее плотными рядами. К утру из сугробов валил пар, но простуженных или обмороженных не было.
Долго так испытывать судьбу было нельзя. Потому часть партизан склонялась к тому, чтобы на зиму разойтись по знакомым и родственникам. Припрятав оружие, переждать холода, а весной собраться и начать боевые действия заново. На это согласны были многие партизаны из местных жителей.
Другие считали, что надо запастись продовольствием, зашиться в глухомань и тихо сидеть до весны, иначе оккупанты и полиция выследят нас. Не стану скрывать, что некоторые так и поступили.
Случались подобные разговоры и в нашем отряде. Особенно распространены были они среди партизан житковичского отряда, примкнувшего к нам осенью. Это были, в основном, председатели колхозов, председатели сельсоветов. Военного опыта им еще предстояло набираться, но они хорошо знали здешние леса. Часть из них все-таки отделилась от нас.
Корж их особо не задерживал. Они принадлежали не только к другому району, но и к другой области, тогда она называлась Полесской. Мы на них случайно наткнулись потом, во время февральского рейда по Минской и Полесской областям. И снова приняли к себе. Эти люди впоследствии неплохо воевали. Некоторые стали командирами отрядов, один возглавил бригаду.
И все-таки скажу, что та зима стала переломной, притом во многих смыслах. Она была началом перехода уже к другой партизанской войне. Более того, с уверенностью утверждаю, что решающую роль в этом на Минщине, а потом и на Пинщине сыграл наш отряд, в первую очередь его командир Василий Захарович Корж.
Он не был «хнытиком». Он думал, делал выводы и действовал. Неустанно работала отрядная разведка. Почти в каждой записи его партизанского дневника есть пометка: «Ведем разведку во все четыре стороны». Шестым или десятым чувством Корж понимал, что мы не одни, не должны быть одни. И оказался прав.
Василий Захарович был уверен, что кратчайший путь к погибели – это как раз бездействие. И не только потому, что бездействующий отряд начнет разлагаться изнутри, как он повторял, превращаться в банду. И не потому, что рано или поздно зашившихся в укромное место партизан могут выследить. А в первую очередь потому, что такая «тактика» посеет неверие в партизан у здешнего населения и лишит их поддержки.
Он пришел к выводу, что в условиях зимы партизанские отряды надо сделать более мобильными, более маневренными, посадив их на коней и на санные подводы.
– Мы не тараканы, чтобы сидеть в щели, – повторял он. – Пусть у немцев танки и артиллерия. Посмотрим, как они угонятся за нами по лесам и болотам, которые мы знаем, а они – нет.
Нельзя было растерять и того морального подъема, который поселился в нас после разгрома немцев под Москвой. А в декабре 1941 года был огромный подъем, равного которому мне трудно припомнить, перебирая в памяти всю войну.
После перехода в Любанский район Минской области мы обосновались сначала в деревне Нежин, а затем в Загалье. «Комаровцы» заняли большую часть деревни. Штаб разместился в школе, в центре деревни. А рядом расположился отряд Николая Николаевича Розова.
Вышел из лесных землянок и стал на постой в соседней деревне Старосеки партизанский отряд Александра Ивановича Далидовича. Совсем недалеко от нас в деревне Славковичи разместились партизаны «Жорки» – Григория Столярова. Разбитные это были ребята, между прочим. Пришлось их к порядку приводить. В соседнем Октябрьском районе, как донесла разведка, действовали отряды Ф.И. Павловского.
Уже тогда, в январе 1942 года, В.3. Корж стал обдумывать новую тактику и спланировал первый, по-настоящему крупный партизанский рейд силами нескольких отрядов.
А пока он разделил свой отряд на три группы по 60 – 70 человек и направил их в Старобинский, Житковичский, Любанский районы. Сам во главе четырех десятков партизан двинулся в Стародорожский район. 9 января «комаровцы» разгромили полицейский гарнизон в Кривоносах, 11-го – в Рухово, 12-го – в Пасеке, 13-го – в Прусах.
На базу в Загалье вернулись 14 января. Пришли с богатыми трофеями – оружием, патронами, другим военным имуществом, конфискованными лошадями. Отряд пересел «на коней». Это не была кавалерия в прямом смысле. На санях располагались три-четыре партизана. Но такая колонна становилась куда более подвижной по сравнению с пешей.
Половину отряда во главе с комиссаром Никитой Бондаровцом 12 февраля Корж направил в Октябрьский район Полесской области (ныне Гомельская) в деревни Барбарово, Бобровичи, Косаричи. Помогли партизанам Павловского, которые вели тяжелые бои с карателями. В первом же бою они уничтожили семь фашистов и захватили обоз с награбленным хлебом. Партизанам достался не только хлеб, но и лошади с упряжью.
В то самое время произошло еще одно событие, о котором нельзя не рассказать. В.3. Корж узнал от разведчиков, а те – от местного населения, что недалеко, в урочище Зыслав, размещается Минский подпольный обком партии во главе с Василием Ивановичем Козловым.
Теперь имя Героя Советского Союза В.И. Козлова носит не только улица в центре Минска, но и улицы во многих городах. На доме, где он жил в столице, установлена мемориальная доска. В Солигорске В.И. Козлову поставлен памятник.
Этот человек действительно многое сделал для развертывания партизанского движения, особенно по линии партийно-политического руководства этим движением. После войны он долгое время был председателем Верховного Совета БССР и заместителем председателя Верховного Совета СССР.
А тогда Василий Иванович очень страдал. Болела печень. Мучился и А. Бондарь, член обкома, будущий прокурор республики, находившийся в его группе. У него не заживала простреленная нога.
Был с ними Иосиф Бельский – впоследствии заместитель командира Минского соединения, тоже будущий Герой Советского Союза. После того как их предал один из оставшихся с ними в тылу и навел на них немцев с полицией, после понесенных потерь, гибели пограничника Петренко, командира отряда, в котором базировался обком партии, они вынуждены были скрываться в труднодоступном месте.
За ними Корж послал целую роту. Теперь можно откровенно сказать, что все они пребывали в довольно плачевном состоянии: переболевшие, оголодавшие, заросшие многодневной щетиной. Наши партизаны – кто втихую, а кто и откровенно – называли их «апостолами» за длинные, как у священников, бороды. Потом помогали отмываться в банях, стригли, брили. Лечить Козлова и Бондаря пришлось мне.
В «отряде Комарова», как я уже говорил, с самого начала был свой «доктор». Им стал руководитель одной из пинских областных хозяйственных организаций Гусев, служивший в 1930-е годы санинструктором кавалерийского эскадрона в Красной Армии. У него в вещмешке был весь выделенный нам запас таблеток, бинтов, шприц, несколько ампул обезболивающих средств. Так сказать, госпиталь за плечами.
Первый раненый в отряде появился 5 сентября 1941 года. Это был Григорий Карасев. Ранение серьезное, сквозное, пуля прошла через грудь. К счастью, не задела сердце. Выхаживали раненого фактически в походах. Иногда удавалось раздобыть подводу, чаще несли на руках. Однажды Гусев решил упорядочить свою «походную аптеку». Я помог ему разобраться в записях на латыни. Разговорились.
– Откуда знаешь латынь? – спросил он.
– Два года учился в Гомельском медицинском техникуме.
– Тогда помогай лечить Карасева.
В октябре Гусев вместе с группой Положенцева засобирался за линию фронта. Корж не хотел его отпускать. Сразу отрезал:
– Ни «доктора» Гусева, ни Шаю Берковича, который имел дело с радиоприемником, не отдам.
Но Гусев буквально взмолился и привел веский аргумент:
– Василий Иванович, я всего лишь санинструктор, а Эдуард – почти доктор. Он мне не столько помогает, сколько учит, как лечить.
Одним словом, убедил Коржа. Тот позвал меня в свой командирский шалаш и спросил:
– Ты, в самом деле, учился в медицинском техникуме? Почему не закончил учебу?
Я ответил, что душа не лежала к этому делу. Корж сразу же и всыпал мне:
– Ах ты, паршивец, душа у него не лежала! Знаешь, как нужны были бы теперь твои знания. Принимай сумку с лекарствами, будешь доктором.
Я отчаянно возражал, доказывал, что в разведке принесу больше пользы. Тогда Корж принял не половинчатое, а, я бы сказал, «сдвоенное» решение: будешь разведчиком, но будешь и доктором. Так я им и стал. В помощь мне был выделен пулеметчик Лифантьев, тоже по совместительству.
За осень и зиму я вылечил больше десятка раненых партизан в своем отряде и отряде Розова. Принимал больных из местного населения. Как только мы входили в деревню, появлялись желающие попасть «на прием к доктору». Из соседних деревень привозили больных на санях, на подводах. И я принимал. В белом халате, со стетоскопом, как положено.
Помогал, хотя теперь думаю, что помогало, возможно, не только мое лечение, но и самовнушение больного: ведь он побывал у доктора. Правда, я и таблетки выдавал, если были. А медикаменты нам из немецких гарнизонов приносили разные, какие удавалось достать.
Если при разгроме гарнизона обнаруживали аптеку, забирали все подряд. И только в феврале 1942 года в наш отряд пришел профессиональный фельдшер из деревни Долгое Федор Хролович. Тот самый, который потом убеждал всех в антиревматической пользе крапивных ожогов.
Пришлось тогда устроить небольшой спектакль – провести его по улице деревни под вооруженной охраной. Мол, партизаны забрали силой. Семья-то оставалась в селе. После прихода Федора я снова полностью вернулся в разведку, а Лифантьев – к пулеметному делу.
Осенью 1942 года появился у нас вырвавшийся из лагеря военнопленных военврач третьего ранга Николай Воронович. Сначала он ни за что не хотел расставаться с ручным пулеметом, но потом все же сдал его и организовал настоящую санитарную службу Пинского партизанского соединения. Затем пришли врачи Крук, Швец, Тарасов, Буханенко. Эти люди заслуживают того, чтобы о них написали книгу.
До этого же «доктором» был я. Вот почему тогда, вернувшись в лагерь после блужданий, связанных с полицейским гарнизоном в Махновичах, я написал записку: «Айболит ушел к летчику Громову». «Айболит» – это я. И той зимой Козлова и Бондаря лечил я. Козлову делал обезболивающие уколы. Притом не соглашался делать их каждый день. Во-первых, соответствующие ампулы были наперечет. Во-вторых, объяснял я Василию Ивановичу, к морфию организм привыкает.
Особенно тяжело приходилось Алексею Бондарю. Рана ноги, полученная у Красного Озера, не хотела заживать. А из лекарств у меня риванол, перекись водорода, йод. Как очистить рану от скопившегося гноя? К тому же в ней было множество мелких осколков. Но Бондарь терпел и меня подбадривал:
– Смелее, Эдуард, вытерплю.
И терпел, сжав зубы…»