Я вышел ростом и лицом — спасибо матери с отцом;
с людьми в ладу: и славянин, и либерал;
спины не гнул — нагнул РосПил, и в ус не дул, и жил как жил,
жрал крабов, и на марше зиговал…
Но был донос, и был навет: за Кировлес, тут спору нет,
я оказался заперт в хате — вот те крест.
Тут прямо бе́з соли едят, тут косо смотрят наугад,
берут за хвост и закрывают под арест.
Не сдался я, глаза лечил под Барселоной — у врачих
они еще волшебно делают минет.
На ФБК донат словчил, на митинг съездил на печи,
и в Томск решил слетать, на партсовет.
Аэропорт, и самолет, и щурил глаз второй пилот,
ну, я — в буфет перед посадкой невзначай.
Даешь вискарь, аж зло берёт: ну пусть хоть сто, а не пятьсот!
Но Ярмыш пресекла, мол, только чай.
Мы оба знали про маршрут, что в Томске нас уже не ждут,
опять Мессией я пред ними не предстал.
Тут объявляют нужный рейс, и мы уже почти не здесь:
проходим в бизнес, занимаем все места.
«Глуши мотор, — я говорю, — пойми ты, Кира, весь горю!
ты уж позволь хотя бы выйти в туалет!
Я протрезвею к январю; всем остальным — по фонарю.
Ну я ж не Ельцин! Я ж купил тебе билет!
Она, такая: «Не канючь!» и развернула свежий «Птюч»,
а я тайком прокрался к самому хвосту.
Я к ее сердцу знаю ключ, но все же, что я ни озвучь —
она всегда все запрещает попусту́.
Она мне больше чем родня — жрет прям с ладони у меня,
а тут глядит в глаза — и холодно спине.
А ей-то что — на высоте, в железной птице в пустоте, —
забыла враз кто был я ей, кто она — мне.
Она заснула, мой дружок. Я — в туалет, в один прыжок.
В кармане — фляжка, в этом я собаку съел.
Я лил во фляжку коньячок, теперь во фляжке — новичок.
Когда и кто мне подменить ее успел?
Я провалился в долгий сон, во сне ко мне пришел ОМОН,
меня избили по арийскому лицу.
Больница. Омск. Прозрачный фон. На видео — звериный стон.
И чей-то голос: так и надо подлецу.
Конец простой: я в Шарите, вокруг ди арцте шапите,
мои анализы обнюхал Бундесвер.
А там опять дадут приказ. И Путин скажет: в добрый час!
Я все исполню, я российский офицер!