В начале декабря 1952 года Василий Шукшин был комиссован с флота. Когда он вернулся домой, точно неизвестно, но логично предположить, что к исходу первой декады или к середине декабря он уже приехал в Сростки. Тут завязался еще один сюжет его жизни: Майя Якутина. Если сейчас у кого‑то в голове вспыхнуло „Да это же!“ — да, это та самая Майя Якутина из рассказа „Страдания молодого Ваганова“. Вернее, та, да не та.
О том, что героиня одного из самых известных рассказов Шукшина — реальный человек, до последнего времени никто не знал. Майя Семеновна объявилась сама: в 2017 году написала в музей в Сростки, сообщила, что у нее есть три письма Шукшина к ней. Письма весной 2018 года опубликовал журнал „Бийский вестник“ (№ 2). Прочитав их, я связался с музеем, выпросил телефон и позвонил.
На момент нашего разговора Майе Семеновне было 88 лет. Но голос бодрый, веселый. Рассказала, что в 1952 году по окончании юридического факультета Ташкентского университета, ее распределили на Алтай в Сростки, следователем прокуратуры. Разместили на квартире у какой-то бабушки. Но домик оказался маленький, квартирантка и хозяйка жили в одной комнате. Молодому следователю подыскали новое жилье. Волею судьбы она поселилась у стариков Куксиных, родителей отчима Василия. — У них был домик в две комнаты, и одну комнату они сдавали. Вот я у них сняла… — вспоминала Майя Семеновна. В университете она специализировалась по гражданскому праву, в следователи не собиралась. Признается: „Из меня следователь был никакой“. Спасало то, что тогда и дел серьезных не было. — За все время два-три случая. Однажды на тракте машина человека сбила. Еще у пасечника пчелы погибли — он их неправильно кормил, и у них болезни начались. На Катуни был детский интернат, там пропала девочка, оказалось, она утонула, и ее течением принесло к нам, выбросило на остров. И я как следователь туда ездила. Вот и все дела… — говорила Майя Семеновна.
Они увидели друг друга в первый же день его приезда. Майя с подружкой, попавшей в Сростки по распределению из Москвы, вечером отправилась в кино. — Когда шли из кино, за нами шел какой-то парень. Такая походка вразвалочку, как на корабле. Куда мы, туда и он. Я думаю: чего за нами увязался? Я же не знала, что Куксины жили через плетень с Марией Сергеевной. Он видел, куда я зашла. И наутро пришел к деду с бабкой. На столе у меня стояла коробка с домино. Он говорит: „Сыграем?“ Я сказала, что не особенно и умею. Но начали. И я его обыграла. Он говорит: „Вот это не умею!“ Так мы познакомились…
Василий к старикам Куксиным, как говорится, зачастил. — Он приходил часто. Говорил, что к деду с бабкой, на самом деле ко мне…— посмеивалась Майя Семеновна. Он пустился в ухаживания с деревенским размахом: под новый, пятьдесят третий год, приехал к ней на санях, позвал кататься. Романтика — зимняя ночь, мороз, звезды… Но он ей ничего не сказал, а она по молодости (Якутиной было двадцать два) ничего не поняла. Зато все поняла Мария Сергеевна. — Его маме не нравилось, что он ко мне ходит. У него в то время уже была Шумская, и Мария Сергеевна уже считала ее будущей снохой. Я видела, что я ей не нравлюсь. Ей хотелось, чтобы он уже с Шумской узаконил отношения. Он придет ко мне, а она тут же появляется и посылает его то за водой, то дров нарубить, то еще чего… — рассказывала Майя Семеновна. Василий учил ее кататься на лыжах. — Я выросла в Ташкенте. И он решил научить меня кататься на лыжах. Не научил. Я шаг шагну — упаду, шагну — упаду. Так и забросила я… — смеется она. Летом плавали на лодке по Катуни. Общение было ежедневным или (надо же помнить о Марии Сергеевне) почти ежедневным. Но отношения оставались на все той же нулевой точке. — Что делали? Разговаривали. Сейчас думаю: о чем мы говорили? Но говорили почти каждый день. Вел себя очень скромно, уважительно, мы с ним полтора года почти каждый день виделись и были все время на вы… — подчеркнула Якутина. Сейчас она удивляется сама себе: „Я даже не задумывалась, чего он каждый день ходит?“ К тому же, у Якутиной имелся другой поклонник, оказывавший ей очевидные знаки внимания. — Напротив жила Аня Гилева, учительница литературы, я с ней подружилась. У нас была вроде как компания: Аня, ее брат Николай, Василий, я. Вот Николай явно ухаживал. За руку старался взять… — рассказывала она. При этом технология общения с женским полом Василию была знакома. Вениамин Зяблицкий, его друг, вспоминал показательный случай из их юности. Зяблицкий был влюблен в Аню Ковалевскую, но не решался открыться: „Когда девчонка нравится, робость какая-то берет“. И вот сростинская молодежь собралась „на тырло“ — пели, плясали, разговаривали. Веня видит Аню, думает, что же сказать.
И пока мешкает, подходит Василий, говорит девушке: „Ну чо, Нюра, пойдем…“. „Она вроде колеблется, молчит. Он взял ее под руку и увел…“ — вспоминал эту горькую минуту Зяблицкий. Что мешало Василию вот так же взять за руку и увести Майю? Возможно, влияла и ситуация с Шумской — ведь заневестил, что люди скажут? А еще важнее, что Майя для него человек с другого социального этажа. Как Руфь для Мартина Идена, любимого шукшинского литературного героя. Городская, после университета, при должности, и какой — следователь прокуратуры! Да еще в сталинские времена. Власть! Возможно, он смотрел на нее и думал: молодая девчонка, а ей судьбы вершить доверено. — Я университет закончила, а он вообще ничего. Это на него, думаю, давило…— размышляла Майя Семеновна.
Ее „круг общения“ — зоотехник, главный бухгалтер, люди молодые, но с положением, золотая молодежь. Да Василий наверняка довольно быстро узнал, что сердце Майи несвободно. В Государственном архиве Алтайского края я отыскал удивительный для нашей истории документ— персональное дело Майи Якутиной, разбиравшееся на бюро Сростинского райкома ВЛКСМ 29 мая 1953 года (ГААК, ф. 143, оп. 2, д. 86, л. 88). Якутина „нарушила государственную и трудовую дисциплину — уехала без разрешения прокурора в Новосибирск к знакомому“. Это было на майские праздники. Первое мая тогда пришлось на пятницу, Якутина решила воспользоваться этим и поехала к бывшему однокурснику Юрию Краснобаеву, распределенному после университета в Новосибирск. Можно предположить, что трех дней молодым людям оказалось мало.
Поездка эта обошлась Якутиной недешево: на бюро объявили выговор с занесением в учетную карточку, что довольно серьезно по тем временам (правда, довольно скоро, в сентябре пятьдесят третьего, взыскание сняли). Шукшин не мог не знать эту историю. Более того, однажды (скорее всего, летом пятьдесят третьего) Василий зашел в избу и увидел у Майи гостя — молодого парня!
„Однажды я пришел к деду (к Вам), а в горнице был молодой человек в синей рубахе…“ — вспоминал Шукшин. Это был тот самый Юрий Краснобаев. — Он его посчитал женихом. У нас, конечно, были отношения, мы могли и пожениться, но потом у нас все расстроилось… — вспоминала Майя Семеновна. Если Шукшин и собирался объясниться, то, узнав о поездке в Новосибирск, а тем более увидев этого молодого человека в синей рубашке, наверняка решил, что опоздал.
В рассказе „Степкина любовь“ главный герой, влюбившись в целинщицу Эллочку, приходит к ней и видит соперника. „Прямо перед ними за столом сидел Васька Семенов, а рядом с ним, близко — Эллочка. Чай попивают. Васька без пиджака, в шелковой желтой рубахе, выбритый до легкого сияния. Сидит, как у себя дома, даже развалился немного“. Почему-то кажется, что эту картину Шукшин пишет с натуры — только рубашку „перекрасил“. Особенно вот это, остро-неприязненное „сидит, как у себя дома“ — он не придумал эту иголку во влюбленное сердце, он ее помнил. Степка посрамил соперника, Васька уходит, „зло и весело“ хлопнув дверью — в рассказе Шукшин взял реванш. А в жизни Василий сделал вид, что зашел по делу, попросил у деда Куксина пилу, ушел на берег Катуни и долго там сидел. „Тяжело в такие минуты, но и учат они многому. Вдруг начинаешь чувствовать в себе силу — большой мир не пугает, больше того, возникает неодолимое желание идти в него и бороться…“ — написал он Майе, но не тогда же, а спустя двадцать лет [Бийский вестник. — № 2. — 2018. — 32 с.]. То есть в душе у него рождалось то, что обычно рождается в таких случаях: „Я стану великим, и она еще пожалеет!“ — Он очень много занимался. Мы однажды с Аней и Николаем переправились на остров на Катуни, а он там сидел в кустах с каким-то учебником. Там ему, видимо, никто не мешал… — вспоминает Якутина.
В конце пятьдесят третьего года Якутина уезжала из Сросток — переводилась в Барнаул. Василий помогал ей собирать вещи. — У меня валенки на полатях были, я туда забралась, и он туда полез. И там меня поцеловал. Залез туда в темноту и там решился. Вот и все. Больше ничего не было… — рассказывала Майя Семеновна. Провожать ее он не пришел. Видимо, предстоящая разлука, отчаянный поцелуй-объяснение, тоска-любовь, которую он носил в себе многие месяцы, выбили его из равновесия так, что он потерял ощущение времени. „Я очухался только к середине дня, когда было поздно. Но как же было потом совестно и тяжко…“ — признавался он ей спустя годы. Майя Семеновна о его страданиях не знала и обиделась. Она уехала, он остался. Но это еще не все! Летом пятьдесят четвертого года она получила письмо. Обратный адрес — Москва, ВГИК, Шукшин. — В письме был только рисунок: девушка стоит, а парень на коленях тянет к ней руки. И все. Я так поняла, что это было объяснение. Он поступил, немного расхрабрился и какое-то объяснение прислал… Но я в это время уже собиралась замуж выходить и ему не ответила… — рассказывала она. Его это ранило. Он ее не забыл.
Скорее всего, любовь со временем перегорела, перекалилась, но он помнил саму историю: безответное чувство, он парень, она девчонка, но она городская, он деревенский, и эта особая немота любви, когда ты переполнен чувством так, что кажется, это невозможно не заметить, не понять — но не замечают и не понимают. Спустя время после выхода в свет, рассказ прочитал кто-то из знавших Якутину людей. — Моей сестре звонит ее знакомая и говорит: „Твоя сестра Шукшина не знала?“ Та говорит: „Знала. А что?“ Вот так я узнала о рассказе. Прочитала сама. Майя Якутина, еще и юрист. У меня были приятели, которые говорили: „Чего это он о тебе так написал? Да я бы…“ Они меня подзадорили. И я ему написала письмо. Написала, что не поняла, почему этот рассказ так написан. Если это обо мне, то это неправда. А если не обо мне, просто литературный образ, то зачем было использовать мою фамилию?
Отправила на „Мосфильм“. А он был на съемках, и со студии письмо переправили туда. И уже оттуда он мне прислал ответ… „Вы задержались с ответом… на 20 лет…“ — написал он ей. То есть он помнил тот свой листок с рисунком, это объяснение, оставшееся безответным. „Ради бога, выбросьте из головы этот рассказ — это не Вы (я, кстати, думал, что Вы давно — лет 20 уже — не Якутина)“, — пишет он. Извинился за невольную (или вольную?) шутку с ее судьбой: „Если уж это проступок, то вовсе безобидный. Даже не мелкое хулиганство, правда. Уж чего-чего, а обидеть Вас я никак не хотел“ [Бийский вестник. — № 2. — 2018. — 30 с.]. Он расспрашивает ее о жизни, просит написать. Она ответила, рассказала о своей жизни — вышла замуж, родились сын и дочь, но муж умер. Сходство ее судьбы с судьбой сестры Натальи поразило Шукшина: „Я почему-то думал, что Ваша жизнь сложится удачно. Не знаю, на чем я строил свои убеждения, но был убежден, что у Вас все хорошо. На том, наверное, строил, что тогда, в Сростках, заметил у Вас одну черту: чрезмерную серьезность. Я думал, что с этим-то всегда живут хорошо…“ — пишет он ей [Бийский вестник. — 2018. — № 2, 31 с.]. Он в это время на съемках картины „Они сражались за Родину“. Майя Семеновна написала ему одно письмо, другое. И тут пронеслось — Шукшин умер.
„Я думала, что ответа не будет…“ — говорит она. И вдруг — письмо. Он написал его 27 сентября. „Зря Вы не соглашаетесь с тем, что мы пробежали только половину дистанции. Вы как хотите, а я буду считать, что нам еще жить да жить. Словом, я не сдаюсь…“ — пишет он [Бийский вестник. — 2018. — № 2. — 32 с.]. Потом от него пришла еще книга рассказов „Беседы при ясной луне“ с рассказом „Страдания молодого Ваганова“, на котором Шукшин написал: „Еще раз подтверждаю, что Майя Якутина никакого отношения к этому рассказу не имеет“. Тут он, конечно, схитрил — имеет. Юношеская любовь плавит душу при высочайших температуре и давлении. Чувства кристаллизуются. И„Страдания молодого Ваганова“— один из таких кристаллов.
У Шукшина в „Калине красной“ есть женщина-следователь (ее играет Жанна Прохоренко). На мой вопрос Майя Семеновна согласилась, что какие-то ее черты в этом образе есть. Егор Прокудин все никак не может найти верный тон в общении с ней — и Василий так и не нашел верный тон в общении с Майей. Тут, конечно, не о любви речь — о простом понимании. Люди вроде и рядом, а между ними словно стена из бронестекла. Летом семьдесят четвертого едва не замкнулся круг еще одного сюжета: в милиции Волгограда тогда служил подполковник Юрий Краснобаев, тот самый «молодой человек в синей рубахе», которого Шукшин когда-то посчитал женихом Майи.
Краснобаев с сослуживцами собирались пригласить Шукшина выступить, но не успели. Майя Семеновна на момент нашего разговора (сентябрь 2018 года) жила в Ташкенте. Дети выросли, внуки, уже и правнуков семеро. Ухаживала за тяжелобольной сестрой. На жизнь не жаловалась. Сказала, что единственная беда – зрение. Оно ухудшалось так, что Майя Семеновна не могла перейти улицу – просила кого-то перевести. Я пожелал ей долгих лет. Она ответила, что ее мама дожила до девяносто восьми.
В 1972 году, в октябрьском номере журнала „Наш современник“ вышел рассказ Шукшина „Страдания молодого Ваганова“. Георгий Ваганов работает в районной прокуратуре. Ему приходит письмо от девушки, с которой они учились на юрфаке и в которую он был влюблен. Тогда она вроде бы не замечала этой любви, но вот, написала (выходит, и правда — невозможно не заметить!)! Рассказала, что была замужем, но развелась и теперь хотела бы „повидать страну — поездить“. И приехать она намеревалась в деревню к Ваганову. Эту „гордую девушку с точеным лицом“ Шукшин назвал Майя Якутина. Настоящая, нелитературная Майя Якутина на фотографиях именно такая — „гордая девушка с точеным лицом“. „Ваганова не оставляло навязчивое какое‑то, досадное сравнение: Майя похожа на деревянную куклу, сделанную большим мастером. Но именно это, что она похожа на куколку, на изящную куколку, необъяснимым образом влекло и подсказывало, что она же — женщина, способная сварить борщ и способная подарить радость, которую больше никто не в состоянии подарить, то есть она женщина как все женщины, но к тому же изящная, как куколка“. Куколка — что‑то искусственное, бездушное. Сравнение это по устоявшейся традиции героине скорее не плюс, а минус. У Ваганова оно явно не от сердца, а от ума, потеряв надежду на взаимность, он так уговаривал себя: „Да что там любить, она же кукла бесчувственная!“ Судя по переживаниям (страданиям), Ваганов себя не уговорил. Но уговорил ли Шукшин? Наверняка и он твердил себе: „Она же кукла!“, стараясь сделать шаг от любви до ненависти, но так и не осилив его. „Ваганов всегда знал: Майя не ему чета…“ — это он написал явно о себе. „Жалко, конечно, но… А может, и не жалко, может, это и к лучшему: получи он Майю, как дар судьбы, он скоро пошел бы с этим даром на дно. Он бы моментально стал приспособленцем: любой ценой захотел бы остаться в городе, согласился бы на роль какого‑нибудь мелкого чиновника… Не привязанный, а повизгивал бы около этой Майи…“ — это, с некоторыми поправками на сюжет рассказа, внутренний монолог Шукшина. Он ведь тогда, в Сростках, и правда был на перепутье: или остаться (не в городе, а в деревне, в Сростках), работать директором школы, или, как ему потом предлагали, в райкоме ВЛКСМ („роль какого‑нибудь мелкого чиновника“), или, как с обрыва, — в Москву! „Нет, что ни делается — все к лучшему, это верно сказано. Так Ваганов успокоил себя, когда понял окончательно, что не видать ему Майи как своих ушей. Тем он и успокоился“, — признается Шукшин. И тут же поправляет: „То есть ему казалось, что успокоился. Оказывается, в таких делах не успокаиваются“. И вот письмо. То самое, которого когда‑то не дождался Шукшин. И что же делает его герой? Поначалу он хочет ответить: приезжай, жду! Но по работе разбирает „бестолковую историю неумелой жизни“ деревенского работяги Павла Попова: он побил загулявшую жену, попал на пятнадцать суток, теперь жена хочет законопатить его поосновательнее, чтобы „пожить с Мишкой“, а Попов готов ее простить, лишь бы не разводиться, потому что и жить тогда негде, и детей жаль, и „не сдюжить мне на стороне, сопьюсь“. Ваганов вдруг примеряет эту историю на себе. Это странно — все же Ваганов не деревенский пьяница, и Майя не продавщица сельпо, что уж тут примерять. Майя — любовь,тыждал ее —она пришла. Пришла любовь — отворяй ворота. Любить надо, а Ваганову не хочется. Он ищет спасительные отговорки, говорит себе, что Майя „такая же, в сущности, профессиональная потребительница, эгоистка, только одна действует тупо, просто, а другая умеет и имеет к тому неизмеримо больше“. Откуда Ваганов все это взял — он ведь, в сущности, не знает Майю и ее историю. Объяснение простое: Ваганов боится. Он понимает, что трусит, ругает себя, но не может пересилить свой страх. Снова встречается с Поповым, рассказывает ему про Майю и признается: „Люблю эту женщину, а связываться с ней боюсь“. Павел говорит на это: „С той стороны, с женской, ждать нечего. Баба она и есть баба“. „Но есть же нормальные семьи…“ — вроде бы спорит Ваганов, но, к его облегчению, Попов отвечает: „Да где?! Притворяются. Сор не выносят“. Эта первобытная простота в объяснении целого космоса взаимоотношений устраивает Ваганова, с ней он получается не трус, а разумный человек, принявший взвешенное решение. По инерции он еще идет на почту, пишет телеграмму „Приезжай“, но не отправляет. Страница закрыта. Ваганов сдал любовь в архив. Шукшин на историю и героев смотрит немного насмешливо. Это видно уже из названия — „Страдания“, тут с одной стороны Гете с его „Страданиями юного Вертера“, с другой — русские народные страдания-частушки. История Павла Попова и его жены вполне частушечная. А вот несбывшаяся любовь Ваганова и Майи — это трагедия. Вертер выстрелил себе в голову над правым глазом. „И ведь как врать научился! Глазом не моргнул…“ — думает о себе Ваганов, сказав телеграфистке, что забыл адрес. Вертеру любовная история стоила жизни. Ваганову она тоже будет стоить жизни — ведь какая жизнь с дыркой вместо сердца? Если он побоялся любить сейчас, осмелится ли в следующий раз? Если разглядывать историю под лупой, то становится видно вот что: Ваганов смотрит на Майю чужими глазами. Вот она вышла замуж за перспективного физика: „Все решили: ну да, хорошенькая, да еще и с расчетом“. Кто эти все? Почему с расчетом? Или перспективных физиков любить не положено? Ваганов не задавал эти вопросы ни тогда, в университете, не задает и сейчас, когда Попов, симпатичный, но изверившийся человек, как туберкулезную кровь, переливает в душу Ваганова свой беспросвет. Сам того не понимая, Ваганов наполняет образ Майи набором обычных в любое время банальностей. Но если Майя и правда расчетливая кукла, она бы поменяла перспективного физика на перспективного лирика. Она же пишет ему, прокурору в деревне, в советское время работа хлопотная и не денежная. Он явно ее последняя надежда. Промолчать в ответ — нанести удар. Ваганов понимает это. Но молчит. Письмо Майи упало в пустоту — как когда‑то упало в пустоту письмо Шукшина. Жизнь зарифмовалась. Был ли это расчет Шукшина со своим прошлым?
Сергей Тепляков для Делового Бийска