Рано проснулся утром Мухтар как будто от какого-то внутреннего толчка, и в тот самый миг, когда, он покоясь на ложе, раздумывал о странностях судьбы своей, вдруг раздался голос раба-нубийца у самого его уха: «Приготовься, о господин мой, ибо близко к тебе высочайшее посещение!»
И в этот момент заиграли вдруг зурны и флейты, и настежь растворились двери покоя, и увидел потрясенный Мухтар, как сам Падишах, в драгоценном и парадном своем одеянии шагнул через порог и приближается к его ложу. Дрогнуло тут сердце Мухтара, и весь он задрожал от смятения и испуга, ибо показалось ему, что узнал Властитель о его любви к Лейле и ожидает его либо темница, либо что-нибудь гораздо худшее.
Однако, к удивлению своему, узрел он вдруг в предрассветных сумерках, что Падишах спокоен и приветлив и какой-то твердой решимостью веет от лица его, как будто он нашел то, что долго искал, и теперь ни за что не расстанется с найденным.
Благословив Мухтара отеческим благословением, Падишах присел на подушки у его ложа и осведомился: «Как твое здоровье, о возлюбленный сын мой? Сказывали мне, что ты уже более недели болен и, говорят, что болезнь твоя мешает тебе быть бодрым и мужественным и радоваться твоей цветущей юности. Как ты себя чувствуешь сейчас и способен ли ты, к примеру, встать с постели, одеться и сесть на коня?»
«Мне со вчерашнего дня стало значительно лучше, о отец мой и Властитель правоверных, — ответствовал Мухтар, — так что, если на то будет воля Аллаха и твое милостивое благословение, я буду способен сделать всё, что ты повелишь мне, с величайшим усердием».
«Очень хорошо, — проговорил Падишах. — Знай, что я намерен сейчас же направить тебя в качестве своего наместника в отдаленную провинцию, ибо дела там из рук вон плохи, и мне крайне нужен тот, кто стал бы там моими «глазами» и «ушами», причем дело это чрезвычайно спешное и не терпит никакого промедления. Восстань же с ложа своего, оденься в одежды, присущие твоему сану и, получив от меня знаки твоей новой власти, садись на коня и в окружении блестящей свиты и в сопровождении визиря, который на первых порах будет помогать тебе в ведении дел, немедленно, не мешкая и не предаваясь праздному расслаблению в окружении сластолюбивых евнухов и плаксивых женщин, отправляйся к месту своего назначения!»
Проговорив это напутствие с благожелательной снисходительностью и вместе с тем с царственной непреклонностью, Падишах снял со своей руки золотой перстень с именной печатью и надел его на правую руку Мухтара, повторив: «Теперь ты воистину мои глаза и уши, и да будут они покорны своему жизненному уделу и верны мне и своему обладателю!»
«Слушаю и повинуюсь», — произнес Мухтар, внезапно осознав, что решение Падишаха твердо и непреклонно и не может быть изменено никем из смертных, и ему остается только покорно принять его.
«Я и не ожидал от тебя иных слов, о мой старший сын», — сказал Падишах и, обняв его на прощание, удалился под звуки играющих зурн и флейт, оставил Мухтара наедине со своей судьбой и столь новыми, неожиданными для него обстоятельствами.
Однако долго пребывать в одиночестве и обдумывать свое новое положение ему не пришлось, поскольку тут же появились у его ложа серебряные тазы с розовой водой для омовения, новые и роскошные одежды, а затем и богатый достархан с сытным завтраком для подкрепления пред дальнею дорогой.
Осмотрев всё это великолепие, действительно знаменующее начало его новой жизни, Мухтар, однако, прежде всего попросил у слуг большой шелковый платок, а затем, изгнав их из своего покоя, сделал из него гайтан, куда бережно положил шапочку Лейлы, и привязав это сокровище себе на грудь крепчайшим узлом, оделся как подобает его новому сану и назначению, с аппетитом поел и, почувствовав в себе прилив сил, здоровья и отваги, вышел навстречу своему великолепному каравану. И был он в этой новой, роскошной одежде так красив, царственен и благороден, что все видевшие его слуги в восхищении восклицали: «Вай, как прекрасен молодой шахзаде! Воистину он — плоть от плоти и кровь от крови нашего благословенного Повелителя, ибо только от его чресл могло появиться на свет столь царственное дитя!»
Когда же сел Мухтар на своего коня и увидел визиря на своем старом уже, но крепком и сильном иноходце, поднял он глаза вверх и попытался увидеть на женской половине дворца хотя бы подобие прощального знака: взмаха платком или движения руки, но… темны и недвижны были оконные створки и никакой прощальный привет не обозначился в их печальном сумраке.
Тут вздохнул Мухтар и принял судьбу свою как изгнание из тех мест, где родилась и жила вместе с ним любовь его сердца, тронул коня, и отправился со своим окружением на новое место своего пребывания.
И так ехали они уже около двух недель, пока вдруг не случилось нечто неожиданное и роковое, разом изменившее и ход жизни Мухтара, и все его измышления о судьбе своей.
В ясный полдень, когда ярко светило солнце, и путь, казалось, был легок и приятен, вдруг с криком упал визирь со своего иноходца и остался недвижим, а когда спешившийся Мухтар подбежал к нему, он, не поднимая головы с земли, сказал ему дрожащим голосом: «Вели, о господин мой, спешно установить шатер и перенести меня туда, и останься со мной, так как твердо знаю я, что кончаются дни мои на земле и скоро я покину сей благословенный мир, а мне напоследок надо сказать тебе нечто чрезвычайно важное!»
И хотя испуганный Мухтар тут же позвал к нему лекарей, и они пустили визирю кровь и сделали всё, на что были способно их врачебное искусство, он оставался недвижим и приметно слабел, а затем знаком повелел всем удалиться, дабы остались они наедине с Мухтаром.
Когда же они остались вдвоем, визирь сказал Мухтару дрожащим от слабости голосом: «О молодой господин мой! Останься со мной до конца, ибо даже минуты мои, как я чувствую, сочтены у Аллаха, и выслушай то, что я обязан рассказать тебе как по зову сердца, так и по обязанности. Давно тяготит меня тайна твоего появления на свет, и я обязался Падишаху именем Аллаха, всемилостивого и всемогущего, не открывать её никому, доколе не придет на меня тень смертная. Сейчас же время моего отхода в мир иной близко как никогда, поэтому узнай от меня всё, без утайки и ложного смущения». Тут визирь, задыхаясь от предсмертного кашля, и изнемогая от судорог, ежеминутно сводящих его уже слабеющее тело, рассказал Мухтару всё то, о чём уже знает читатель, чем поверг юношу в крайнее удивление.
С великим и горестным чувством узнал он историю своего рождения, и тут постиг, к некоторой своей досаде, что он уже не шахзаде и, следовательно, не наследник престола, а всего лишь единоутробный брат прямого и законного наследника — Махмуда, а Лейла — тоже единоутробная его сестра, и хотя сближение между ними и не является слишком желательным, оно всё же непредосудительно, как возможны браки между двоюродными братьями и сестрами. Поэтому, несмотря на всю свою молодую досаду и ревность сердца своего к неожиданно вознесшемуся в его глазах брату, было в этом рассказе визиря нечто, чрезвычайно его обрадовавшее, и укрепился он в своей любви к Лейле и понял, что и на неё распространяется милость Аллаха.
Тем не менее, выслушав визиря и вострепетав сердцем и чувствами своими, он вдруг постиг, что умирающий не хочет останавливаться, а, напротив, желает сообщить ему и нечто другое, чрезвычайно для него важное. Так визирь вдруг попросил Мухтара: «Дай мне руку твою, о молодой господин мой, и так мне легче будет поведать тебе уже вторую, мою тайну, всю жизнь обременявшую меня и вместе с тем сделавшую её несказанно прекрасной и несказанно мучительной. Знай, что всю свою жизнь, точнее с того момента, как я увидел её воочию, я безумно полюбил твою мать, и любовь эта была величайшим счастьем и вместе с тем величайшим терзанием моей жизни. Пока еще не оставила меня мужская сила и желание, я чрезвычайно ревновал её к Господину и Повелителю нашему и крайне сожалел, что она не попалась мне на глаза прежде его, до тех пор, пока он сам не увидел её и не полюбил всем сердцем. Потом, когда охладела, наконец, кровь моя, я, о трижды наивный глупец, надеялся, что оставит меня эта страсть, но, к величайшему моему удивлению, она становилась всё сильнее и крепче.
И вот, оказалось так, что чтобы я ни делал, как бы ни устраивал дела двора и Падишаха, и ни вел переговоры с представителями сопредельных государств, по торговым предприятиям, предполагаемым содружествам или военным противостояниям, всегда и во все времена и среди всех дел и треволнений, пред внутренним взором моим, как неподвижное и трижды ослепительное солнце, стояла Марьям и сиянием своим её облика освещалось всё остальное в суетной моей жизни.
Тут понял я тогда, что поразил меня Аллах, всемогущий и всемилостивый, любовью столь сильной и необычайной, что я, как обезумевший дервиш, буду до конца дней своих кружиться вокруг солнца любви моей в священной тоске и столь же священном и, быть может, не многим из смертных понятном счастье, и будет сердце мое трепетать неизъяснимым восторгом при одном только упоминании имени моей владычицы, не говоря уж об её лицезрении.
И еще скажу тебе, что постиг я, что великая любовь к твоей матери, коей почтил меня Аллах, есть ничто иное как любовь отречения, поскольку не дано было мне испытать подле Марьям обычное мужское счастье, и, зная, что она всем сердцем любит Властителя правоверных, скрепил я душу свою и дал себе обет, что никто из живущих на свете не узнает о сжигающем меня пламени, пока будет теплиться во мне дыхание жизни. Да я не нарушил бы этой клятвы никогда, если бы не знал, что в миг моей смерти будет пред мною такой же мученик любви великой и неисцелимой, как и я, и потому исповедь моя пред ним будет и свята, и законна!»
Тут визирь расстегнул уже еле гнущимися пальцами ворот своей рубахи и показал Мухтару шелковый платок, завязанный наикрепчайшим узлом и сказал: «Вот тут, о молодой господин мой и сын своей матери, находится серёжка из её ушка и платок с её руки, и все эти вещицы я в безумии сердца своего подобрал с земли и не вернул ей, когда она их потеряла, гуляя в саду падишаха. Пусть же пребудут они со мной в час смерти моей и, заклинаю тебя Аллахом, положи их со мной в могилу, и пускай они утешают меня и там, если будет на то милость Аллаха. И не красней, о господин мой, и не смущайся, ибо я знаю, что и у тебя на груди есть столь же памятная для тебя вещица от любимой тобою Лейлы, и никто из живущих на земле не знает о твоей любви к ней, кроме меня и твоей, возлюбленной мною матери. Скажу лишь тебе, что судьба твоей любви видится мне не столь безнадежной, как моя, ибо не подозревает о ней Падишах и некому упрекать тебя за безумие сердца твоего. И хотя пока это всего лишь любовь запрещения, но ведь могут настать для тебя благословенные времена, когда запретное станет разрешенным, и ты еще познаешь всю полноту счастья, какое только возможно в этом мире.
Для меня же уже все кончено навсегда, и отходя в мир иной, постиг я, что всецело поглотившая меня любовь отречения была для меня и великим счастьем, и великим наказанием, поскольку нет у меня сына, который продолжил бы мой род на земле, а есть только дочери, зятья да внуки, и хотя все они богаты по милости Властителя нашего и любят меня, и мне не в чем упрекнуть ни дочерей моих, ни жён моих, скажу тебе, что и упокоиться я хотел бы здесь, при дороге, а не в родовой усыпальнице нашей, ибо отреченному в любви надлежит быть верным своему призванию и в жизни, и в смерти. Также еще скажу тебе, — тут голос визиря вдруг странно окреп и возвысился, — я часто размышлял о дарованной нам Аллахом сладостной вечности, где будет все потребное сердцу мужчины и даже с излишком; и скажу тебе, что я не хочу созерцать сад с прекрасными гуриями, если я не увижу там трижды сладостного облика Марьям и не услышу волшебного её голоса, от которого у меня всегда трепетало сердце как у пойманного в силки воробушка. Да и на что мне, о молодой господин мой, вечность, если там не будет Марьям?! Лучше сейчас, пока я ещё на земле пренебречь ею и кануть в небытие, каковое я, быть может, и заслужил чрезмерностью любви моей к женщине?!»
«О, что ты говоришь, господин мой, хвала и слава дома Падишаха! — в ужасе перебил его Мухтар. — Не есть ли твои слова хула на Аллаха и на все предначертания его, и тогда мне страшно оставаться с тобою здесь!»
«Не бойся, — прошептал визирь, — ибо велика милость Аллаха к истинно и глубоко любящим, и недаром сказано в одной из сур Корана, что в последние времена охладеет любовь между мужчиной и женщиной и исчезнет законное
влечение между полами, и станут некрасивы на вид люди да еще слабы и безвольны, как никчемные осенние листья, и вот тогда-то придет на землю день Аллаха, всемилостивого и всемилосердного. Пока же ещё есть любовь на земле, до этого весьма далеко, и потому ты не тревожь себя понапрасну о том, что со мною будет в вечности, ибо как-нибудь Аллах да устроит меня многогрешного! Даже в том, что оставил он со мной сына возлюбленной моей Марьям в миг смерти, есть величайшая милость его, ибо ты, молодой господин мой, есть воистину сын моего сердца и души моей — по судьбе своей и по любви своей».
Тут визирь помолчал немного и затем прошептал почти неслышно: «Дай мне вторую руку твою и приблизь ухо свое к губам моим, ибо я хочу сказать тебе последнее наставление». И когда Мухтар сделал все это, услышал он последние, предсмертные слова визиря: «Возьми из гайтана на сердце моем золотое кольцо с бирюзой и одень его себе на руку. Знай, что это кольцо подарил твоей матери отец твой в день их свадьбы, и берегла она его в доме Падишаха и скрывала от всех как величайшую драгоценность, и в миг прощания со мной, зная, что я поеду с тобой в изгнание, вручила мне его Марьям как благословение матери и память об отце твоем, надеясь, что по нему он когда-нибудь узнает тебя, если на то будет милость Аллаха. Ибо есть на обратной его стороне некий тайный знак, о котором знают только твоя мать и твой настоящий отец, и пусть будет он тебе указанием, когда ты увидишь того, от кого ты зачат и рожден. И еще: обними меня, о сын Марьям и истинный сын души и сердца моего, и пусть я встречу вечность в твоих объятьях. И еще скажу тебе – найди отца своего, так как знаю я, тем знанием, которое приходит в миг смерти, не мог оставить он твою мать по капризу, прихоти или доброй воле. Знай, что ты рожден от человека благородной крови, но тайну появления Марьям в доме Падишаха я не мог разгадать всю мою жизнь, сколько бы ни пытался. Найди своего отца, о Мухтар…», и тут дыхание визиря прервалось, и Мухтар почувствовал, как руки его дрогнули и постепенно стали холодеть.
И понял тут Мухтар, что приобщился визирь к вечности, и настало время слёз и скорби о нём. Долго плакал он у его ложа, а затем, закрыв ему глаза и, сняв с его головы чалму, размотал её и покрыл ею усопшего. Затем вышел из шатра, и ахнули все слуги, увидев, что вошел в шатер к визирю юноша, а вышел из него мужчина, сильный и властный, и сказал он не терпящим возражения голосом:
«Погребите усопшего господина нашего на месте его смерти, ибо такова была его последняя воля. Затем, помолившись за упокой его души, отправьте гонца к Падишаху, да продлит Аллах его дни, чтобы он узнал обо всём случившемся, а после погребения накройте богатый достархан и помяните усопшего, бывшего человеком воистину великим по уму своему и влечениям сердца своего. Когда же всё будет исполнено, мы вновь тронемся в путь, ибо «слово и дело», порученное нам Властителем нашим, не терпит никакого промедления».
Когда же всё устроилось согласно его приказаниям, сел Мухтар на своего коня и вновь задумался о судьбе своей и всём том, что ему довелось услышать, а затем, после долгого размышления, раз и навсегда решил он в сердце своём: «Нет, не будет мне места на земле, и буду я, как жалкий листок, гонимый ветром, пока не найду я настоящего отца моего и не пойму, какого я рода и племени. Сказал визирь, что, несмотря на необычную судьбу моей матери, благороден отец мой, да я и сам это чувствую! Значит, я должен найти его во что бы то ни стало, и пусть это будет главным делом моей жизни, помимо всех остальных».
Тут вдруг прервалась эта любовная история, и проснулась сновидица, и осталась она в великом недоумении: а что же дальше-то!?
Но раз прервалось то, что должно прерваться, то не в наших силах связывать концы и начала, а можно лишь приписать к сказке некое послесловие — для тех только, кто сочтет нужным его прочесть.
