1
Хутор Опин.
Ох уж этот Генерал-Мороз! Сколько писак и бесполезных болтунов пытались, да и до сих пор никак не угомонятся, оправдать поражение сначала наполеоновских, а после и гитлеровских войск присутствием этого форс-мажорного фактора. По скудоумию или из злого умысла, а, может, из-за страха перед силой великого народа, они повторяют это как заклинание, как успокоительную мантру, стараясь уменьшить, занизить значение Великой Победы и способность наших людей сплотиться перед всеобщей бедой и всеми силами встать на защиту страны, да что там! – на защиту самой жизни.
Да ладно бы только иностранцы сподобились на очернение подвига советских людей. Наши доморощенные демократы и либералы всех мастей, «скинув оковы тоталитаризма» кинулись пересматривать итоги Великого Противостояния, называемого Великой Отечественной Войной. Эти хуже всех Бжезинских вместе взятых. Эти не просто порочат народный подвиг – они предали свой народ. Запад им за это платит с лихвой, в чём они, конечно, не признаются ни за какие пряники, иначе потеряют такую шикарную кормушку.
Осень в тот печально памятный для нашей страны год слишком быстро сдала свои позиции зиме, словно пресловутый Генерал-Мороз с опережением графиков Генерального плана обороны страны решил взять бразды правления в свои холодные руки. Аисты ещё в августе покинули горящее Полесье и улетели в более спокойные и благодатные южные края. Уже в октябре лужи и пруды начали покрываться ледяной коркой. Да что там! На Покрова выпал снег, хоть и растаял к обеду. Но старики тут же за судачили, что, мол, коли на Покрова выпал снег, знать, зима будет лютой.
В ноябре выпал снег уже насовсем, а в самом начале декабря ударили первые морозы да отнюдь не слабые. Деревья от холода трещали так, словно в лесу шли вялотекущие позиционные бои. Местами уже можно было передвигаться и по болотам. Вот, правда, снег во многом мешал партизанам, рисуя цепочки следов на своей поверхности. Ничего. Научатся и по снегу ходить, не оставляя следов или путая их.
В полдень 7 декабря 1941 года отряд имени Комарова, как теперь именовались люди Коржа, и отряд Никиты Бондаровца вышли по заснеженным полям на хутор Опин на берегу реки Орессы. Усталые, не выспавшиеся, промёрзшие до костей партизаны решили остановиться хоть на немного, передохнуть и отогреться. В большом амбаре поставили две буржуйки, которые возили с собой на дровнях, и набились внутрь почти всем личным составом, словно сельди в бочке.
Василий Захарович, Гаврила Петрович Стешиц, Григорий Карасёв, Бондаровец, Меркуль, Ширин, Мурашка, Куньков, организовали в пустовавшей избе временный штаб, куда стекались сведения от разведгрупп.
Сил не было уже ни на что. Их едва хватило на то, чтобы растопить печь и вскипятить чайник, но расставить посты все-таки не забыли.
Ух, и поиграли же они с немцами в догонялки! Шутка ли? 19 ноября немцы подтянули войска со всей округи. Собрали всех, даже инженерный батальон поставили под ружьё. В сорок первом нацисты в Вайсрутении, как значилась на германских картах Белоруссия, ещё не держали больших соединений. И это не смотря на то, что оберштурмбанфюрер СС Штраух требовал от гауляйтера усиления боеспособных частей, частей СС и увеличения числа подразделений Вермахта, Абвера и СС на подведомственной территории из-за участившихся столкновений с партизанами.
Подтянутые подразделения сосредоточились в Слуцке, Житковичах, Лунинце. К 16-00 следующего дня фашисты сомкнули кольцо. В операции были задействованы 322-й полицейский батальон, 103-й украинский добровольческий полк, 3-й и 24-й литовские стрелковые батальоны, уничтожившие за пару недель до этого в течении одного дня пять тысяч человек в Слуцке. Так же в операции против партизан были задействованы два механизированных батальона СС и даже один батальон из состава сформированной из коллаборационистов и освобождённых немцами преступников в октябре 1-й дивизии так называемого «Корпуса Беларусской Самааховы» (самообороны).
Из-за большого расстояния между Слуцком, Житковичами и Луненцом кольцо получилось с серьёзными прорехами, но постепенно сужалось, и должно было, по мнению Штрауха, сойтись в Старобине. Большое расстояние и огромное количество болот, речек, ручьёв, а так же невозможность применить танки и достаточное количество людей стало препятствием к осуществлению задуманного. Да и авиацию из-за туманов и метелей применить было совершенно не возможно.
Уже через час юркие малые отряды из тех, в которых командиры поумнее, просочились в тыл фашистских цепей и были таковы. Но были и такие группы, что посчитали важным дать бой оккупантам. Эти партизанские подразделения оттянули на себя большое количество немцев, расширив тем самым щели в оцеплении.
Комаровцев эта акция застала у деревни Юркевичи Житковичского района. Своевременно оповещённые разведкой, партизаны Коржа двинулись в сторону любаньских болот.
Утром двадцатого ноября Корж ходил по лагерю хмурый и неразговорчивый. Ворчал на всех, кто под руку подворачивался.
Карасёв, видя такое нервозное состояние брата, взял его за плечо и, отведя в сторону, спросил:
– Ты чего, Вася? Что случилось-то? Ты так весь отряд за сегодня поедом съешь. Люди уже прятаться от тебя начинают.
– Ой, Гриша!.. Кончиками пальцев чую, что сегодня будет нам не сладко. От разведки до се нет ни слова. Куда пропали? Стешиц только плечами пожимает, мол, срок ещё не вышел.
– Ну, может действительно ещё не срок, – пожал плечами Григорий.
– «Может»… – передразнил его Корж. – Так и будем гадать, как цыганки на базаре: если бы да кабы? Мы точно знать должны, что задумал немец, а для этого и есть разведка. А её нет!.. Где эти охламоны?..
– Да успокойся ж ты! И так весь отряд переполошил. Сам же панику нагнетаешь.
– Э нет, брат, это не паника, а предчувствие. Ты меня с детства знаешь – я паниковать не стану даже, когда тонуть начну. Но вот успокоиться действительно надо.
– Вот и хорошо, – вздохнул с облегчением Карасёв. – Вот и правильно.
– Значит так, Гриша…
Корж на миг задумался и помолчал, а затем произнёс:
– Пусть люди быстренько перекусят и начинают собираться. Будем уходить с этого места. Куда двинем? Думаю, в Любаньские земли податься. Обойдём Червоное озеро с северо-запада и на Нижин между болотами. А? Как?..
– А, может, лучше в наши края в Великий лес? Там же у нас база пустует. Мы там пробыли-то всего ничего. Вон и Гаврила к нам идёт. Кажись, разведка вернулась.
К ним действительно широкими шагами приближался Гаврила Стешиц. Василий Захарович всегда удивлялся – как человек такого небольшого роста может делать такие длинные шаги. Как-то раз Корж даже задал Стешицу вопрос, мол, как так выходит, что ты ниже меня ростом, а шаги у тебя длиннее, чем у меня. Гаврила Петрович тогда отшутился, дескать, это, чтобы врага запутать.
– Ну, что скажешь, разведка? – Василий Захарович встретил Стешица вопросом.
– Вернулись мои хлопцы, – ответил Гаврила Петрович.
– Ну вот! – встрепенулся Карасёв. – Говорил же тебе – вернутся парни…
– Погоди, – отмахнулся командир. – Вернулись и с какими вестями?
– Ты прав, Василий Захарович, дело худо. Обложили нас и сюда подступают.
– Вот! – Корж потряс указательным пальцем, повернувшись к Карасёву. – А ты говоришь, что я паникую. Я не паникую, а предвижу. Так-то. Пойдём, Гаврила Петрович, на карте покажешь, что да как.
В полдень, когда отряд был уже готов выступать, погружённый на подводы, с южного поста прибежал Василь Бондаренко и сообщил, что на подходе немцы.
– Идут цепью численностью в сто человек. До леса ещё не дошли, но уже близко. Там на посту Леон Лёвчик остался, ждёт приказаний.
– Передай Лёвчику, – приказал командир, – чтобы немедленно снимался с поста и сюда. С немцами в бой не вступать. Да бегом!.. Так, Гриша! Твои, как говорилось, будут замыкать наш отход. Снимай все посты и отправляй людей в свои подразделения. Всё! Начинаем движение!
Но уйти без боя всё равно не удалось. С юго-востока метрах в ста от лагеря вдруг застрочил пулемёт. Это пост в направлении Юркович принял бой. Видимо немцы случайно наткнулись на секрет, пройдя не по дороге, как ожидалось, а лесом. А это значит, что комаровцев берут в кольцо.
Карасёву не надо было ничего говорить. Он махнул рукой своим людям и помчался по утоптанной тропе в сторону секрета на помощь.
Колонна партизан на конях и подводах, а кто и пешком двинулась в сторону любаньских болот. Василий Бондаренко и Леон Лёвчик догнали их уже вместе с группой Карасёва у Червоного озера, умудрившейся отбиться от врага без потерь.
2
Хутор Опин.
Тепло от печи в штабной избе да кипяток с лесными травами разморили всех. Карасёв уснул первым, не снимая ни кожушка, ни ушанки. Просто опёрся спиной о бревенчатые стены и отключился, вытянув промёрзшие ноги в яловых сапогах.
Стешиц молча кивнул в сторону печки, мол, полезай, Василий Захарович, отогревайся. Корж так же молча помотал головой, дескать, не полезу, мне и на лавке не плохо. Гаврила пожал плечами, а потом махнул рукой и сам залез на лежанку, да сразу же и уснул.
Больше похожий на кубанского казака, чем на природного белоруса Никита Иванович Бондаровец расстелил на полу свой тулуп из чёрной овчины, бросил под голову папаху и улёгся, кряхтя и сетуя на больную спину. Это он так намекал на шустрого на решения Гаврилу Петровича, занявшего самое тёплое место в хате.
Ширин и Мурашка тоже не церемонились и завалились спать на пол у входа. Какая разница, где спать, главное уснуть. Куньков решил пойти в амбар и там присоединиться к отряду. За столом остались лишь Корж да Меркуль Василий Тимофеевич.
– А ты чего не ложишься, Василий Захарович? – спросил бывший председатель Старобинского райисполкома, а ныне командир одной из групп партизанского отряда.
– А я буду сводки принимать от разведки да думу думать, – ответил Корж. – Эх! Неплохая ведь хата. Её бы подлатать, да руки приложить. Кровлю видел? Камышовая. У меня в Хоростово такая же была. Дед меня мальцом на Лань за камышом гонял. Пойдёшь, нарежешь серпом на затоне, заодно раков наловишь. Идёшь домой довольный, а дома дед мельком глянет на раков, поморщится, мол, чего таких мелких набрал, да и отправит обратно за камышом, а в руки сунет ведро побольше. Так сделаешь несколько ходок и есть чем кровлю править. Потом камыш под навесом сушили и ближе к осени укладывали на крышу, меняя прохудившиеся участки.
– Да, Василий Захарович, смотрю на тебя и удивляюсь, сколько в тебе разных людей живут и ведь уживаются. Ты и партизан, и обкомовский работник, и председателем колхоза был, и в НКВД служил…
– Это всё фантики, – махнул рукой командир. – Я был, есть и буду крестьянин, и крестьянский труд и быт с молоком матери впитал. Я и в партизаны-то пошёл, чтобы крестьянам жить легче стало. И в кабинетах сидеть мне не в радость. Мне землицу ногами ощущать надобно.
– А я вот всю жизнь на партийной работе, хотя тоже вроде из крестьян. Ты, говорят, сразу понял, что это война началась, а не провокация какая-нибудь. Видать это тебе корни твои крестьянские подсказали, что случилось и что делать. А я уже от корней оторвался. Ты вон сразу не растерялся, отряд организовал, самооборону Пинска, а я… да ты, наверное, уже слышал всё про меня.
– Может, слышал, Василий Тимофеевич, – пожал плечами Корж. – А может, нет. Я же не знаю, что ты имеешь ввиду. А если и знаю, то со слов других людей, но будет лучше, если ты сам мне расскажешь.
– И то верно, – сказал Меркуль и, чуть помолчав, продолжил. – Я растерялся. Понимаешь, Василий Захарович, просто растерялся. Словно рассудка лишился от того, что война началась. Ведь как же так! Её же не должно было быть. Ведь мы же дружили с Германией, мы же подписали мирный договор. Я же лично слово всем колхозникам и рабочим давал с трибун, что не будет войны. Я слово давал, понимаешь, Василий Захарович? Слово партийца, слово коммуниста.
Василий Тимофеевич внимательно посмотрел на спящих партизан, прислушался к их дыханию и заговорил шёпотом:
– И что? Получается, слово большевика больше ничего не значит? Или это моё персональное слово ничего не значит? То есть я врал моему народу с трибуны? В тот момент, чего уж скрывать, я в одночасье сам перестал себе верить. Да, что там! Страшно подумать! Я в тот миг перестал верить партии. Мне тогда казалось, что в партию действительно проникли вредители и предатели, мечтающие разрушить всю нашу партийную систему. Тебе говорю это, зная, что от тебя это на сторону не уйдёт. К тому же, мне кажется, что ты меня поймёшь как никто другой.
Корж не перебивал, слушая исповедь Меркуля, лишь хмурился иногда.
– Первое, что я хотел сделать – это застрелиться. Полез за пистолетом, а оказалось, я его в кабинете в сейфе забыл. Вторая мысль была поехать в Москву в Кремль и посмотреть в глаза нашим партийным руководителям, которые меня заставили народ обманывать. Я ведь не какой-то там… Я честный большевик. Как мне народу в глаза смотреть было после этого?
Он снова посмотрел на спящих партизан и опять понизил голос.
– Я приказал своему водителю Марку Стецко немедленно выезжать из Старобина в Москву. Тот удивился, мол, как так, бензина ведь не хватит. А я ему говорю, что по дороге где-нибудь да найдём. Из вещей в машину кинул лишь портфель с документами, да плащ свой кожаный. Марк, понятное дело, попросил домой заскочить в дорогу поесть собрать, да вещи кое-какие прихватить. Я согласился. Едем. Доехали уже до деревни Долгое. А в центре Долгого посреди дороги телега со сломанной осью раскорячилась и в таком месте, что не объехать её никак. Вокруг телеги колхозники столпились, спорят о чём-то, а делать ничего не делают. Ну, я и выскочил из машины да давай на них орать. Орал-орал… А они преспокойненько так смотрят на меня и ни с места. Я ещё пуще расхожусь, а им хоть бы что. И тут одна женщина спрашивает у меня: «А куда это вы, товарищ председатель райисполкома, собрались?» «В Москву», – отвечаю. «Это что ж? Бросаете нас, получается?» – спрашивает ещё один колхозник. «Драпаете от немцев, а мы здесь сами отдуваться должны?» – говорит третий. А потом они заголосили все вместе: «Как вам не стыдно! Руководители! На кого вы нас бросаете?!»
И вот тут я онемел. Я понял, что они безусловно правы. Я решил ехать в Москву не для того, чтобы высказать что-то партийным лидерам, а именно что «драпаю» от немца, прикрывая свою совесть красивыми словами о честности, партийной совести, о вредительстве… На самом деле я бежал со страху. Мне вдруг стало так стыдно. Не столько перед колхозниками, сколько перед самим собой. Я впал в ступор. Они кричат наперебой, видя, что я молчу, а я стою, и слова сказать не могу.
Потом Марк, мой водитель, видя, что я остолбенел, взял меня за плечо и усадил обратно в машину. Сижу в машине и ничего не соображаю. Марк меня уже к дому моему привёз, а у меня в ушах справедливые упрёки колхозников стоят. Господи, как стыдно-то! Я – и вдруг струсил!..
А потом из Минска приехал нарочный. Связи-то с областным начальством не было, вот и прислали человека. Пономаренко приказал через нарочного эвакуировать семьи партсостава и районных активистов, а самим готовиться к подпольной работе. И ещё было сказано, чтобы выезжали всем райкомом и райисполкомом в Могилёв. Да какое там! Так всё завертелось, что в Могилёв я, конечно, не попал, только и успел, что жену с детьми эвакуировать, да отправить с райкомовцами своих сотрудников. Я же сам к Стешицу в отряд пришёл и попросился. А дальше ты всё сам знаешь.
– Хм!.. – покачал головой Корж. – Да уж знаю. И про то, как ты в готовый отряд пришёл со своим уставом, и про то, что прилюдно, не состоя в руководстве отряда, отменял приказы командира, дескать, ты умнее и грамотнее Гаврилы Петровича, да и по должности выше его, а яйца, мол, курицу не учат, про отказы твои выходить на задания… Всё я слышал. А думаю я о тебе вот что… Ты теперь в моём отряде и, если не будешь исполнять мои приказы, я с тобой рассуоливать не буду. Мне пустозвоны митингующие здесь не нужны, а нужны бойцы, готовые выполнить приказ, даже ценой собственной жизни. Амбиции свои ты должен забыть до конца войны. Так что изволь, дорогой мой, соблюдать в отряде дисциплину и всячески её поддерживать, а не подрывать. Твоя задача, как командира группы, людям разъяснять необходимость борьбы с врагом, а не подрывать авторитет руководства отряда. Надеюсь, ты это понимаешь?
А, на счёт страхов твоих, скажу вот что. Все боятся. Даже я боюсь. Страх – это нормальное человеческое свойство. Если бы ты мне сказал, что ничего не боишься, я либо посчитал бы тебя сумасшедшим, либо лжецом. Вопрос в том, что с этим страхом делать. Он тебя скручивает так, что кишки сводит, а ты его перебори. Победи его. Ты же человек, а не насекомое какое-то, а человек должен уметь побеждать хотя бы самого себя. Если ты сможешь перешагнуть через собственные страхи, значит, сможешь и в бою победить врага своего. Он, враг, между прочим, тоже боится. Тебя боится. Я уверен в тебе, Василий Тимофеевич. Я верю, что ты сумеешь побороть свой страх, потому и поставил тебя руководить группой. Я знаю – ты сможешь. Ты только на меня не обижайся, товарищ Меркуль, я человек прямой, а потому для многих неудобный, так как говорю, что думаю. Я тебе про страх ещё кое-что скажу. Чаще всего героизм – это страх доведённый до отчаяния, до самой последней точки, до предела. Мышь, загнанная в угол котом и та разворачивается и нападает на своего обидчика. И ведь побеждает его. Кот пугается такой тактики и отступает…
В дверь постучали. Прибыла разведка с донесениями.
Корж с облегчением вздохнул, радуясь, что его разнос, устроенный Меркулю, так быстро прервали. Главное он успел сказать, а об остальном пусть додумывает сам. Не маленький.
3
Любанский район.
– Тебя хоть как звать-то, прохвессор? – спросил Василь Бондаренко у протягивающего к буржуйке озябшие руки мужчины в поношенном тонком пальто с поднятым воротником и помятой шляпе. – А-то мы с тобой с августа вместе воюем, а имени твоего я так и не услышал ни разу.
Профессор, как его все называли в отряде Комарова, поправил не сгибающимся от холода тонким пальцем круглые очки на переносице и произнёс еле слышно:
– Николай Андреевич Малахов.
– А чего так тихо говоришь, Николай Андреевич? – улыбнулся Василь.
– Так люди же спят.
– Да, спят, – улыбнулся Василь. – Только ты их сейчас и пушкой не разбудишь. Можешь не беспокоиться. Я ведь зачем к тебе подошёл? Меня за тобой командир прислал. Ждёт тебя там, в штабной избе.
– Зачем?
– А это ты у него спроси. Он ведь командир, а не я. Смешной ты человек, Николай Андреевич. Есть такая штука – субординация. Не слыхал?..
В штабной избе за столом, на котором была расстелена карта и лежала кипа каких-то документов, сидели и о чём-то совещались трое: Корж, Стешиц и Бондаровец.
Войдя в горницу, профессор Малахов снял мгновенно запотевшие очки и стал их протирать давно не стираным носовым платком. В избе было тепло. Пахло дровами, травами и чем-то ещё – вкусным и давно забытым. От такого обильного густого тепла у Малахова слегка закружилась голова и он, чтобы не упасть, опёрся плечом о дверной косяк. Но сзади его подтолкнули вперёд, так как он своей нескладной фигурой закрыл дверной проход.
– Ну, проходи, давай, профессор, – послышалось из-за спины. – Дорогу перекрыл.
Николай Андреевич поспешно вжался в угол, пропуская раскрасневшегося на морозе Карасёва.
Василий Захарович оторвался от изучения карты на столе:
– Во, Гриша, давай сюда. Вместе кумекать будем. О! А это кто? А, профессор, это вы? Проходите, Николай Андреевич. Гаврила, сделай-ка нам чайку что ли.
Малахов удивился. До сего дня никто в отряде не называл его по имени отчеству – только «Профессор». А тут сам командир к нему обращается да ещё и на «вы». Обычно бывший теперь профессор бывшего Минского университета ощущал себя в отряде человеком-невидимкой. Никто никогда не обращал на него никакого внимания, редко кто-то с ним заговаривал. И все обращения к нему сводились к минимальному набору слов: «Прыгай на телегу, профессор!», «Подвинься, профессор!», «Не зевай. Иди, поешь. На, отнеси это туда». Он уже стал забывать своё имя, он уже стал забывать, кем он был до войны, он уже стал забывать, что война была невсегда. Однако, оказывается командир знает его имя и иногда даже замечает. Сколько раз уже хотел профессор Малахов уйти из отряда. Но куда?
Тем временем Корж, внимательно посмотрев на Малахова, взял Карасёва за плечи и развернул его лицом к профессору.
– Скажи мне, Григорий Степанович, что ты видишь? – спросил командир.
– Вижу нашего профессора, – удивился Карасёв.
– А я вижу бойца нашего партизанского отряда , которого приговорили к медленной смерти собственные командиры. Ответь мне, Гриша, почему он так одет? Он же промёрз до мозга костей. Ты ведь сказал мне, что утеплил всех своих бойцов. А он что? Не боец?
Карасёв пожал плечами, не зная, что ответить брату. Ну, какой к чертям боец из профессора? Он же годен лишь для того, чтоб цветочки собирать, да стишки дамам с выражением читать. Он и в группе Карасёва-то остался лишь потому, что Корж велел. А так Малахова и на задание не взять, и в разведку не послать, и в охранение не впихнуть. Он либо всех, кто рядом случится, поубивает, либо сам покалечится, если, конечно, в живых умудрится остаться. Сколько раз уже Григорий жалел, что подобрал профессора на дороге и привёл его в отряд. Ну, не приспособлен этот индивид к партизанской жизни! Никоим образом…
Не дождавшись ответа, Корж заговорил сам:
– Значит так, товарищ Карасёв, бойца своего одень в тёплое. И не жалуйся мне, что тулупы на деревьях зимой не растут. Найди и обеспечь. Немедленно! А вы, Николай Андреевич, идите к столу. Сейчас чаёвничать будем и о делах говорить. Да снимите вы своё пальто. Поверьте – быстрее согреетесь.
Карасёв, качая головой и ворча что-то себе под нос, выскочил за порог.
Малахов негнущимися пальцами расстегнул пуговицы и стянул с себя пальто. Помимо потрепанного костюма на нём было надето три рубашки, но это не спасало от холода. К тому же брюки у него только одни, к сожалению. А на ногах – изрядно стоптанные и давно не знавшие прикосновения обувной щётки летние ботинки. Он и раньше был худым, а сейчас и подавно отощал так, что, казалось, скоро костями греметь начнёт, поэтому в ремне на брюках пришлось делать дополнительные отверстия, чтобы была возможность его застегнуть. Больше всего на свете Малахову сейчас хотелось съесть бутерброд с колбасой и помыться в наполненной горячей водой ванне. А затем переодеться в чистое и уснуть в теплой, уютной постели, на маминой перине.
Бутербродов с колбасой не было, как, впрочем, и ванны с периной. Но зато была горница наполненная теплом и горячий чай с брусничным листом.
Командир обошёл стол и уселся напротив, прихлёбывая чай из своей эмалированной кружки. Он подмигнул Малахову, мол, не всё так плохо, и улыбнулся:
– Вы, Николай Андреевич, ведь, если не ошибаюсь, филолог по образованию? – спросил вдруг Корж.
Малахов удивлённо уставился на командира.
– Да, – ответил он после некоторой паузы.
– И какие языки вы знаете? Или вы специализировались только, скажем, на русском или белорусском?
– Я владею немецким, французским, шведским языками и латынью. Я изучал их литературу, а латынь пришлось изучать, потому что во многих произведениях изобилуют цитаты на латыни. Я так же изучал английский, но, к сожалению, не в том объёме, в каком хотелось бы.
– И каких же авторов вы изучали из немцев?
– Гёте, Гейне, Шиллер. Очень увлекался Шопенгауэром, Кантом. Из более поздних – Брехт, Ницше… Я изучал их произведения, чтобы понять, как мог зародиться в столь просвещённой Германии национал-социализм.
– И к какому выводу пришли?
– Нацисты взяли за основу работы Ницше, в первую очередь «Так сказал Заратустра». Они цитируют его везде, где надо и не надо… Но… Мне почему-то кажется, что вы меня не для того позвали, чтобы поговорить о немецкой литературе.
– Ну, почему же? – улыбнулся Корж. – Как раз о литературе и пойдёт речь. Причём, именно о немецкой. Во-первых: мне нужен хороший переводчик с немецкого языка, чтобы переводить трофейные документы, письма, приказы и прочее. Гляньте-ка, сколько накопилось. Из этих документов мы, соответственно, будем черпать информацию о неприятеле, о его планах, намерениях, желаниях и даже переживаниях. Во-вторых: нам нужен человек, способный переводить с русского на немецкий. Мы собираемся создавать агитационные листовки на немецком языке, понятное дело, для солдат и офицеров противника. Как вам такая идея? По-моему, это дело как раз для вас.
– По-моему, тоже, – удивляясь уже самому себе, своей непривычной смелости, произнёс Малахов.
– Я даже подозреваю, что в отряде не найдётся никого, кто мог бы оспорить ваш авторитет в этом вопросе. Я, например, немецкий знаю через пень колоду. Таким образом, с этой самой минуты вы состоите при штабе нашего отряда в качестве переводчика. Берите эту замечательную кипу документов и пересаживайтесь за стол в соседней горнице.
Когда Малахов, кряхтя, перенёс стопку с трофейной документацией, не забыв и кружку с чаем, и за ним закрылась дверь, Бондаровец усмехнулся в усы.
– Ну, ты даёшь, Василий Захарович! – почти шёпотом проговорил он. – Немецкий язык он, видите ли, знает через пень колоду. Ты ж при мне читал письмо того майора и ни разу не споткнулся. Ох, и хитрован же ты!..
Корж хитро прищурился:
– Ох, Никита Иванович, – покачал он головой. – Я, может, и знаю язык, но вот дать возможность человеку почувствовать себя нужным, необходимым обществу я обязан. Ты ж посмотри на него – он чахнет без своего дела, он сейчас не в своей среде, не в университетских архивах и библиотеках, а в глухом лесу в кругу отчаянных головорезов. Он не как мы привычные к партизанской жизни. Он даже дрова порубить не может. Ну, какая от него прибыль в отряде? А в этом деле он действительно дока. Так зачем же я буду микроскопом гвозди заколачивать, когда у меня под рукой такой замечательный молоток имеется. Теперь он отряду обузой не будет, а совсем даже наоборот – принесёт пользу и сделает свой вклад в борьбе с врагом. Лишь тот командир правильный, кто заботится о своих людях не меньше, чем о себе, и правильно распределяет труд по способностям и приоритетам. И ещё одно: командир не имеет никакого права отдавать приказ, который не в состоянии выполнить сам.
4
Хутор Опин.
– Ваня, Вань!..
Миша Некрашевич потянул Чуклая за рукав.
– Чего тебе, Мишаня? Ты ж видишь – я автомат чищу.
– Тебя Верка зовёт. Говорит, чтобы ты вёдра прихватил и с нею на прорубь сходил. Они с Анной Васильевной бинты собрались стирать. Вода нужна.
– Вера? – встрепенулся Иван, будто очнулся ото сна. – Где Вера?
– Так я ж говорю, к проруби пошла, и тебя с собой зовёт. Только вёдра возьми.
Чуклай бросил, пропитанную оружейной смазкой, ветошь на разобранный МП-40, в народе именуемый «Шмайсером» (по имени изобретателя). Вытирая на ходу руки о ватник, он помчался к выходу.
– Ваня! Вёдра!.. – крикнул ему в след Мишаня.
Иван шлёпнул себя по лбу. И свернул к тому месту, где стояли вёдра и большая пока ещё пустая кадка.
Эдик Нордман с удивлением посмотрел в след убегающему другу.
– Куда это он?
– Его Верка за водой позвала, – пожал плечами Мишаня.
– А-а! – понимающе улыбнулся Нордман. – Ну, тогда понятно!
Эдик покосился на Ивана Некрашевича, тот ухмыльнулся, покачал головой и подмигнул, мол, всё в порядке, всё под контролем, всё в пределах правил. Мишаня же, напротив, пожал плечами и почесал в затылке под шапкой.
– Не понимаю я Верку, – произнёс он. – Я ведь и сам мог ей помочь. Что ж я слабак какой-то, воды не смогу натаскать? Так ведь нет – Чуклая ей подавай. А я без дела сижу. Мне ж совсем заняться нечем.
Эдик, улыбаясь во весь рот, хлопнул Мишаню по плечу:
– Подрастёшь – поймёшь. Ты вон лучше продолжи чистить Ванькин автомат.
– Чего? – изумился Некрашевич младший, которого до этого редко подпускали к оружию. – А можно?
– Можно. Только детали не потеряй и не перепутай, да пальчик не поцарапай.
– Да я!.. – возмутился Мишка. – Ты за собой следи, а я уже не маленький. Ишь, тоже мне!.. Пальчик!.. Как в разведку ходить, так я большой, а как оружие трогать – так пальчик…
Через минуту Иван нагнал Веру, медленно бредущую по морозцу к реке.
– Что-то ты не очень спешил, – съехидничала Она. – Видимо, автомат тебе меня важнее.
– Ну, что ты! – смутился Иван, но тут же нашёлся. – Как может автомат быть важнее тебя? У него же нет такого румянца и ямочек на щеках.
– Ой, что это вы такое говорите, дяденька! – прыснула Вера. – Я уж зарделась вся от смущения. Значит, вы в свой автомат не влюблены?
– Неа! Я на нём не женюсь.
– А со стороны так очень даже похоже, что влюблён.
Иван поставил вёдра в сугроб и обхватил руками Веру. Вера ойкнула и стала дурашливо отбиваться.
– Влюблён, говоришь? – смеясь, проговорил Чуклай. – Точно, влюблён. Вот только не в автомат, а в одну очень красивую девушку с прекрасным именем Вера.
Вера отбилась от него и, наигранно ворча, поправила полушубок.
– Что ж ты делаешь, Ваня! А если люди увидят?
– Может, хватит уже прятаться? Хочешь, я сегодня же к твоей маме и братьям подойду и прилюдно посватаюсь?
– Ишь, чего удумал! Посватается он. А ты меня спросил? А вдруг я не согласная?
– А ты не согласная? – испугался Иван, аж в лице переменился.
– Да согласная, согласная, – поспешила его успокоить Вера. – Вот только боюсь, что не время сейчас нам жениться.
– Чего это вдруг не время?
– Так война же.
– И что, что война?
– Ну, как же! Кругом людей убивают, а мы с тобой свадьбу справлять будем. К тому же, где эту самую свадьбу справлять? В лесу под кустом? А платье? А приданое?
– К лешему твоё платье и приданое туда же! Я не на платье жениться хочу, а на тебе.
– Вот-вот! «Я», «хочу»… А чего я хочу, меня никто почему-то не спрашивает.
Чуклай остановился в растерянности.
– Прости, пожалуйста. Что-то я действительно разошёлся со своим «хочу».
– Да-да-да! Разошёлся.
– Ну, хорошо! – Иван забежал вперёд и встал перед девушкой, не давая ей прохода. – А как ты хочешь?
– Я хочу, чтоб всё было как у людей, или как в кино – цветы, платье красивое, каравай на рушнике, кобзари с весёлой музыкой и песнями. И чтобы не было войны.
– То есть, нам это ждать, не переждать, пока немца не прогоним? Я ж с ума сойду до этого.
– Не сойдёшь, – рассмеялась она, обходя Ивана. – Немножко потерпеть осталось. Ты же слушал радио Берковича? Может, весной всё и закончится. Потерпи уж.
Сзади послышался хруст снега под ногами.
– Эй, голубки!
К ним спешила Анна Васильевна Богинская с вёдрами.
– Вас только за смертью посылать. Кадка-то до сих пор пустая. А мне стирать надо. Потом наговоритесь, а сейчас – марш к проруби!
4
Из воспоминаний Эдуарда Нордмана:
«…Вот еще одна красноречивая запись в дневнике Коржа, сделанная в декабре 1941 года:
«…Сильный мороз, метель. Мы находимся в постройках. Немцы с полицией рыщут по деревням Нежин, Калиновка, Малые Городятичи и собираются к нам. Ведется ежедневная разведка. Народ все прибывает, правда, сырой материал, требует большой тренировки». (Все эти деревни теперь входят в состав Любанского района).
В ноябре мы провели несколько смелых операций. И очень важных для нас, для населения всей округи. Дело в том, что о приходе зимы говорили не только мы. Полицаи тоже распространяли слухи, что как только выпадет снег, они по свежим следам выловят всех партизан. Корж решил упредить события. 4 ноября мы разгромили полицию в деревне Боровая Житковичского района, а 8 ноября – в деревне Махновичи Старобинского. Здесь нам помог местный житель Быков.
Чтобы не навлечь на семью Быкова репрессий со стороны оккупантов и их прислужников, мы, уходя, связали ему руки и вели перед собой, подталкивая прикладом винтовки. Жене посоветовали погромче голосить. С только что мобилизованными полицаями, не успевшими замарать себя, крепко поговорили и отпустили.
Некоторые попросились в отряд. С ними Корж беседовал отдельно. Потом тоже инсценировали насильственный увод. Партизаны, кстати, всегда удивлялись проницательности Василия Захаровича. Не было случая, чтобы он ошибся в человеке. Все, кого приняли в отряд, хорошо воевали в партизанах. И ни один из полицейских, которых мы отпустили, больше в полицию не пошел.
После дерзкой операции по уничтожению полицаев в трёх деревнях Забродье, Червоное озеро и Осово, проведенной силами двух отрядов, встал вопрос об их объединении. Решался он на общем собрании, ведь «приказ сверху» издать было некому. Все партизаны собрались на поляне. Их решение было единодушно. Командиром избрали В.3. Коржа, комиссаром – Н.И. Бондаровца.
К тому времени полицаи откровенно опасались нас. Еще раньше, в октябре, нас информировало местное население, что полицейские поселка Ленин выходили из гарнизона в сторону деревни Белая, зная, что нас там нет, открывали сильную стрельбу, а через некоторое время возвращались и докладывали начальству, что уничтожили столько-то партизан.
20 ноября сразу после полудня на наш лагерь напали до сотни немцев.
Выследил наш лагерь местный предатель по прозвищу «Матрос». Мы и сами за ним охотились, но ему удавалось ускользнуть. И вот он навел оккупантов. Хорошо, что дозорные опять вовремя их заметили. Да и лагерь был основательно подготовлен к обороне. Потому встретили мы фашистов дружным огнем, и они отступили. На поле боя они оставили двенадцать винтовок. Партизаны потерь не имели.
Корж жалел, что не удалось разгромить всех. Еще большее сожаление вызывало у него то, что приходилось оставлять обжитой, неплохо укрепленный, но уже рассекреченный лагерь. Некоторые партизаны возражали, мол, немцы больше сюда не сунутся. Но Василий Захарович был непреклонен.
В полночь мы уже были в деревне Ходыки – за два десятка километров. Жители расспрашивали нас обо всем и рассказывали, что какой-то немецкий офицер перешел на сторону партизан и помог им разгромить полицейские гарнизоны сразу в трех деревнях. Мы слушали и «удивлялись».
А на следующий день пришла новость, что из Слуцка в сторону Великого леса, где был наш лагерь, движется немецкая бронетехника.
– Может, вернемся в свои землянки? – съязвил Корж, глядя на Карасёва.
И принял решение: поскольку после дерзких вылазок немцы отряд в покое не оставят, уходим в Любанский и Стародорожский районы. Продуктов, правда, маловато. Но, говорят, там тоже есть партизанские отряды. Должны быть. Установим с ними связь, укрепимся. Вернемся на Пинщину в любое время.
Несмотря на то что немцы и полиция не оставляли попыток взять нас в кольцо, настроение у нас было хорошее. И не только потому, что мы уже почувствовали силу.
Еще 13 декабря, сразу после боя у хутора Опин, из сообщения Совинформбюро мы узнали о поражении гитлеровских войск под Москвой. Вот это была радость! Мы постоянно повторяли, сколько уничтожено немецких танков, а счет шел на сотни, сколько автомашин, орудий, минометов, номера разгромленных фашистских дивизий и корпусов, названия освобожденных населенных пунктов.
Мы ликовали, радовались, как дети. За всю войну я не помню такого приподнятого настроения, как в тот декабрьский день. Наконец-то лозунг «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!» приобрел для нас реальные очертания. Кто-то правильно сказал, что на войне мало красных дат. В основном, черные.
Уже потом будут расцвечиваться дни в календаре. Тогда, в глубоком тылу врага, впервые за полгода войны тот декабрьский день был для всех нас настоящей красной датой.
Главной победой в партизанском мироощущении, в понимании тех, кто сражался в глубоком тылу врага, стала та победа под Москвой.
Именно тогда, когда немецкая пропаганда трубила, что Красная Армия разбита, наша столица уже ими захвачена, Сталин сбежал, что надежд у русских нет, мы словно заново родились, у нас появились новые моральные силы, уверенность. Нам казалось, что и морозы стали помягче. Даже у пессимистов лица озарились улыбками. Между прочим, у партизан уже тогда был лозунг: «Убей немца на Полесье – он не появится под Москвой».
Потом праздниками стали и победа под Сталинградом, и на Курской дуге. Но это были как бы сами собой разумеющиеся победы. Мы уже были уверены, что они придут, что мы побеждаем и победим. Пусть мы не знали, где очередное крупное поражение потерпят гитлеровцы, но были убеждены, что потерпят.
С той победой под Москвой сравниться могло только взятие Берлина Красной Армией 2 мая 1945 года. 9 мая – венец всем усилиям по разгрому фашизма. Венец, который всегда будет сиять золотом славы, героизма и самоотверженности. Ничьи и никакие усилия не заставят его поблекнуть. Попомните мое слово…»
ПРИКАЗ
СТАВКИ ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОГО КОМАНДОВАНИЯ
№ 0428
г. Москва 17 ноября 1941 года
Опыт последнего месяца войны показал, что германская армия плохо приспособлена к войне в зимних условиях, не имеет теплого одеяния и, испытывая огромные трудности от наступивших морозов, ютится в прифронтовой полосе в населенных пунктах. Самонадеянный до наглости противник собирался зимовать в теплых домах Москвы и Ленинграда, но этому воспрепятствовали действия наших войск. На обширных участках фронта немецкие войска, встретив упорное сопротивление наших частей, вынужденно перешли к обороне и расположились в населенных пунктах вдоль дорог на 20 - 30 км по обе их стороны. Немецкие солдаты живут, как правило, в городах, в местечках, в деревнях, в крестьянских избах, сараях, ригах, банях близ фронта, а штабы германских частей размещаются в более крупных населенных пунктах и городах, прячутся в подвальных помещениях, используя их в качестве укрытия от нашей авиации и артиллерии. Советское население этих пунктов обычно выселяют и выбрасывают вон немецкие захватчики.
Лишить германскую армию возможности располагаться в селах и городах, выгнать немецких захватчиков из всех населенных пунктов на холод в поле, выкурить их из всех помещений и теплых убежищ и заставить мерзнуть под открытым небом - такова неотложная задача, от решения которой во многом зависит ускорение разгрома врага и разложение его армии.
Ставка Верховного Главнокомандования приказывает:
1. Разрушать и сжигать дотла все населенные пункты в тылу немецких войск на расстоянии 40 - 60 км в глубину от переднего края и на 20 - 30 км вправо и влево от дорог.
Для уничтожения населенных пунктов в указанном радиусе действия бросить немедленно авиацию, широко использовать артиллерийский и минометный огонь, команды разведчиков, лыжников и партизанские диверсионные группы, снабженные бутылками с зажигательной смесью, гранатами и подрывными средствами.
2. В каждом полку создать команды охотников по 20 - 30 человек каждая для взрыва и сжигания населенных пунктов, в которых располагаются войска противника. В команды охотников подбирать наиболее отважных и крепких в политико-моральном отношении бойцов, командиров и политработников, тщательно разъясняя им задачи и значение этого мероприятия для разгрома германской армии. Выдающихся смельчаков за отважные действия по уничтожению населенных пунктов, в которых расположены немецкие войска, представлять к правительственной награде.
3. При вынужденном отходе наших частей на том или другом участке уводить с собой советское население и обязательно уничтожать все без исключения населенные пункты, чтобы противник не мог их использовать. В первую очередь для этой цели использовать выделенные в полках команды охотников.
4. Военным Советам фронтов и отдельных армий систематически проверять, как выполняются задания по уничтожению населенных пунктов в указанном выше радиусе от линии фронта. Ставке через каждые 3 дня отдельной сводкой доносить, сколько и какие населенные пункты уничтожены за прошедшие дни и какими средствами достигнуты эти результаты.
Ставка Верховного Главнокомандования
Интерлюдия
Если исходить из приказа Ставки Верховного Главнокомандования, то Красная армия, партизанские подразделения и бойцы отрядов особого назначения должны были сжечь, взорвать, привести в полную негодность все дома, здания, сараи, бани, в которых могли укрыться немцы от мороза и непогоды в прифронтовой зоне.
Но ведь в этих же домах проживали и сотни тысяч советских граждан – женщины, дети, старики, не успевшие или не сумевшие эвакуироваться с территории оккупированной немецко-фашистскими захватчиками. Зачастую в городах и сёлах оставались и те беженцы, кто пытался уйти от немцев из более западных земель, не дойдя до линии фронта, бойцы Красной армии, выходившие из окружения, но оставленные отходящими или вырывающимися из «котлов» частями, так как не могли передвигаться самостоятельно. А ведь бывало, что и дома-то никакого уже не было, а был погреб или землянка, вырытая наспех возле сгоревшей избы.
И вот этих и без того обездоленных и брошенных на произвол врага людей сталинский приказ и обязывал бомбить и оставлять без крова над головой.
По мнению Ильи Григорьевича Старинова, «…этот приказ был одной из крупнейших ошибок Сталина в ходе организации партизанской войны: будучи сам по себе бесчеловечным, так как обрекал на смерть от холода многие тысячи советских людей, он толкал население на сторону немцев, лишал партизан поддержки и фактически обрекал их на гибель. Именно в результате этого приказа, было уничтожено партизанское движение в Ленинградской области.
Многое было не правильным и жестоким в то страшное для страны и народа время. С одной стороны немцы и полицаи-коллаборационисты, с другой родная Красная армия во главе с «отцом народов» и те и другие готовы истребить советский народ, не считаясь с потерями.
Между прочим, ни чуть не стараясь приуменьшить подвиг Зои Космодемьянской, сообщу всем несведущим: когда Зою схватили немцы, она как раз и выполняла именно этот приказ СВГ за номером 0428 от 17 декабря 1941 года – поджигала дома в деревне Петрищево. В одном из трёх изб квартировались немцы, а в двух остальных, приготовленных для поджога, жили советские люди. По замыслу Космодемьянской пламя с этих трёх домов должно было распространиться на всю деревню и не оставить врагу (и не врагу) ни одного места для укрытия. Зоя была исполнительным бойцом. Исполнительным, но с моей точки зрения бездумным. Кстати! Ей и её группе ведь было поручено сжечь десять (!) деревень. Сдал её немцам русский мужик, чей сарай она и пыталась запалить вместе с тремя уже подожжёными домами до этого.
Я хочу, чтобы вы поняли, что я не сужу и не осуждаю ни Зою Анатольевну Космодемьянскую, ни С.А. Свиридова, выдавшего её немцам – они не что иное, как люди своей эпохи со своими же взглядами на жизнь, со своими правдами и неправдами. Я рассказываю вам, о том что и как происходило в ту труднейшую для нашего народа эпоху…