Автор текста:
В издательстве «Время» выходит книга воспоминаний Натальи Виловны Зейфман — историка, ученицы П.А.Зайончковского и помощницы В.А.Каверина, сотрудницы Отдела рукописей ГБЛ и Яд Вашем (Иерусалим).
Книга называется «Еще одна жизнь» — так же, как и первый из входящих в нее текстов («повесть»?), про переезд семьи из России в Израиль в 1991 году; переезд, воспринятый как конец жизни и возможное начало. Отдельная и особенная, как все человеческие истории, она, однако, напомнила многим, прочитавшим повесть в рукописи (или верстке) множество историй других семей и психологический климат начала девяностых… Претензий говорить за свое поколение совсем не было: одна из определяющих черт текста, как думает сам автор, — конкретность личной судьбы, связь с реальными дневниками; но «за поколение» все-таки сказалось, и, наверно, это свидетельствует о степени точности описания эпохи.
Потребность рассказать про это вслух, возникшая в начале десятых, связана, наверно, с осознанием того, что «вторая жизнь» и правда состоялась, не перечеркнув первую. Про эту первую жизнь, московское детство сороковых-пятидесятых, — выбранное для препринта. – Г.З.
ГОСПИТАЛЬНЫЙ ПЕРЕУЛОК
Я родилась в Москве в мае 1940 года на Арбате, у Грауэрмана. В маминой коробке из-под парфюмерии — белой, твердой, с накладным тканевым букетиком, где она хранила первые волосы детей и внуков, — лежит заскорузлая клеенчатая повязка из этого роддома с фамилией мамы и словом «дочь».
Мы жили тогда в доме для служащих и слушателей Академии химзащиты, где работал мой отец, химик. Дом стоял в глубине петровской Немецкой слободы, в Лефортове, и значился по Госпитальному переулку (дом 4-а, квартира 6 — заученный в малолетстве адрес…). Переулок спускался своим неровным разноцветным булыжником от Малой Почтовой к крутому повороту на Госпитальную улицу, а та почти сразу — к мосту через Яузу, за которым слева на пригорке стояла петровских времен (1706) «Военная Гошпиталь» — так и написано на фронтоне.
Через этот мост нас из детского сада водили иногда гулять в Головинский парк (тогда парк МВО — Московского военного округа), он тянется вверх от моста и вправо вдоль Яузы. Идти через мост, как все люди, у меня никак не получалось — ни за что нельзя было наступить на шов между плитами.
<…>
Так вот, про Госпитальный. Это были родные исхоженные места, так что папа, когда его перевозили в машине «Хлеб» с Лубянки в Лефортово, догадался, куда везут, по извивам Почтовых и Госпитальных (тюрьма стоит у Яузы, после моста — крутой поворот влево). Наш дом был построен широкой буквой П, три подъезда с квартирами и по бокам два крыла с коридорной системой. Посредине был мой двор. Обогнув левое крыло дома, поднимались по небольшой горке к давно исчезнувшим воротам на Госпитальный, от которых еще долго оставались два кирпичных столба (они видны на снимке 1972 года), а рядом, на тротуаре, вентиляционная тумба — чугунный столбик с нахлобученным большим колпаком, похожим на каску; удивительно, что такие столбики еще попадаются в старой Москве (мы всегда им умилялись, считали коновязью, а нынче интернет разъясняет нам их назначение). Наверное, это о них у Набокова: «Какой там двор знакомый есть, / Какие тумбы! Хорошо бы / Туда перешагнуть, пролезть, / Там постоять…».
Дорожка от дома к Госпитальному была зажата слева спиной каменного склада текстильной фабрики «Победа Октября», где работала мама, а справа — забором, сквозь щели которого внизу были видны старые деревянные домишки, спускающиеся к Яузе. Один такой стоял вплотную к правому столбу бывших ворот. За забором жила моя школьная подружка Алка Полякова, милая, со светлыми волосиками; мы с ней ходили на переменках по школьному коридору, обнявшись: мне всегда было достаточно хотя бы одного близкого человека, чтобы чувствовать себя уверенно; в пионерских лагерях, иногда трех разных за лето, я поначалу плакала от тоски по дому, но только до первой подруги. На школьной фотографии мы с Алкой и еще двумя классными отличницами стоим под громадным портретом величавого Сталина, и я улыбаюсь ярче всех, как фонарик — видно, это третий класс, и отца еще не арестовали.
А с портрета, сделанного в седьмом классе — сижу за партой в пионерском галстуке — я смотрю мрачным, тяжелым взглядом: 53-й год, отец летом вернулся, мы жили впятером в одной оставшейся у нас комнате, и я засыпала на своем сундуке ногами на родительскую тахту под бесконечные папины рассказы приходившим друзьям о следствии, о пытках, а мне, девчонке, до судорог боящейся тараканов, особенно страшна была история о «шкафе», в котором он простоял двое суток, где даже нельзя было согнуть колени, шкафе, наполненном грызущими насекомыми... Зря я вгляделась в эту фотографию...
Моя чистенькая нежная Полякова жила в первой от входа в дом комнате, я иногда заходила за ней по дороге в школу. Чтобы попасть в Алкин дом, надо было справиться с двумя дверьми: сразу за первой дверью была вторая, обитая ватным тряпьем, она открывалась туго, а за ней — коридор, всегда заполненный душным паром от кипячения белья. Надо было быстро нырнуть в комнату, там слева белая кровать с горкой подушек, а прямо — низкое широкое окно. Это окно приводило меня в тайный ужас (как они тут живут?!) — при подходе к дому взгляд натыкался на выгребную яму сбоку от окна, прикрытую неплотно сбитыми досками. Еще молодой Алка сгорела вместе с этим домом.
Первая моя школа на Ладожской (перейти булыжный Госпитальный, Малую Почтовую и свернуть на Ладожскую — этой дорогой, мимо Немецкого рынка, ходили к метро «Бауманская») была шестиклассной, маленькой и тесной. Учительницу Дарью Федоровну я любила; а у нее, кроме плохого почерка, ко мне претензий не было. Меня посадили с отличницей Галькой Соковой, чопорной педантичной девочкой, от которой вместо красивого почерка я надолго переняла манеру щелкать костяшками пальцев или, увлекшись книгой, мучить края страницы. А дома со мной боролась бабушка, когда я делала уроки по чистописанию — и все равно тетрадь пестрела тройками и четверками.
Да, почерк…. А самыми томительными были уроки чтения — тогда в первый класс приходили неграмотными, а я, видимо, быстро стала читать и маялась, слушая муки еще не научившихся. С этой темой связано у меня драгоценное, потому что единственное живое, воспоминание о моем деде, мамином отце. Мне скоро семь, я сижу у него на коленях у стола, и он уговаривает меня: «Давай сделаем родителям сюрприз — давай научимся читать!»
Научиться не успели, он внезапно умер перед самым днем рождения мамы. Металлическую блестящую пудреницу, которую он успел купить ей в подарок, мама свято хранила, и рассказ про эту пудреницу я слышала сто раз. <…>
По каким законам та сцена с дедом так долго и счастливо живет в моей душе, не знаю, но благодаря ей я еще раз встретилась с ним, как с живым, и тоже у стола. Только теперь во сне. В первую неделю после смерти мамы, неделю траура у евреев, которую в этой стране полагается отсидеть дома, принимая сочувствия приходящих разделить горе, меня посетил дед. Я сижу, как положено, в комнате, и мне сообщают, что в соседнюю пришел и ждет меня дед. Я иду туда, открываю дверь и с порога произношу: «Дедушка, это я, Наташа!», опасаясь, что он не узнает во мне нынешней свою маленькую внучку. Дед сидит у стола, такой же прямой, худой и высокий, и те же длинные удобные колени, и знакомое — знакомое теперь, конечно, по фотографиям — лицо с выцветшими, как у мамы в старости, глазами. Я подхожу к нему и приваливаюсь к его плечу и колену. Что‑то сотряслось там, в сферах, с переходом мамы в иной мир, и нам с дедом даровано было это свидание. <…>
Пройдусь обратно той же дорожкой — от ворот на Госпитальный к своему дому. Надо было спуститься с пригорка, взять влево и, обогнув крыло дома, войти во двор. А если вместо этого сразу пойти вперед, то чуть правее стояло торцом двухэтажное здание, зажатое между моим домом и невысокой маминой фабрикой, вытянувшейся вдоль Малой Почтовой. Я не знала тогда, что это все, что осталось от дворца графа Дмитрия Петровича Бутурлина, построенного в конце XVIII века, и что наш дом, и двор, и хозяйственные постройки Академии, и мой детский сад, вплоть до Яузы видные из нашего окна, — все это стоит на месте бывшей усадьбы, а фабрика — на месте парадного въезда, охваченного когда-то флигелями. Обширная усадьба, спускаясь до самой Яузы, заканчивалась внизу большим прямоугольным прудом. Граф был неординарным во всем: причудливая карьера, свободное владение многими языками, сильнейшая страсть к книгам и собирательству. Дом его славился гостеприимством, огромной библиотекой, к которой граф допускал желающих, и коллекцией разнообразных раритетов. Перед приходом французов граф бросил усадьбу; имущество, в том числе библиотека, было разграблено, а дом сгорел. О том, какие там были раритеты, можно судить по большим часам работы самого Кулибина, обладавшим неисчислимыми возможностями — домоправитель успел спрятать их в пруду и они сохранились, но после долгих блужданий по рукам их след затерялся. Впоследствии здание неоднократно перестраивалось.
Госпитальный, осень 1972 года. Фото: Константин Доррендорф.