Марина Борисовна Джигарханян: Что такое современное искусство? Особый нерв времени или творения, созданные нашими современниками?
Игорь Петров: Современное искусство - это искусство современности, и оно сегодня современное, а завтра уже глядишь и не совсем современное. Поэтому вот так обособить довольно сложно я думаю. Я думаю, что конечно и нерв отчасти, безусловно. Жизнь меняется и вместе с ней меняется наше мировоззрение, пристрастия и из-за этого меняется и само искусство, как я считаю. Все мы современные.
Все в разной степени: кто-то у нас реалист такой, даже называется законченный, кто-то авангардист, кто-то любит инсталляцию, кто-то ещё что-то. Я думаю, что всё это очень интересно и всё это входит в сферу современного искусства.
МД: Может ли современный зритель воспринимать эпоху глазами его создателей?
ИП: Глядя на картины 20-х-30-х годов, которых очень много в вашем замечательном музее, мы не можем смотреть на них глазами создавших их художников. Они наверняка по-другому смотрели и на свою живопись, и на жизнь, которая их окружала.
МД: Пейзаж передает атмосферу времени?
ИП: Как может существовать пейзаж, не передавая современность? Другой вопрос, что различные аспекты современности могут в разное время задевать художников по-разному. Вот, например, такие замечательные художники как Митьки, Васми, Рихард - у них живопись в пейзаже. У них очень строгие, суровые, почти без деталей произведения, а может быть и иная живопись и ближе к миру исскусническому.
То есть, это очень-очень всё по-разному на самом деле. И что из них более современно? Что менее? Это я думаю довольно сложно определить.
МД: Петербург провоцирует на работу в пейзажном жанре?
ИП: Живя в таком городе, как Петербург, невозможно во всё это не влюбиться. Просто невозможно! Поэтому культ Петербурга покоряет даже людей, которые здесь никогда и не жили раньше, а приехали сюда уже взрослыми. Мне повезло, что я потомственный петербуржец, жил в старой петербургской квартире, мои предки петербуржцы. В детстве даже мои любимые книги были связаны с Петербургом…
Достаточно назвать любимую мою книгу «Чёрная курица».
Я думаю, очень многие сейчас сказали бы, что - да, и их это любимая книга Погорельского. Там как раз описывается Васильевский остров конца восемнадцатого века, те места, где я жил на Васильевском острове.
МД: Вы сознательно вводите в свои работы персонажей ушедших эпох?
ИП: Мне кажется всё-таки, что когда стаффаж появляется - это не люди живые, это… скорее призраки, которых я вижу. Например, те, которые мерещатся, которые являются нам во снах. Ведь сны тоже нельзя сбрасывать со счетов. Поэтому многие мои работы - это, своего рода, "дикие сны" или полузабытые сны. Тема снов и подсознательного мне очень интересна. Я закончил Академию художеств и в некоторой степени считаю себя реалистом. Но очень-очень рано, еще в детстве, я проникся французской живописью, и моими любимыми художниками были такие мастера, как Альбер Марке, например. Он очень художник сложный. У меня есть целая серия видов с крыши Академии, которые я делал в подражание Марке. Потом Марке, сменил Сезанн.
МД: Какие виды Петербурга Вам более интересны?
ИП: В Петербурге меня интересует всё. Меня интересует небо, меня интересует вода, меня интересует архитектура и старая и даже новая, я имею ввиду все-таки архитектуру скорее XX века, сталинскую, например. Ещё каких-нибудь лет тридцать назад никто бы смотреть даже не стал на такое: «Ой, сталинская ерунда». Но город стареет, стареет архитектура, меняется наше отношение к ней и в ней оказывается очень много красоты, даже в советской архитектуре. Единственное, вряд ли красоту можно увидеть в коробках хрущевских… Хотя есть люди, которые пишут их довольно симпатично. Я видел такие пейзажи!
Но сам я пока ещё до этого не дорос. Я это место (район Коломны, где находится здания Музея искусства Санкт-Петербурга XX-XXI вв. - прим.ред.) выхаживал лет пять, не меньше. Поскольку я недалеко живу, я сюда приходил очень часто с альбомчиком и пытался делать композиционные наброски, эскизы и долго очень ничего не выходило.
Я бросал, опять сюда возвращался, пока наконец мне не показалось, что что-то состоялось. То есть, когда я срезал у переднего льва (львы на Львином мосту - прим. ред.) заднюю часть, а у второго льва по вертикали тоже срезал заднюю часть, и вот тогда все срослось. Мне захотелось сделать, чтобы львы будто бы "выползали" на зрителя.
И вот, наконец весеннее состояние белой ночи, когда белое небо и белые львы, мне как раз больше всего понравилось. И то, что задняя пара львов будто "втягивает" зрителя в пространство в направлении Львиного переулка.
МД: Что Вам дает работа на пленэре?
ИП: Вспоминается сразу, как Фальт пришел к Лариону в Париже, и тот стал показывать: «Вот мои последние работы, а вот…» Из-под дивана достает какие-то этюдики, написанные с натуры. Фальт говорит: «Да этаж самое лучшее, что ты сделал!» Ларион говорит: «Нет-нет! Брось! Это ерунда! Так это всё… Вот, вот это вот, современная живопись - так надо писать». И мне кажется, что художник в тонусе всё время должен быть.
А тонус дает природа . А куда денешься? Ведь, если мы устаем, когда мы расстроены. Ведь куда же мы идём? На природу! Верно? Не в театр, и даже не в музей. Мы едем на природу, чтобы почувствовать божественную силу.
МД: Какие состояния природы Вам интересны?
ИП: Мне нравятся пограничные состояния. Например, когда идет снег и одновременно льет дождь — вот это особенно интересно. Очень сложно писать солнце, но для этого у меня есть Крым. В Крыму я обычно провожу июнь и июль. Там, что ни день, то солнце. Как будто дни не меняются.
В Петербурге всё не так, очень много различных состояний облаков, воды, деревьев. Кстати, цвет листвы как я обратил внимание, даже здесь ярче, чем в Крыму.
МД: Почему гроза в Вашей трактовке имеет интонацию радости земной?
ИП: Я считаю, что гроза - это божий подарок. Гроза, снег, дождь… все, кто работал на пленэре знают, что это такое. Однажды я в Марселе попал под страшный ветер, мистраль. От него Ван Гог привязывал свой этюдник к дереву, потому, что ветер был такой силы, что сносило и этюдник, и самого Ван Гога, и холст. И вот, тогда я понял, что это такое, когда у меня снесло и холст, и этюдник, и меня самого чуть не снесло куда-то к морю.
МД: Имеет ли право на жизнь понятие «Петербургская школа»?
ИП: Вот опять же в чём разница между Петербургом и Москвой?
В Москве были "Бубновый валет", "Мир искусства". Петербургская же культура особая, рафинированная, имперская.
И сейчас мы являемся её наследниками. Обычно всегда говорят, одной из ее черт является благородство цвета, сдержанность, нет яркого колорита, присущего художникам из "Бубнового валета".
Даже судя по моим учителям в Академии, Орешникове, можно судить о петербургской школе - эстетском, серебристом, рафинированном искусстве. Сейчас очень много художников появилось, которые, будто немножко "взрывают" благостную атмосферу старого Петербурга.
И поэтому сейчас не всегда можно понять, к какой школе принадлежит художник, петербургский или нет, вот.
Потому что часто совершенно необычные поиски ведутся. Но сейчас во всем мире так. Сейчас трудно определить кто есть, кто.
Подготовили студенты центра "Антон тут рядом" Юра и Максим
