Я бы никогда не взялся за эту тему, если бы не мой опыт в прошлом году, ещё до вируса, когда я объехал полстраны с лекциями о Великой Отечественной. Отлично помню, как год назад пытался нащупать верную интонацию в своей лекции. Ведь о войне не расскажешь ни за один урок, ни даже за год. — каждый из погибших на ней достоин отдельного рассказа.
Я помнил также, что такое уроки истории в моей школе — дату, имена, общие слова и ничего, что заставило бы почувствовать и сопереживать тому, что тогда происходило. Только мой дед, с его шрамом от штыка, распоровшего ему живот в 45-м году, был свидетелем и заставлял иногда задуматься.
И вот тогда, перечитывая дневники школьников, живших и умиравших в Великую Отечественную войну, я понял — что вот он этот «нерв». Вот те самые слова, которые смогут заставить сопереживать и сочувствовать, а значит — моя Лекция не будет ещё одним «обязательным уроком». Ведь дети, в отличие от взрослых, в дневниках сами себя не обманывали, потому что каждое слово могло стать последним, каждое чувство — острым, а предчувствия — пророческими.
Также и с дневником Юры Рябинкина.
Он встретил войну, когда ему было всего 15 лет. Мама Антонина, младшая сестренка Ира — вот и вся семья. С каждым днём таких семей, без мужчин в доме, будет все больше. Все цитаты взяты в кавычки, из »Блокадной книги» Даниила Гранина и Олеся Адамовича, и из книги «Детская книга войны - Дневники 1941-1945» издательства АиФ.
22 июня он бежит на площадь и ему паренёк говорит о том, что война.
«Я просто, знаете, сел от изумления. Вот это новость! А я даже и не подозревал такой вещи. Германия! Германия вступила с нами в войну! Вот почему у всех противогазы.», пишет Юра в тот день. От неожиданности он выигрывает три партии в шахматы и рассказывает о случившемся маме с сестрой.
Уже 28 июня и все дни после Ему предстоит «адова работа» — быть каменщиком на строительстве бомбоубежища. Работали всего 4,5 часа — а «все руки отбил молотком». 29 июня мама записала себя и его в ряды Красной Армии. Но уже на следующий день стало понятно, что не возьмут из-за плеврита и возраста. И уже сейчас признаётся, что одним из чувств был страх, который все же пересилил остальные.
26-27 августа Юра запишет, что «Новгород взят уже несколько дней тому назад. Ленинград подвергается опасности быть отрезанным от СССР».
«1 сентября. Занятия в школе 1 сентября, сегодня, не состоялись. Неизвестно, когда будут. С 1/IX продукты продают только по карточкам. Даже спички, соль и те по карточкам. Настает голод. Медленно, но верно.»
«8 сентября. День тревог, волнений, переживаний.» Юра, как и большинство жителей Ленинграда, проживают этот день как тревожный, но обычный военный. Ещё несколько часов их отделяет от самого страшного для большинства жителей.
Потому что уже ночью «началось самое жуткое, —пишет Юра.—
Дали тревогу. Я и внимания не обратил. Но затем слышу, на дворе поднялся шум. Я выглянул, посмотрел сперва вниз, затем вверх и увидел... 12 «юнкерсов». Загремели разрывы бомб. Один за другим оглушительные разрывы, но стекла не дребезжали. Видно, бомбы падали далеко, но были чрезвычайно большой силы. Я с Ирой бросился вниз. Взрывы не прекращались.»
это было начало Блокады. Когда сгорели Бадаевские склады, на пепелище которых уже совсем скоро пойдут вереницей люди, нагребая землю в ведра, с которой смешался жженый сахар и масло.
Потому что после этого дня норма продуктов будет неуклонно падать. Потому что из города выбраться будет невозможно еще долго, а доживут до эвакуации немногие.
25 сентября. 2,5 недели после начала блокады. «Прошу маму эвакуироваться, чтобы иметь возможность учиться. Пока езжу на окопы. Через год меня берут в армию. Убьют – не убьют. После войны иду в кораблестроительный институт»
«Кроме того: решил тратить на еду себе начиная с завтрашнего дня 2 рубля или 1,5.
Мое решение – сильный удар для меня.... А если смерть, увечье – то все равно... Если увечье – покончу с собой, а смерть - двум им не бывать. Хорошо, очень хорошо, что у мамы еще есть Ира.»
Спустя три недели после начала блокады. Вдумайтесь! Всего три недели! 21 день. Казалось бы...
«1 октября... Мне – 16 лет, а здоровье у меня, как у шестидесятилетнего старика. Эх, поскорее бы смерть пришла. Как бы так получилось, чтобы мама не была этим сильно удручена.»«Когда-нибудь, перечитывая этот дневник, я или кто иной улыбнется презрительно (и то хорошо, если не хуже), читая все эти строки, а мне сейчас все равно»
Он ходит на пост в школу, тушит вместе с остальными фугасные бомбы. Юре хочется есть, есть и забыться, хочется моряком пойти и «защищать Родину», но сил все меньше. И те только, потому что «надо».
«14 октября. Сегодня дома безобразная сцена. Ира закатила истерику, что я вот ел в столовой треста, а она даже тарелки супа не съела в столовой – Сама не ест и на меня злится! «Я , – говорит, – голодная хожу!» А кто ей мешает пообедать? Мне уже мама начинает говорить, что надо привыкнуть к мысли, что если накормят человека днем тарелкой супа, то и будь доволен. А если мне к этой мысли не привыкнуть?.. Я не ем даже половины, четверти того, чтобы себя насытить... Эх, война, война..»
Такие сцены будут случаться все чаще. А что поделать, как объяснить голодной семилетней девочке, что шоколада не будет, а суп, все более жидкий, обязательно нужно кушать, потому что скоро не будет и его.
Всю оставшуюся жизнь Ира будет носить в себе чувство вины за брата, оно будет с ней каждый день, когда она будет возвращаться в Ленинград и потом Санкт-Петербург. Даже когда надежды совсем не останется. Чувство вины и крик мамы, оборачивающейся на улице: «Юра, Юрочка там остался!»
«От голода так и скребет в животе и слюна течет. А ведь я сегодня все-таки пообедал в трестовской столовой. Сказывается отсутствие хлеба в первую очередь. Сегодня мама покупала пряники, так они сделаны из овса да немножко сахара. Хорошо, что такие.»
«23 октября. Был в кино. Смотрел «Праздник святого Иоргена». Читал «Графиню Монсоро»...
Дома и холод и голод. Всё вместе.»
в конце октября Юра пишет, что чаю дают 12,5 граммов В МЕСЯЦ на человека, что пока ещё можно обменять пиво, за которым приходится стоять огромные очереди вместо учебы на хлеб. А с Ирой происходит странная и страшная вещь — под глазами синие потеки, суп есть не может, а от ходьбы колет в боку.
Вспомнил сейчас ещё одно — рассказ о маленькой девочке, которая ножницами режет бумагу, любую, первую попавшуюся. Она делает это, как сомнамбула, раскачиваясь на стуле, в надежде, что на эти бумажки им дадут немного хлеба.
«25 октября. Только отморозил себе ноги в очередях. Больше ничего не добился... Эх, как хочется спать, спать, есть, есть, есть... Спать, есть, спать, есть... Я что еще человеку надо? А будет человек сыт и здоров – ему захочется еще чего-нибудь, и так без конца. Месяц тому назад я хотел, вернее, мечтал о хлебе с маслом и колбасой, а теперь вот уж об одном хлебе.»
И так думает каждый житель Ленинграда. Надежды с такой нормой продуктов не остаётся. Есть только постоянное желание хлеба.
«Я хотел на днях заняться алгеброй, а в голове не формулы, а буханки хлеба.»
«Теперь я мало забочусь о себе. Сплю одетый, слегка прополаскиваю разок утром лицо, рук мылом не мою, не переодеваюсь. В квартире у нас холодно, темно, ночи проводим при свете свечки.»
Спустя почти два месяца после начала блокады, Юра ещё ходит в школу, но пишет, что там ему не нравится — все сидят в шубах. Отопления уже нет и не будет. Блохи, вши. Ребята приходят в школу, но не слушают учителя — их тут кормят немного, и ладно.
Но вот в школе дают объявление: «рисовой каши больше у нас не осталось. Значит – 3 дня буду сидеть голодом полнейшим. Еле ноги буду таскать, если буду жив-здоров.»
9,10 ноября — «Весь характер мой почему-то сейчас круто изменился. Стал я вялый, слабый, – пишу, а рука дрожит, иду, а в коленках такая слабость, кажется – шаг ступишь, а больше не сможешь и упадешь.»
В эти дни ленинградцы встают в очереди с 4 утра, и в холод, голод, без возможности куда-то уйти, стоят до 9 вечера, чтобы уйти ни с чем, потому что продуктов нет.
И каждый день ругань, ссоры с мамой и злость на Иру. Стыд за эти чувства. Но все в квартире Рябинкиных, да и в городе, уже умирающем, издерганы.
28 ноября 1941 года — «Сегодня буду на коленях умолять маму отдать мне Ирину карточку на хлеб. Буду валяться на полу, а если она и тут откажет... Тогда мне уж не будет с чего волочить ноги.»
«...придет мама, отнимет у меня хлебную Ирину карточку – ну ладно, пожертвую ее для Иры, пусть хоть она останется жива из всей этой адской (...), а я уж как-нибудь... Лишь бы вырваться отсюда... Лишь бы вырваться... Какой я эгоист! Я очерствел, я... Кем я стал! Разве я похож на того, каким был 3 месяца назад?..»
Мама Юры, Антонина, напишет заявление на эвакуацию самолётом, но В это никому не верится. Рядом сытые соседи, у которых из-за их работы и еды побольше, и здоровья. Юра признаётся, что «лазил» к ним в кастрюлю ложкой.
Сразу вспоминаю ответ своей бабушки на вопрос «что самое вкусное ты ела во время войны» (это было на Урале, в деревне: по 8 километров каждый день пешком на завод и обратную тоже тогда 15-летней девочкой). Она ответила — картофельные оладьи из очисток, из тех самых очисток, что мы с легкостью выбрасываем в мусор.
За истёкший месяц, с конца октября до 1 декабря, пишет Юра, он ни разу не наелся досыта, дома они втроём постоянно ругаются, угнетенные постоянным голодом и болезнями. Ни одного дня без бомбежек, страха и холода.
2 декабря Юра отмечает, что сестра ест нарочито долго, будто бы чтобы подразнить. «Мама съедает всегда первой и затем понемножку берет у каждого из нас. При дележке хлеба Ира поднимает слезы, если мой кусочек на полграмма весит больше ее.»
«100 г печенья утром, ничем днем и вечером тарелкой супа или похлебки. Кроме того, вода. Вода под названием чай, кофе, суп, просто вода. Вот мое меню.»
6 декабря мама, совсем больная, продолжает хлопотать об эвакуации в Барнаул. Соседи, те самые сытые И-вы.
до середины декабря хлопоты и надежды только на эвакуацию. Даже выдали в тресте деньги, но дело никак не сдвинется с мертвой точки. Сил все меньше. И не смотря на полностью истощенный организм, на -10 в квартире, на постоянный пронизывающий холод на улице, на огромные очереди, в которых приходится стоять, умирающий от голода мальчик корит себя за эгоизм:
«Завтра, если все будет, как сегодня утром, я должен был бы принести все пряники домой, но ведь я не утерплю и хотя бы четверть пряника да съем. Вот в чем проявляется мой эгоизм. Однако попробую принести все. Все! Все! Все!! Все!!! Ладно, пусть уж если я скачусь к голодной смерти, к опухолям, к водянке, но будет у меня мысль, что я поступил честно, что у меня есть воля.»
«15 декабря. Каждый прожитый мною здесь день приближает меня к самоубийству. Действительно, выхода нет. Тупик, я не могу дальше продолжать так жить. Голод. Страшный голод. Опять замолкло все об эвакуации. Становятся тяжко жить. Жить, не зная для чего, жить, влачить свою жизнь в голоде и холоде. Морозы до 25-30 пробирают в 10 минут и валенки. Не могу... Рядом мама с Ирой. Я не могу отбирать от них их кусок хлеба. Не могу, ибо знаю, что такое сейчас даже хлебная крошка. Но я вижу, что они делятся со мной, и я, сволочь, тяну у них исподтишка последнее.»
Надежды на эвакуацию иссякают, Юра перестаёт в неё верить, а карточек осталось всего на два дня. Именно в конце декабря ещё одна девочка, жившая в Ленинграде в это же время Лена Мухина, напишет страшные слова в своём дневнике о Своих близких, что «сердце теперь как каменное».
Юра ходит по своей квартире: «Надеваешь ватник, шапку, запоясываешься, натягиваешь варежки на руки и открываешь дверь в коридор. Здесь мороз. Изо рта идут густые клубы пара, холод забирается под воротник, поневоле поеживаешься. Коридор пуст.»
«Я ведь умру, умру, а так хочется жить, уехать, жить, жить!.. Но, быть может, хоть останется жить Ира. Ох, как нехорошо на сердце... Мама сейчас такая грубая, бьет порой меня, и рушань от нее я слышу на каждом шагу. Но я не сержусь на нее за это, я – паразит, висящий на ее и Ириной шее. Да, смерть, смерть впереди.»
И вот последняя запись в дневнике Юры Рябинкина.
«6 января. Я совсем почти не могу ни ходить, ни работать. Почти полное отсутствие сил. Мама еле тоже ходит – я уж себе даже представить этого не могу, как она ходит. Теперь она часто меня бьет, ругает, кричит, с ней происходят бурные нервные припадки, она не может вынести моего никудышного вида – вида слабого от недостатка сил, голодающего, измученного человека, который еле передвигается с места на место, мешает и «притворяется» больным и бессильным. Но я ведь не симулирую свое бессилие. Нет! Это не притворство, силы (...) из меня уходят, уходят, плывут... А время тянется, тянется, и длинно, долго!.. О господи, что со мной происходит?»
А происходит следующее. 8 января 1942 года, когда с момента начала блокады прошло 4 месяца, а впереди ещё 750 дней, мама Юры вынуждена сделать самый страшный выбор, который только может сделать мать — она вынуждена взять за руку Иру, выйти из дома, оставив неспособного почти ходить Юру, чтобы спасти хотя бы одного своего ребёнка.. Ира навсегда запомнила своего брата, опирающегося на трость и остающегося дома. Уже на улице,в страшный холод, мама оборачивается и кричит, но ноги идут вперёд. Ведут ее к пункту эвакуации. Долгих 18 дней им потребуется для того, чтобы добраться до Вологды. Антонина отдаст свою дочку людям, которые их встречали на вокзале и там же на вокзале, умрет. Ира останется одна.
Взрослой женщиной она будет приезжать в Ленинград, чтобы узнать, где ее брат, но даже когда станет ясно, что прожить он мог не больше нескольких дней, один, в холодной квартире и без работы, даже места захоранения общей могилы никто не будет знать. Даже медсестра, которой перед смертью вроде бы отдал свою дневник Юра. Мальчик, который каждый день совершал свой подвиг, отставшая в холод очередью каждый день совершал подвиг, вместе со всем городом, отдавая свою карточку для сестры.
Вечная память.
Почитайте дневники, пожалуйста. И расскажите своим детям. Пусть не зря.