Вверх по течению Стикса
Книга погружения
13 часть
Я знал, что мне не надо падать в нее. Тьма равноправна. Я мог задать вопрос любой ее части – и лицу без лица, и щелям меж звезд, и этому пойманному колодцу. Впрочем, трудно назвать разговором тот способ общения, который оказался возможен между нами.
«Кто ты?» – закричал я в темноту.
Тьма поглотила вопрос, а затем словно отпружинила его обратно, вернув в слегка иной модуляции: «Кто ты?» – и именно в этом сдвиге и заключался ответ. Все было правильно. Смерть не знала языка живых, она могла лишь воспользоваться эхом слов, перезаряжая их искомыми смыслами. «Если хочешь знать, кто я – ответь для начала на вопрос «Кто ты?» Твоя мера вещей не точна и изменчива, в голове твоей хор голосов, поглощенных собою. Каждый из них расскажет обо мне по-разному, поэтому глупо слушать их. Но еще глупее – не слушать. Я всегда буду тем, кем ты сможешь меня увидеть, поэтому, чтобы лучше разглядеть меня своими глазами, попробуй пересмотреть на меня тысячей чужих». Примерно так развернулось в моем сознании небольшое смещение акцента в вопросе, возвращенном мне темнотой. Я понял, что возможные пределы ответа были достигнуты, но он принес больше познаний обо мне самом, чем о моем собеседнике. Тогда я попробовал перестроить вопрос:
– Это смерть?
Мне показалось, что я почти слышу, как мои слова тяжелыми камнями летят на дно колодца. Что-то вздрогнуло в его глубине, и через миг волна, вернувшаяся оттуда, схватила меня, как щенка, и потянула вниз. Тьма окружила меня вновь, а я продолжал лететь сквозь ее толщи, чувствуя, что сгораю. Сгораю странно: без жара, без света, без дыма, и лишь расточаюсь на тонкие петли копоти. Все это произошло мгновенно – так, что я даже не успел напугаться, потому что почти сразу мой полет прервался, и я пулей вошел в какой-то инфернальный битум. Вошел без всплеска и вообще без какого-то звука – и вот от этого беззвучия мне уже снова стало страшно. Вокруг меня был концентрированный мрак – жадный, густой, тягучий, почти выкристаллизировавшийся. И этот монолит тьмы разжижался точечно и экономно, лишь когда ему надо было переварить новую порцию попавшего в него субстрата – такого, к примеру, как я. Меня покинуло ощущение тела, я почувствовал, что вновь рассыпался и стал просто черным пеплом, медленно оседающим по безликой мертвой жиже, с безразличной деловитостью глотающей новые отложения. Единственное, что пока еще связывало разлетевшиеся хлопья темноты, бывшие когда-то мной, – оцепеняющий саспенс. «Это – смерть», – шепнул до неузнаваемости мой голос.
В этот момент невидимая рука сгребла меня в горсть и рывком выдернула вовне.
Тьма расступилась, словно глаза мои окатили молоком, я почти ничего не мог различить за белой оплывающей пеленой и лишь чувствовал какое-то напряжение. Оно разложилось на два слова: «страх» и «суета», а уже они локализовались в несколько источников. Полуразмытое видение набирало резкость, и через несколько мгновений я узнал нашу операционную. Страхом и суетой была наполнена вся команда, а особенно та часть, что проводила какие-то экстренные манипуляции над моим телом. Я понял – с каким-то отстраненным любопытством – что коллеги, по всей видимости, пытаются реанимировать меня, и значит что-то пошло совсем не по плану. «Это – смерть», – вновь шепнул голос, с интонацией, подразумевающей назидательное перечисление: «И это тоже смерть».
Между этим и прошлым ответом в голове моей сверкнула молния, прошившая все смыслы. То, что я увидел – тяжелое ядро тьмы и мое угасающее тело в ослепительно белом боксе – было объектами (понятиями? концептами?) совершенно разных порядков, и, тем не менее, каждый из них назывался смертью, хотя родства между ними было не больше, чем между пауком и паутиной, или больше – пауком и бабочкой, попавшей в его сеть. Но это на первый взгляд. И в этом и был фокус ответа.
Паутина – это тоже паук. Мы отказываем им в этом единстве, считая сеть из фиброина чем-то изначально неживым. Но это не совсем справедливо. Живое существо исторгает часть себя (фиброин – белок, такой же, как и сотни других белков в организме) в суровое безразличие внешнего мира, чтобы уловить в нем корм насущный. Чем оно отличается от человека, поймавшего бабочку пятерней? Надо ли считать руку человека чем-то чужеродным ему на основании того, что белки мышц имеют иное строение, чем белки нервных клеток? Согласимся, что нет. Но и это не все.
Бабочка, попавшая в паутину, это тоже паук. Плоть сойдет с нее, чтобы стать плотью своего убийцы, а затем, возможно, и паутиной, участвуя в бесконечной эстафете вещества, текущего по нашему миру, как течет песок по пустыне: перелетая от одного выступа до другого, задерживаясь у каждого лишь на секунду. Мы не замечаем этой пустыни, потому что должны удержать в голове имена всех ее изгибов и складок, что вписаны в нашу книгу учета: посекундно обновляемую бухгалтерию, ревностно следящую за тем, чтобы приход и уход песчинок в том сомнительном их скоплении, что мы привыкли называть собою, всегда был в поле положительных величин, иначе… Это «иначе» пряталось в том бескрайнем ничто, в том чернильном космосе пустоты, сосущий зев которой можно было бы увидеть в прогале между двумя песчинками, если бы мы не были заняты их бесконечным пересчетом. Более того, поминальное перечисление имен нашего мира и есть тот способ, который позволяет нам не глядеть в глаза тьмы, что стоит за его пределами.
Смерть проста и совершенна. Она есть нигде и везде одновременно. На нее можно указать (для этого достаточно куда угодно направить палец), но невозможно описать, потому что слова созданы, чтобы отгородить нас от смерти. История цивилизации – это история культивирования языка, непрекращающаяся работа по взращиванию, скрещиванию, приручению новых слов в надежде рассадить когда-нибудь такой сад из имен, заклинаний, строк кода и прочих гибридов слов, чья густая лингвистическая листва навсегда укроет нас от смерти и будет равна вечной зелени эдемского сада.
Это откровение полыхнуло во мне как магниевая вспышка – и когда ослепительный блеск ее спал, никакой тьмы передо мной уже не было. Вокруг была влажная неопределенность, и некая сила начала доставать меня сквозь хлюпающую серую плаценту обратно в привычный мир. Слух наполнился режущим гулом, и чем больше я чувствовал приближение к миру, тем невыносимее он становился. Мне захотелось спрятаться обратно в складки тьмы, поделившейся со мной знанием, но ее присутствие уже нельзя было уловить. Я почувствовал, что еще немного – и я разлеплю глаза и увижу глянцевую белизну операционного бокса. Мой спиритический киносеанс стремительно приближался к концу, в зале кинотеатра медленно загорался свет, ненавязчиво предлагая единственному зрителю освободить помещение. Возможно, на экране еще плыли титры, но мне их уже было не различить.
«Кто я? – последний вопрос был брошен в схлопывающееся пространство без какой-либо надежды. – Кто я?»
Сквозь гул в голове стали различимы обрывки фраз коллег.
«Кто… я?»
Вдруг неразборчивое пространство моргнуло, дрогнуло – и передо мной вновь возник дух человеческой ночи все в том же облачении из внимательных звезд. Он склонился надо мной так, что мы стояли лицом к лицу, и только теперь я понял, насколько он огромен. Овал наэлектризованной тьмы внимательно изучал меня, затем из нее выскочил ответ «Кто я». И опять модуляция согнула смыслы в новой плоскости: «Ты тот, кто я». Но затем меня сзади словно настигло эхо этого вопроса. «Кто я? Кто я? Кто я? я… я…» Я обернулся – и на меня обрушилась последняя гамма ужаса.
За моей спиной я увидел свое отражение: ожившее, искривленное, ужасающее – и идущее мне навстречу. Я бы даже затруднился назвать его человеком, и, собственно говоря, существо даже не было похоже на меня, но я чувствовал самое близкое родство между нами, словно в нем были спрессованы все мои прошлые перерождения: от отца и дальше, дальше, в глубь времен, до самого первого антропоида, спрыгнувшего с древа жизни на грешную землю. Дряблая, но не свисающая кожа, редкая, но длинная шерсть, казавшаяся старческим пухом, хотя не седая, обезьяньи морщины – все это делало существо похожим на человека средних лет, состарившегося из-за какой-то болезни разом на полвека. Отвратительный гибрид булгаковского протоШарикова и прочих вариаций гомункулов из фильмов ужасов.
Существо подошло ближе, и я с брезгливым ужасом различил, что на самом деле у него не было лица, а лишь общий овал, обтянутый кожей, с впадинами непроклюнувшихся глаз, тонкой пленочкой на отверстии носа и короткой сомкнутой щелью рта.
Но самым страшным были худые сплетенные костяшки пальцев, избитые дрожью, за замком которых жило что-то вроде мыши – хитрой и неизбывной, которую тот я пытался судорожно раздавить, а она юрко оживала вновь и вновь. Он нес ее ко мне в какой-то сомнамбулической надежде на помощь, словно пытаясь сбросить наконец тяжкое бремя, связавшее узлом его руки. Существо приближалось, придушенно мыча, и каждый шаг его отзывался во мне новыми нотами страха.
Это было страшнее черного небытия над головой. Я начал пятиться, а затем побежал. «Кто я? Кто я?» – слышалось за спиной усмехающееся эхо моего вопроса, который, вновь обернув ответом, вернула мне тьма. «Кто ты? К примеру, и это тоже» – дрожа от смеха, ухали звезды над головой. Я бежал и бежал под ними, пока не рухнул, наконец, в неразличимый во мраке провал – а затем очнулся на операционном подиуме. Я успел увидеть облегчение на лицах ребят, и вновь провалился в бессознательную тьму – но уже по другую сторону стены между жизнью и смертью – той, что была знакомой и безопасной.
<< Предыдущая часть ||| Следующая часть >>
Понравился текст? Хочешь узнать, что было дальше, или, наоборот, понять - про что это вообще? Скачай книгу целиком на Литрес! Бесплатно на промопериод!