Еще бы нет – уж слишком нетипичен он был в литературной гниловатой среде, уж слишком талантлив. Когда ж за такое любят?
Не любят его и сейчас, за то же самое, как я писала вчера, даже собственные «биографы».
Но сейчас я о другом. На примере Гумилева как-то особенно видно, что в гуманитарных науках сейчас происходит обвал грунта.
Люди абсолютно не понимают, дерзая иметь мнения, как и с чем надлежит работать.
Как нас, к примеру, учили в рассуждении мемуаров. Штуки, надо сказать, наиковарнейшей.
Имеется «свидетельство современника»: Наталия Николаевна Гончарова бледнела (краснела) при виде Дантеса.
Что мы имеем?
Веер вероятностей.
1. Наталия Николаевна в самом деле испытывала к Дантесу предосудительную страсть.
2. Наталии Николаевне в тот день жали новые туфли.
3. Ни черта Наталия Николаевна не краснела и не бледнела, мемуаристка, завидовавшая ее красоте, нагло врёт.
Что из этих вариантов – истина?
А никто не знает.
Для того, чтобы свидетельство мемуариста стало фактом, нужно, чтобы мемуаристов было хотя бы двое, и лучше – незнакомых меж собой.
А вообще – осторожнее, осторожнее…
Но сегодня люди, которые едва ли настолько глупы, чтобы верить каждому слову не очень знакомого сослуживца или соседа, незнакомому покойнику зачастую внимают, как оракулу.
К примеру, мемуары Одоевцевой, этой наивернейшей ученицы, кстати, бросившей один из первых камней сплетни во вдову учителя.
Они очень, очень странны.
Не только в отношении НСГ, разумеется. Поэтесса с бантиком вообще врет, как сивый мерин. Был у них разговор с Есениным, ну очень драматический, еще немного, и держись, Дункан, плохо твое дело! Только у меня не стыкуется: Есенин не называл Дункан «Айседорой». Она у него была – Изадора. Такое прозвище. А тут вдруг взял и переменил свычай. Бывает, конечно. Но мне бы нужен хоть какой-нито плохонький Мариенгоф, который бы сердито записал в дневнике: целый час наблюдал в таком-то (том же самом) кафе за этим непонятным флиртом.
Все цитируют, какой плохой Гумилев: бесчувственно ел котлету, когда девушка пила чай.
А подумать? Странностей две.
Одна простительна. Сама же Одоевцева упоминает: Гумилев, зайдя с ней в это заведение, предложил выбирать. Она (такая застенчивая) заявила, что мерси, не голодна. Тогда он себе заказал жаркое, а ей велел принести чаю.
Допустим, молодая девушка в самом деле может не понимать простейшего правила жизни: никогда не играй с мужчиной в «ты должен был догадаться». Мужчины этого терпеть не могут даже когда влюблены, а случай явно не тот. Тебе предложили выбирать? Предложили.
Тогда о чем этот пафос?
«Конечно, если бы я сказала: «Пожалуйста, дайте мне борщ, котлету и пирожное», он бы не выказал неудовольствия. Но раз я благовоспитанно отказалась, он не считает нужным настаивать, – по-плюшкински: «хороший гость всегда пообедавши».
Мне и сейчас непонятно, как можно есть в присутствии голодного человека».
Чтобы подтвердить свои слова, Одовцева приписывает Гумилеву еще и поедание пирожных при голодной жене. Мол, жена пожаловалась – кому? Ей, разумеется. Они были так близки? С чего бы?
Анна Николаева была не очень разговорчива, как, собственно и подобает молодой жене среди более солидных друзей мужа. И тут вдруг – нашла себе подружку для жалоб о нем?
Странно.
Но страннее иное. Девушка отказалась от угощения. Случается. Сама же отказалась, сама же обиделась, всё верно.
Но с какой радости немолодая, хорошенько битая жизнью женщина, вспоминая об убиенном «горячо любимом» учителе, записывает его в Плюшкины?
Казалось бы – можно уже улыбнуться – вот же какая я была смешная. Но нет – эпизодов «плюшкинского» поведения – полным полна копилочка. Копилочка такая, что Плюшкин бы позавидовал: куча деталей.
«Ведь я столько месяцев не ела ни кусочка мяса. А это так вкусно! И как мне хочется обгрызть хоть оставшуюся у него на тарелке косточку.
– Вы напрасно отказались. Превкусная котлета! – говорит Гумилев» и т.д. и т.п.
С той поры, надо полагать, не одна котлета съедена мемуаристкой.
Так к чему?
Но лучше всего, конечно, другое, вошедшее в обиход всех «знатоков» темы:
«Гумилев не раз вспоминал при мне, как она в ответ на его вопрос – хочет ли она стать его женой? – упала на колени и всхлипнула: «Я не достойна такого счастья!»
Никто и нигде, кстати, не говорит о том, что Гумилев нашел себе жену среди поклонниц. Вероятно стихи его Анна Николаевна любила, но что-то уж слишком экзальтированное поведение для девушки из такой семьи.
Но – допустим. Странность иная: с чего бы подобная откровенность о собственной жене?
Рассказывал – да еще не раз. Попробуем вообразить, каким тоном. «Да, осчастливил я ее. Она, понимая, что недостойна такой чести, на колени падала и руки мне целовала». Так? Это что ж за идиот встает за подобными речами? А какими иными, не унижающими любимую женщину словами, можно пересказать столь интимный момент?
Да не было ничего этого. Теперь есть.
Можно и еще поговорить о неизъяснимых мемуарах Одовцевой. Но, чтобы перечислить все сомнительные места, надо написать книгу – с них толщиной.