Когда мне было четырнадцать лет, мама записала меня в городскую художественную школу. Добровольно, по моей просьбе: никаких нереализованных мечтаний из её детства. Но рисовали мы первый год всё какую-то ерунду: шары, цилиндры, ткань, пейзажи и улицы... А я вообще-то хотел рисовать людей. Думал, если стану мастером-портретистом, то буду деньги лопатой грести.
А ещё я хотел сэкономить на подарке маме. День рождения у неё пятнадцатого августа. Собирался за лето её портрет написать (брр, не люблю этот пафосный глагол). А в июне понял, что не смогу, а если попробую, то получится детсадовская каляка-маляка, а не подарок почти что взрослого мужчины. Что делать — не знал. Ну не из кубов с шарами же её лицо собирать!
К счастью, на последнем перед каникулами занятии преподаватель объявил, что летом в художке устроят несколько курсов. И портретные — тоже! Платные, правда. Три дня меня жаба душила-душила, а потом я подсчитал, сколько денег буду брать за каждый портрет... назвал это вкладом в будущее, и жаба отцепилась.
Записался я на курсы втайне от мамы. Потому что хотел сюрприз сделать, а она излишне догадливая. Только бы про курсы пронюхала — сложила бы два и два. А потом неправдоподобно удивлялась бы. Нет уж, увольте.
Деньги, скрепя сердце, взял из личной заначки. Жаба собиралась было вернуться, но я уже всё для себя решил. Решительно решил.
И начались два партизанских месяца. Сначала я маме врал, что хожу гулять с друзьями ("Откуда у тебя друзья взялись", — не верила она). Сказал, что они из художки. Так что почти и не враньё.
Руки у меня после занятий блестели как металлические из-за карандаша. Так что я когда домой приходил, в ванную — скользь! — и мыл руки. Мама первое время удивлялась новоприобретённой чистоплотности, а потом стала подозрительно на меня поглядывать. Даже требовала показывать руки по возвращении, а я отнекивался. Что я, зря, что ли, месяц скрывался?
Подозрения её усилились, когда она проверила мою заначку. Я очень разозлился на неё за то, что она шарилась в моих вещах (и на себя за то, что плохо спрятал). Конструктивного диалога не получилось. Поругались. Я передумал её рисовать. И даже приходить на её день рождения.
Неделю мы друг друга игнорировали. Общались до зубного скрежета вежливо. Папа радовался царившему за ужином молчанию. Ну, в те вечера, когда бывал дома. За неделю до конца июля мама собралась с духом и в лоб мне предъявила:
— Ты что — наркотики употребляешь?
— Чего? — Если бы я в тот момент ел, то поперхнулся бы. И не было бы меня, и великим художником бы не стал... ("И деньги бы зря потратил",
— жаба). Но я стоял возле двери с кроссовком в руках. И выглядел очень глупо.
— Нет.
— Смотри у меня. Если узнаю...
Обидно мне стало. И зло. По дороге до художки все камни распинал! Решил: подарю ей самый лучший портрет, и пусть она обомлеет. Заплачет горькими слезами раскаяния. А я ещё подумаю, прощу ли её.
Прощу, конечно. Чтобы потом в моей биографии написали, что был я великодушным, как и подобает гению.
И вот — день икс. Не знаю, как дожил до него в атмосфере недоверия. С утра уходил бродяжничать и возвращался к ночи. Мама, естественно, от такого всё больше раздражалась. И вот принёс я из художки рисунок. Успел, когда все гости собрались. Развернул — все ахнули: как красиво! А мама губы поджала и стоит.
— Я, мама, не наркоман. Я художник. Всё лето учился портреты рисовать.
А маму как прорвало! Всё, что накопилось, высказала. Прямо при гостях.
— Не мог врать получше? Думаешь, я поверю? Ты год рисовать учился! Думал подарком отмазаться?
Я так разозлился. Так мне обидно стало, что почти что слёзы потекли. Взял портрет, порвал его на обрывки и бросил маме в лицо. Хотел из дома уйти красиво, но заперся в своей комнате. Я так-то тоже в этой квартире прописан. А ночи нынче холодные.
Вот и старайся после такого для близких!