Глава седьмая
1
Деревня Пузичи.
Ранним сентябрьским утром в Пузичи въехал на велосипеде, подвернув рясу, католический священник. Его правая штанина завёрнута почти до колена, на спине итальянский армейский ранец, баул приторочен к заднему багажнику, а на переднем перетянутая бечёвкой солидная стопка книг. Ксёндз довольно-таки проворно управлял велосипедом, объезжая лужи и ухабы. Проехав через всю деревню, он остановился у Костёла и приставил своё транспортное средство к стене.
Деревня в то время на удивление выглядела пустой. По улицам никто не ходил. Даже собак было не видно. Лишь где-то в хлевах блеяли козы да мычали коровы, выпрашивая еды у хозяев.
Трое с половиной суток ксёндз Вильгельм Франтишек Кубш добирался от Луненца из костёла Святого Юзефа в эту деревню, чтобы продолжить служить в местном костёле Святой Анны. Ночевал в домах добрых католиков, переламывая с ними хлеб, а с утра садился на свой велосипед и катил по дороге. Ехать пришлось через Микашевичи, Ленин, Милевичи, Ясковичи, так как в Синкевичах немцы, естественно не объясняя причин, перекрыли дорогу. Иногда его останавливали патрули и проверяли документы, чаще всего полицаи. Они так же устраивали полный досмотр его вещей, так что потом приходилось всё снова упаковывать багаж. Об этом его ещё в Лунинце предупреждал декан-ксёндз Почебут-Олданицкий.
Кубш оправил одежду, извлёк из нагрудного кармана рясы золотые карманные часы подарок старшей сестры на выпускном праздновании в Высшей Духовной Семинарии отцов-облатов в Обрже. «Где она теперь, развесёлая моя Эльза?» – подумал ксёндз.
На часах было семь пятнадцать. Быстро же он добрался сюда из Яскович, встав на рассвете. Надо бы спросить кого-нибудь, где найти местного дьякона Антона Яськевича. В Лунинце ему говорили, что он живёт где-то неподалёку. Надо бы спросить. Но у кого?
Тут он увидел, как через двор от костёла какой-то лохматый мужичонка с синяком под левым глазом в одних лишь грязных подштанниках перелезает через забор.
– Доброе утро, пан! – крикнул ему отец Кубш и помахал рукой.
– Да пошёл ты, знаешь!.. – ответил ему сиплым голосом мужичок и, придерживая подштанники, побежал куда-то в сторону от костёла, шлёпая босыми ногами прямо по лужам.
От растерянности ксёндз стянул с головы форменную биретту, положенную всем католическим священникам, как обязательную деталь облачения, и замер, глядя вслед удаляющемуся полуголому аборигену, да так и стоял, пока его не вывел из оцепенения голос из-за спины.
– Доброе утро, святой отец!
Кубш обернулся. Перед ним стоял во всём положенном облачении католический дьякон. Видимо, это и был дьякон Антон.
– Представьте себе, я только что произнёс эту же фразу одному мужчине, а он меня вдруг послал по-русски, словно я его оскорбил словами о добром утре. Боюсь повторить его слова.
– Что вы говорите? – удивился дьякон. – А как выглядел этот человек?
– На удивленье просто: лохматый, в одних кальсонах, с гигантским синяком под глазом. Синяк, правда, не свежий.
– Если с синяком, тогда понятно, – рассмеялся Яськевич. – Это наша местная знаменитость – Змитрок.
– И чем же он знаменит?
– Змитрок – местный бычок. Понимаете, святой отец?
– Не очень… Бычок? Это как?
– Здесь в Полесье бычками называют мужчин, которые утешают чужих женщин. По-простому – бабник, любитель женского пола. Периодически он попадается обозлённым мужьям, и они оставляют ему подобные отметины.
Антон покрутил пальцем в области глаза.
– И это хорошо, если он попадёт в руки к мужикам, – усмехнулся он. – Те синяк поставили и плюнули на него. А вот если его застукает за этим делом его жена Агаша… Тут одним фингалом не отделаешься – будет битым до полусмерти. Перед тем, как идти в костёл, я как раз слышал, как Агаша орала на всю деревню, что прибьёт его труп к родным воротам. Прости, Господи! Так что у него утро никогда добрым не бывает – за ним по утрам либо обманутые мужья гоняются, либо жена Агаша. Услышав от вас это приветствие, он посчитал, что вы над ним насмехаетесь. Отсюда такая реакция.
Тут Антон, хлопнул себя ладошкой в лоб.
– Ой! Простите, святой отец, я не представился.
– Ничего страшного! – поспешил его успокоить Кубш. – Вы, наверное, Антон Ясюкевич, местный дьякон.
Антон кивнул.
– Чудесно. Мне о вас в Лунинце рассказывал декан-ксёндз пан Почебут-Олданицкий. Я же новый настоятель Вильгельм Франтишек Кубш.
– Это весь ваш багаж? – спросил Антон.
– Нет, – покачал головой священник. – У меня в Лунинце ещё осталось кое-что. Я с собой взял лишь самое необходимое. Да, и приехал я сегодня больше для ознакомления с новым местом. Церковь осмотреть – мало ли, требуется ремонт или новые святые книги, или ещё что-нибудь. Познакомиться с местным населением, узнать, чем они живут, интересуются… Это-то как раз мне удалось сразу же по приезду.
Они с Антоном рассмеялись, и падре Кубш ощутил, что между ними с этого момента началась новая большая дружба.
Отсмеявшись, Яськевич всё же спросил:
– Святой отец, если у вас в Лунинце много багажа, то может снарядить за ним кого-то из местных? На телеге-то всё же проще перевезти вещи, чем на велосипеде.
– О-о! Я был бы рад подобной помощи. На велосипеде действительно будет сложно перевезти моё зуболечебное кресло на такое расстояние.
– Простите, что? – Антону подумалось, что он ослышался. – Что вам надо перевезти?
– Зубоврачебное кресло, – священник улыбался во весь рот, видя какое произвёл впечатление на дьякона. – Видите ли, Антон… Можно я буду, не на людях, конечно, называть вас по имени, или, скажем, пан Ясюкевич? Я так же прошу и вас называть меня Франтишек, или пан Кубш. Разумеется, если рядом никого не будет.
Антон кивнул.
– Конечно, пан Кубш.
– Спасибо. Так вот. Я из Ордена Миссионеров Облатов. В начале своей теологической карьеры я, как водится, был послушником в нашем Ордене в Марковицах, а затем прошёл обучение в Высшей Семинарии Облатов нсачала в Корбие, а затем Обре. Помимо теологического курса в семинарии мы овладевали иностранными языками и проходили обучение какой-нибудь мирской профессии. Мы же всё-таки миссионеры, а для вхождения в народ нужно знать проблемы и желания народа. Лично я выбрал квалификацию дантиста-техника. Так что, не много не мало, а на хлеб насущный я заработать себе сумею, если внезапно католическая церковь перестанет нуждаться в моём присутствии. К тому же надо хоть как-то помогать людям. Думаю, и здесь найдётся немало людей нуждающихся в дантисте.
– Это точно, – кивнул, улыбаясь, дьякон. – У нас в Пузичах дантистов точно нет. Нам приходится в Старобин ездить лечить зубы. Так что тут, в деревне у вас конкурентов не будет. Да, и клиентов наберётся не счесть. Что ж! Поговорю с людьми. Надеюсь, что найду охотников съездить в Лунинец за вашими вещами и в первую очередь за вашим креслом.
Утром, когда Фёдор Ясько запрягал в телегу лошадь к нему во двор вошли трое вооружённых полицаев во главе со Степаном Михалюком. Фёдор покосился на не прошеных гостей, но продолжил налаживать упряжь.
– Доброго здоровьичка, Фёдор! – хитро щурясь, поздоровался Степан. – А куда это ты не свет не заря собрался?
– И тебе здравствовать, Степан Анисимович, – ответил Ясько. – На поле я собрался. Хлеб убирать. Или пусть пропадает?
– Да, нет. Хлеб убирать надо, – Степан поправил карабин на плече. – А чего это ты со мной по имени отчеству?
– Так ты ж теперь большое начальство. Аж главный полицай в деревне. Как с тобой нынче без отчества-то. Чего это ты ко мне в такую рань, да с такой делегацией? Чай не преступник я какой.
– Это Лаврим-то с Володькой делегация? – рассмеялся Степан. – Вы ж родня вроде, хоть и не кровная. А ты родне не рад что ли?
Фёдор промолчал, лишь бросил взгляд на Лаврима.
– Да, ладно тебе, – посерьёзнел Михалюк. – Мы не чаи гонять с утра пораньше пришли. Дело есть. Даже два.
– Даже два! – покачал головой Ясько. – Что за дела?
– Да, вот… Слышал я, тебя в армию забирали?
– Забирали, говоришь? Ну, как бы да.
– Ага забирали… – заржал Володька Данилевич.
– И что?
– Вы ж вернулись домой с винтовками? – ухмыльнулся Степан. – Вот мы и пришли изъять оружие и боеприпасы.
– Боеприпасов нам тогда не выдали, – пожал плечами Фёдор. – А винтовки мы по прибытии домой сдали председателю сельсовета. У нас об этом и расписки есть.
– Покажь.
– Что показать? Я ж говорю – винтовку я сдал.
– Расписку покажь.
Фёдор пристально посмотрел на него, снова пожал плечами и ушёл в дом. Через минуту он вышел и протянул Михалюку сложенную в несколько раз бумажку. Степан, прочитав, протянул расписку обратно.
– И куда потом сельсоветчик их дел? – спросил он.
– А ты у него и спроси, – спокойно ответил Ясько.
– Так его ж повесили, – удивился Володька.
– Вот я и говорю – спросить не с кого, – покачал головой Фёдор.
– Ясно, – Михалюк неприязненно покосился на Володьку. – Значит, и концы в воду? Ладно, Фёдор, допустим, ты не знаешь, куда председатель сельсовета спрятал оружие, но, может, кто-то из твоих слышал.
– Из моих? – удивился Ясько. – Это кто ж такие?
– Ну… Те кто с тобой в Микашевичах был.
– Так спроси у них. Ты ж их всех знаешь. Они все здесь. Вон, взять хотя бы Володьку. Он же тоже из «моих», как ты говоришь. Он тоже винтовку в военкомате тогда получил и председателю сельсовета потом её под расписку и сдал. Я же говорю – все здесь.
– Все, да не все. Хаима Голуба нет. Ты, кстати, не знаешь, куда он подался?
– Не знаю. Но уверен, что после Петрова дня, он домой не вернётся.
– Ну, это понятно…
– Это и было твоё второе дело? Про Хаима узнать.
– Что? Нет, – отмахнулся Степан. – Про Хаима я так просто поинтересовался. Мало ли. Может, слышал чего о нём.
– Нет, не слышал.
– Да и хрен с ним с этим жидом. Всё равно он долго по лесам не побегает. Рано или поздно попадётся.
– Он тебе что-то сделал, Степан?
– Ещё бы он мне что-то сделал. Я б его и без немцев прибил бы.
Фёдор вздохнул:
– Ну, так что у тебя за дело ко мне?
– Ах, да! – встрепенулся Степан. – Ты вот что. Не хочешь ко мне в полицию? Ты человек серьёзный, уважаемый. Народ тебя знает и прислушивается к тебе.
Ясько посмотрел на Михалюка долго и пронзительно.
– Ты шутишь?
– С чего бы? Я не шучу. Иди ко мне, не пожалеешь.
– Не пожалею, говоришь? – он покачал головой. – Я тебе не подойду. Я крестьянин. Телегу починить, сеялку, косилку – это я могу, а в полицаи я не годен. В полиции мозги нужны, ум особый. У меня такого нет. Я же говорю – я крестьянин.
– Ну, нет, так нет, – Степан махнул рукой Лавриму и Володьке. – Пойдём дальше. Ну, чего встали?
Семён Широкопыт со дня еврейской казни ходил сам не свой. Он неделю пил горькую и отмывал телегу от крови. Казалось, что она никогда не отмоется. И этот запах… Семён до сих пор чувствовал этот запах. Запах мертвечины рядом с собой… Он тогда сделал четыре ходки, собирая и вывозя трупы в урочище Змиёв. Самой страшной была третья поездка, когда он вёз детские трупики. До сих пор при воспоминании волосы на голове шевелились.
Широкопыт, сидя на лавке разглядывал свои трясущиеся руки. Ему казалось, что кровь евреев впиталась и в его руки, засохла в папиллярных линиях и теперь не отмоется никогда. В приступе паники он начал тереть ладони об колени. Тёр и смотрел на ладони, и снова тёр, и снова смотрел. Теперь кровь ему мерещилась везде: на земле, в луже, на стенах домов, на лицах людей. Несколько раз он порывался сходить к Фёдору Ясько и рассказать ему о своих проблемах, но так и не решился. В церковь или в католический костёл он тоже пойти не сподобился, потому что уже не верил в Бога. Ну, как мог Господь Бог такое допустить!..
– Семён! – послышалось из-за угла.
– Кого там ещё чёрт прислал? – глубоко вздохнув, проворчал Широкопыт.
– Меня, – ответил Степан Михалюк, выходя из-за хаты. – Семён, чего это ты на работу не выходишь? Вон Федька Ясько с братом уже в поле, даже дед Кулешик и тот работает, а ты уж который день дома отсиживаешься. А как же трудодни?
– Трудодни теперь не нужны. Советской власти больше нет. Теперь власть в деревне твоя.
– Почему это нет? Есть трудодни. Их германская власть не отменила. Она и колхозы не упразднила. Колхозы Германии нужны. Есть даже приказ такой, чтобы колхозы работали, а те, кто не хочет в них работать, будут отправлены в Германию и будут работать там, у тамошних помещиков. Понял? А потому выходи работать. Нечего балду гонять.
Семён поднялся с лавки и пошёл.
– Стой! – Михалюк схватил его за рукав. – Ты куда это?
– Т-ты ж сам сказал идти на работу, – запинаясь, ответил Широкопыт.
– Не так быстро. Сначала предъяви расписку, которую дал тебе сельсоветчик, когда ты оружие сдал.
– Расписку? – Семён непонимающе посмотрел на Степана. – Ах, ты про справку… Сейчас… Она в хате.
– В хате? – усмехнулся полицай. – Ну, так показывай. Пойдём, вместе посмотрим.
Полицаи вошли в дом вслед за Широкопытом. Семён вытащил из-под кровати коробку, перебрал лежавшие там бумаги, не найдя нужную, запихнул коробку обратно под кровать. Пройдясь по горнице и почёсывая в затылке, он покрутил головой и полез в шкаф. Там на одной из полок под бельём лежал свёрток с какими-то документами. Порывшись в нём, Семён не нашёл искомое и уложил обратно.
– Так-так-так… – приговаривал он, мотаясь по дому из угла в угол. – Где же оно? Где же оно?
– Что? – ехидно прокомментировал Володька. – Не можешь найти?
– А, может, и не было расписки? – вставил своё слово Лаврим.
– Да, нет! – развёл руками Широкопыт. – Ну, как же не было-то? Я ж помню, как он мне её в руки дал. Я ж её перечитывал. Была. Ей Богу, была!
Он подбежал к сундуку, оставшемуся от матери, и, открыв, порылся в нём.
– И тут нет. Да, где ж она?
– Значит так, Семён, – рубанул рукой воздух Лаврим. – Или давай нам расписку, или сдавай ружьишко.
– Так сдал же я винтовку-то! На кой ляд она мне? У ней даже патронов-то не было.
– Семён! – Михалюк уже заметно нервничал. – Гони расписку. Где она? Где эта чёртова бумажка?
– Где-то здесь в доме… – Семён бегал по дому и заглядывал во все углы.
– Ну, всё, – сказал Степан. – Забирайте его, мужики и ведите в управу. Там и поговорим. А потом… сдадим его немцам и все дела.
– Н-не н-надо немцам, – в панике закричал Широкопыт и ему тут же вспомнились тела еврейских детей. – Не надо, мужики! Я точно говорю – есть у меня эта расписка.
Лаврим с Володькой стали заламывать ему руки за спину. Семён вырвался и попробовал выбежать из дома, но Степан поставил ему подножку и тот рухнул на пол, как подкошенный. Михалюк поставил ему на спину ногу, не давая встать, и его подручные всё-таки связали руки Широкопыту, а Лаврим к тому же пнул Семёна под рёбра.
Они поставили его на ноги и поволокли в управу. У порога Семён вдруг закрутился вьюном и закричал:
– Вспомнил! Я вспомнил! Тогда дождь был.
– И что? – спросил Степан.
– Тогда дождь с утра лил, и я в дождевике был. Гляньте во внутреннем кармане.
Степан сунул руку во внутренний карман, висевшего на гвозде у порога, брезентового плаща и вынул оттуда бумажку. Пробежав по ней взглядом, он сказал:
– Развяжите. Повезло тебе, Семён. В другой раз так легко не отделаешься.
2
Окрестности села Боровое.
– Вот ты, Ваня, чем после войны заниматься будешь? – спросил Эдик, подбрасывая в костёр сухую коряжку.
– Я? – Чуклай пожал плечами. – Я как-то не задумывался. Наверное, учиться пойду.
– Учиться это хорошо. А куда?
– Я учителем хочу стать. По географии.
– Учителем географии, – поправил его Эдик.
– Какая разница?
– Разница есть. Если хочешь кого-то чему-то научить, научись сперва сам.
– Я же и говорю – хочу пойти учиться. А вообще-то, гадать о будущем - дурацкое занятие. Не веришь? Осмотрись вокруг. Надо сначала врагов с нашей земли изгнать и умудриться выжить, а уж потом сидеть и мечтать.
– Вот тут ты не прав, Ваня, – раздалось за их спинами. Василий Захарович подошёл так тихо, что они его не заметили. – Мечтать можно всегда и везде. Главное, чтобы это не мешало основному и важному. А так мечтайте. Не забывайте, что всё сотворённое на земле вначале было просто мечтой. Люди мечтали о тёплом и уютном жилье – научились строить и ушли в них жить из пещер и шалашей. Люди мечтали о коврах самолётах – вот вам авиация. Глядишь, сегодня ты о чём-нибудь мечтаешь, а завтра это воплотится.
– Я, Василий Захарович, сейчас лишь об одном мечтаю, – задумчиво произнёс Чуклай. – Чтобы врага побыстрее разбить, да зло искоренить. О другом я пока мечтать не могу и не хочу.
– Зло, враг… – Корж прищурил левый глаз. – А что в твоём понимании «Зло» и что в твоём понимании «Враг»?
– Зло есть зло, а враг есть враг, – удивился Иван. – Что тут сложного? Зло и врагов надо уничтожать без каких-либо колебаний.
– Не торопись с выводами. Давай чуть подумаем и решим. Вот голод – это зло?
– Зло. Конечно, зло.
– Замечательно.
– Что ж тут замечательного, если люди голодают? Я помню, как моя мать пекла хлеб из лебеды и полыни, чтобы мы не сдохли. А мы маленькие со вспухшими от голодухи животами не могли даже на ноги встать. Сестрёнка моя тогда и умерла. А вы говорите – замечательно.
– Замечательно то, что ты имеешь об этом представление, и тебе не надо объяснять, что такое голод и его последствия. Но вот скажи, что бы ты сделал ради того, чтобы спасти сестрёнку? Уж прости, что я тебе соль на раны сыплю.
Иван выпрямился и вскинул голову:
– Да я бы… Я бы на всё пошёл, лишь бы она жила.
– И на грабёж пошёл бы? – тихо произнёс командир.
– Да я бы… – начал Иван, но вдруг осёкся. – На грабёж, пожалуй, я не пошёл бы, но бульбу у кого-нибудь с огорода украл бы.
– Вот, пожалуйста, тебе и дилемма. Кража – это ведь тоже зло. И пусть во благо, но зло. Теперь представь: приходишь ты к соседу, у которого на огороде бульба созрела, а там собака сидит, и эта собака кидается на тебя, защищая огород хозяина. Собака кусает человека – это тоже своего рода зло, но она охраняет хозяйское добро. Ты убьёшь собаку? Ведь она в этот момент твой враг и враг твоей, умирающей от голода сестрёнки.
Иван поёжился. Было видно, что этот разговор его бьёт по больному. Если бы не Василий Захарович, а кто-то другой заговорил на эту тему, он бы уже послал его куда подальше.
– Простите, товарищ командир, но я не понимаю, зачем этот разговор.
– Всё просто. Вы должны знать, что враг бывает другом, а друг бывает врагом. Зло иногда существует во благо, а добро может обернуться страшным злом. Бейте врага, искореняйте зло, но всё равно любите и мечтайте, лишь бы не во вред общему делу. А дело у нас с вами важнее некуда – мы Родину освобождаем. И всякий, кто пришёл в её пределы с оружием наш враг, а всё, что идёт во вред нашему народу – зло. А ещё скажу я вам, что мечтать на войне надо. А иначе не будет к чему стремиться. Мечта – это и есть цель, к которой и надо идти, лететь, ползти, но обязательно до неё добраться.
А вот вам, хлопцы, ещё вопрос на засыпку. Так кто же он есть – белорусский партизан?
– Патриот, и борец за народное счастье, – ответил Иван.
– Партизан – это невидимый для врагов солдат-снайпер, и народный мститель, – пожал плечами Эдик.
Василий Захарович хитро прищурился:
– Так-то оно так, хлопцы. Все это верно. Однако партизан в нашем с вами общем деле должен быть и хорошим политбойцом, и дипломатом, и разведчиком, и чекистом…
Тут призадумались друзья ещё больше, а вместе с ними и все комаровцы, успевшие собраться вокруг командира.
Корж, тем временем, продолжал:
– А каким должен быть партизан-разведчик? Вот вышел ты, к примеру, из леса к деревне, притаился и ведешь наблюдение. А как точно определить – есть ли в деревне враг, когда вроде кругом тихо? Первый признак – не часовые противника. Нет! Они ведь и маскироваться могут. Так вот, первый признак, что враг недалече, — безлюдье на улицах и дворах.
Второй признак – если ты, скажем, в полдень узрел, что хоть в одной-двух хатах печные трубы дымят, то, значит, в них есть кто-то посторонний. Хозяйка-то обычно печь с утра топит и ввечеру. Так ведь?
Что до политика и дипломата, то обстановку в стране и на фронтах, хлопцы, знать надо хорошо. Пришел вот ты в деревню, а люди к тебе с расспросами: какие в последнее время бои шли, где красноармейцы наши оборону держат, где наступают? А ты толком и не знаешь. Значит, агитатор, а тем более политик ты, товарищ партизан, вообще никакой!
Ну, а дипломатия – дело совсем тонкое. Вот «положили» мы с вами сейчас пятнадцать гадов-фашистов, документы важные и трофеи взяли, а молва-то людская об этом уже бежит, ширится. Говорят, что 50, а то и 100 немцев мы положили. И вот в том-то дипломатия партизанская и состоит, чтобы, когда спросят, кто же это сделал, не трезвонить налево-направо всем и вся: «Это мы сделали, мы герои!»
Партизан-дипломат никогда себя «светить» не станет и ответит по-умному, что, мол, слышали мы об этом, но то дела другого отряда, партизан-то вон как много… Спросите, хлопцы, зачем? Так это же дух народный укрепляет и поднимает, радость, уверенность рождает, что много нас вокруг! Да и о конспирации и бдительности никогда не стоит забывать. А молва людская сама собой донесет эту весть не только до тех, кто всегда за нас, а и до тех, кто фашисту служит. Нехай себе лишний раз задумаются, прежде чем зло творить!
Корж развернулся и ушёл. Эдик, вздохнул:
– А ведь он прав. Немного витиевато сказано, но прав.
– Знаешь, Эдик, я давно заметил, что он всегда прав. Недаром всё-таки их род Мудрым называют. Потому я и не ушёл с Березиным, хоть и было желание на фронт податься. Ладно. Пора на боковую. Завтра утром выдвигаемся.
К ним подошла Вера Некрашевич.
– Ой, Ваня, а чего это ты такой всполошенный-то? – улыбаясь, спросила она.
– Ну, я… – засуетился Эдик. – В общем… мне это… надо… Я пошёл.
Вера опустилась на бревно рядом с Чуклаем. Сделала она это так изящно, что Ваня невольно засмотрелся на неё.
– Чего ты так на меня смотришь?
– Да, ничего я не смотрю, – смутился Иван, пряча глаза. – Тебе показалось.
– А вот и не показалось. Ты всё время на меня так смотришь, словно я какая-то белокаменная статуя в музее.
– И во многих музеях ты была?
– Да, откуда ж? У нас в Боровом музеев нету, а я из Борового ни разу никуда дальше Микашевичей и Житковичей не ездила. А какие-там музеи? В Житковичах, правда, один раз в кино ходила со старшим братом Иваном. На Волгу-Волгу. Смотрел?
– Смотрел. А где сейчас твой брат Иван?
– В Красной Армии, – удивилась Вера. – Где ж ему ещё быть?
– А сколько у тебя братьев всего? Я только Мишаню знаю.
– Ещё есть Степан и Николай. Николай сейчас в Боровом за мамкой глядит. Старая она у нас да хворая. Я бы с ней осталась да Коля меня и Мишаню в лес отправил от греха подальше, чтобы немцы не зарились, говорит. Иван воюет. А Степан в Осиповичах машинистом работает на чугунке. Перед самой войной на побывку приезжал, гостинцы всякие привозил да Ивана с собой звал. Ну, чтоб, значит, тоже на чугунку помощником машиниста шёл. Но Ваня у нас самый упёртый – сказал, как отрезал. Говорит, я в Красную Армию пойду и ушёл сразу, как война началась. Добровольцем.
– А где ваш отец?
– Отец работал в кооперативе учётчиком. Сосед на него донос написал, мол, папа приписками в кооперативе занимается. Его в сороковом году забрали, а через месяц он в Минской тюрьме умер. После смерти, правда, пришла бумага, что наш папа не виноват, но отца уже было не вернуть. А у тебя семья большая?
– Теперь нет. Теперь вся моя семья это я. Нас в семье трое было: два брата и сестра. Отец утонул, когда мне восемь лет было. Спасал тонущих в Пине польских детей. Их спас, а сам… Так поляки хоть бы спасибо сказали. Дома есть нечего было совсем. Пока отец жив был в доме какие-никакие деньги водились, а как не стало… Мать в прачки пошла. Голодуха началась. Сестрёнка совсем маленькая была, не вынесла – умерла. Брат с мамой через год от тифа скончались. Меня к себе бабушка забрала, а в прошлом году и она умерла. А осенью я сам так заболел, что уж думал, что и моя очередь пришла. Ан, нет! Выкарабкался. Мне даже путёвку в санаторий от комитета комсомола выписали под Минск. А тут война началась. А в музеях и я не был. Говорят, там красиво. Картины всякие, статуи не то, что в парке. А давай, после войны вместе в музей махнём.
– После войны? – пожала плечами Вера. – Я про такое далёкое ещё не думала.
– А ты думай! Вот, и командир только что говорил, что мечтать можно и нужно даже на войне.
– Вань, а у тебя девушка до войны была?
– Нет, – резко ответил Иван, сам удивляясь своей реакции. Он набрал полную грудь воздуха и медленно выдохнул. Чуклай покраснел, заметив, что Вера смотрела на него во все глаза. – Не было у меня девушки.
– Ой, Вань, ты не пугайся так. Я ж безо всякого умысла спросила. Просто так.
– Да, нет! – пряча глаза, ответил Иван. – Мне этот вопрос уже все задали, вот и смущаюсь немного.
– А ты не смущайся, – рассмеялась Вера. – Говори всем, что была у тебя девушка, да и всё.
– Ага, была… И куда ж она потом делась? К тому же меня Эдик знает как облупленного. Вот он удивился бы, если бы я вдруг заговорил про несуществующую девушку. Представляешь его глаза?
3
Окрестности Белого озера.
Вечером следующего дня отряд благополучно вернулся на базу у Белого озера. В лагере их ждал связной из Борового Игнат Дорожкин.
Корж поспешил уединиться с Игнатом.
– Что случилось, Игнат Тимофеевич? – спросил командир.
– А случилось, что в немцы приезжали в село. Всех на площадь согнали и давай активистов искать. Все, понятно дело, молчат, а один гадёныш всё ж нашёлся.
– Что? Сдал всех?
– Нет, – мотнул головой Дорожкин. – Ещё не успел, но чует моё сердце – сдаст. И ведь такой он скользкий. И раньше был скользким, всё доносы писал на людей. Уж прости, товарищ командир, в НКВД многих по его доносу забрали.
– Во как! Раньше, значит, в НКВД писал, а теперь немцам? Откуда информация?
– Так сам он и сказал. Сначала к немцам подошёл, пошептался с ними о чём-то, а потом к куму моему пришёл на вечерю и по пьяни сболтнул, мол, знаю всех активистов наперечёт, будет, чем немца порадовать. Вот гнида! Надо что-то с ним сделать командир.
– Да, надо, – Корж снял фуражку и почесал голову.
Он позвал к себе Чуклая, Веру Некрашевич и Нордмана.
– Значит так, ребятушки, надо в Боровое сходить и посмотреть одного местного деятеля. Узнать, где живёт, как, да что. По возможности притащить его сюда и очень желательно живым.
– Кто такой? – спросила Вера. – Я в селе всех знаю.
– Мосей Козинец, – ответил за командира Игнат. – Помнишь такого?
– Конечно, помню. Как не помнить? Он же сосед наш. Через забор с ним живём. И это из-за него наш отец умер.
– Ну, вот и славно, что знаешь его, – кивнул командир. – Действуйте. За одно, Вера, и мать с братом проведай. А ты, Иван, зайди к Анне Васильевне Богинской, узнай, как она. Может, подсобить чем-нибудь надо.
Когда молодые партизаны ушли на задание, Василий Захарович кивнул Игнату:
– Ты-то сам как? Не пора уходить из Борового?
– Да, думаю, что пора.
– Тогда вот что. Иди-ка ты домой, да собирайся. Нечего тебе тут глаза мозолить. У тебя хозяйства своего нет, семьёй не обременён, тебе собраться не долго. Давай, Игнат Тимофеевич, иди.
Спустя два часа вернулись Вера, Чуклай и Нордман, да не одни. Они привели с собой Николая с мамой, а также Анну Богинскую с двумя детьми и незнакомым красноармейцем в форме. Василий Захарович приказал позвать Надежду Александровну Балабину, уже находившуюся в отряде. А, когда та пришла, велел ей накормить и принять под своё попечение Анну Богинскую с её детьми (позже выяснилось, что дети у Богинской приёмные, найденные на дороге) и мать Некрашевичей Марию Кузьминишну.
Наконец он подошёл к красноармейцу, на которого, не скрывая гордости, смотрели Николай и Вера Некрашевичи.
– И кто это у нас такой весь при параде? – спросил Корж.
– Это наш брат Иван, – начала, было, говорить Вера, но Иван её остановил.
– Я сам за себя скажу, сестрёнка, – с нежностью в голосе произнёс он и, вскинув ладонь к виску, доложил, как положено красноармейцу:
– Красноармеец рядовой Некрашевич Иван.
– А что ж не на фронте, красноармеец?
– Был на фронте, – ответил Иван, потупив взор. – Целых восемь часов был.
– Как это?
– Так. Сразу из военкомата нас привезли в Гомель. Там переночевали и в полк, что стоял в Добруше. Вручили винтовки, штыки. Стали нас обучать, как стрелять, да штыком колоть, две недели гоняли. А потом повезли под Туров. Ну, думаю, здóрово! Рядом с домом и воевать легче будет. Накормили нас и по тридцать патронов к каждой винтовке. Ни тебе пулемётов, ни тебе противотанковых ружей, что на плакатах в казарме красовались. Да, что там! У нас даже гранат не было ручных. Только мосинки, да у старшины и офицеров пистолеты. Выкопали мы окопы в несколько рядов, да в полный рост и сидим, ждём.
А потом пришёл немец, да на танках. Вот и стреляли мы с винтовок по танкам. Немцы сначала приостановились, видимо для того, чтобы насмеяться вдоволь, а потом как попёрли. Нас и спасало-то поначалу, что мы на взгорке были, танкам вверх карабкаться сложнее, чем по ровному полю идти, а потом они нас просто расстреляли из танков и после этого пустили свою пехоту, чтобы добить тех, кто ещё жив остался.
Командир полка приказал всем, кто в живых остался отступать за Припять, а сам с двумя взводами остался сдерживать фашистов. Только ненадолго их хватило… Мы же вплавь через Припять. Но доплыть на другой берег мы не успели. Нам в спину пулемёты вдарили, да так, что до берега от всего полка лишь единицы добрались.
А потом, когда все вместе собрались, порешали, что дальше делать. Кто к нашим подался через линию фронта, а кто по домам пошёл. Лично я решил, что сначала проведаю дом, а потом уж и к нашим. Но раз уж вас встретил, то уж прошу, товарищ командир, примите меня в отряд. Я ведь не дезертир какой-нибудь, а красноармеец.
– Красноармеец, говоришь? – покачал головой Корж. – А где же твоё оружие, красноармеец.
– Так тут недалеко, – не моргнув глазом ответил солдат. – Могу принести.
– Неси, – кивнул одобрительно Василий Захарович. – Чуклай, помоги солдатику.
– Есть! – ответил Ваня Чуклай и они с Некрашевичем удалились.
Корж посмотрел на Веру и сказал:
– Верочка, иди, помоги маме обустроиться. И Колю с собой возьми – пусть осмотрится.
Когда Вера с Николаем ушли, Корж обернулся к Нордману:
– Вы что себе позволяете! О таких вещах нужно было вначале меня известить, а потом уже посторонних вести в лагерь. Я зачем вас в село посылал? Вы привели Козинца?
– Нет, товарищ командир. Мы его не нашли. Только дошли до дома Некрашевичей, а там Иван, оказывается, вернулся. Мы с Чуклаем к Богинской сбегали и вернулись, а Некрашевичи уже всей семьёй собрались и готовы выдвигаться. Так всё быстро получилось, что мы даже растерялись. Мария Кузьминична ещё слаба после болезни, да дети у Анны Васильевны малые, вот мы с Ваней и пошли их провожать до отряда. Да, вы не беспокойтесь, Василий Захарович, Иван Некрашевич хороший парень.
– Ага! Только у этого парня обида на всю жизнь на своих отцов-командиров, за то, что с голыми руками его полк на танки послали.
– А, может, у него на немцев обида, за полк свой и гибель товарищей.
– Дай-то Бог! Надеюсь, ты прав. Ладно. Пусть будет так. Но в следующий раз, прежде чем вести кого-то в отряд, сначала спросите меня или Карасёва. Ясно?
– Так точно!
– Ну, вот и добре. О! Глянь-ка! Уже вернулись.
Эдик оглянулся через плечо. К ним быстрым шагом приближались два Ивана Чуклай и Некрашевич. В руках Некрашевич держал две винтовки с примкнутыми штыками.
Подойдя к Коржу, Иван Некрашевич доложил по форме:
– Товарищ командир! Ваше приказание выполнено.
– Да я смотрю, даже в двойном экземпляре.
– Так точно!
– А где они были, что вы так быстро вернулись?
– Да, тут рядом метрах в пятистах.
– И не знал, что у нас здесь отряд стоит?
– Нет. Не знал.
– Это хорошо. Значит, и немец не знает. Добро! Тогда вот тебе мой первый приказ. Иди обратно в село и приведи сюда живым Мосея Козинца. Этот…
Василий Захарович запнулся, подбирая слова, так как увидел, что в их сторону идёт Анна Васильевна Богинская. Но Анна Васильевна, будучи женщиной крупных габаритов и высокого роста, сама была крепка на бранное словцо.
– Да, чего уж там, Василий Захарович. Так и говори, как есть и не стесняйся. Сволочь он, этот Козинец. Скотина продажная. И как таких земля наша носит! Была б моя воля, я бы эту тварюку собственными руками придушила.
Корж показал Некрашевичу рукой на Богинскую.
– Ты слышал, что она сказала? Тащи его сюда и непременно живым. Понял?
– Так точно! Разрешите выполнять?
– Да. И возьми с собой Ваню с Эдиком.
Через два часа Посланные в деревню партизаны вернулись вместе с Игнатом Дорожкиным и привели связанного местного любителя доносов Мосея Козинца. Когда его подвели к командиру, поставили на колени и вытащили изо рта кляп, Козинец запричитал писклявым голосом и подполз на коленях к Ивану Некрашевичу:
– Ой, что ж вы робите люди добрые! За что ж меня в лес на погибель мою привели? Да что ж я плохого кому из вас сделал? Ваня!.. Ваня, сосед ты мой любимый! Ты ж меня с кем-то спутал. Это же я, дядя Мосей. Помнишь меня? Помнишь, как я тебя цукерками угощал? Тебя, братьев твоих, да сестрёнку. Вань! Ваня, я же ни разу с тобой не ссорился. Помнишь, как я тебя до Турова на телеге своей вёз? Я ж тебе помогал, Ваня, и батьке твоему покойному, и брату Степану.
– Ага! – ухмыльнулся Иван. – Помню, как ты с мамки последние гроши стряс, чтоб меня в Туров отвезти. Помню, как ты на батю поклёп написал в прокуратуру. Это ведь из-за тебя он в тюрьме умер. А ещё помню, как ты забор переставлял, чтобы от нашего участка тебе побольше земли перепало. Мало тебе всё, упырь болотный? А скольких людей ты, как отца моего оговорил? А теперь ты решил всех хороших людей немцам сдать? Мало, что ты доносчик, так ты ещё и предатель.
– Так это правда? – спросил, молчавший до этого момента Корж. – Правда, что сдал немцам всех активистов в Боровом?
– Ну, что вы, товарищ? – снова запричитал Козинец. – Никого я не сдал. И в мыслях не было. Да как бы я?.. Я ж и не знаю никого почти в селе. Так… Некрашевичей знаю, да ещё пару соседей… А писал-то я не со зла… Я ж за Родину радел… Вы ж понимаете, товарищ?.. Но ошибся с Ванькиным батькой. Тут грешен.
– А какой ты мне товарищ? Обыщите его.
С Козинца сняли ватник, в который он был одет, не смотря на тёплую погоду, и тщательно обыскали, но ничего, кроме кисета с махоркой не нашли. Тогда Корж посмотрел на ватник и сказал:
– А что это ты в такую жару в ватнике ходишь?
– Так стар я. Мне, почитай, сорок годов. Вот кровушка уже и не греет.
– Не греет, говоришь? – задумчиво произнёс Василий Захарович и поднял с земли ватник. Внимательно осмотрев одёжу, Корж нашёл место, где недавно кто-то очень старательно зашил прореху по шву. Прощупав в этом месте, он аж крякнул от удовольствия.
Василий Захарович достал нож из-за голенища и быстро вспорол подкладку у ватника. Сунув в отверстие два пальца, он извлек на свет божий бумажку, и, развернув её прочитал.
– Ну, вот! – произнёс Корж. – А ты божился, что не доносил ни на кого. Ну, Иван-солдат, вовремя ты эту птицу поймал. Смотри-ка! Тут вся ваша семья отмечена, как коммунисты и комсомольцы. И кроме вас ещё уйма народа указана. И ты, Игнат, в списке, и Анна Васильевна. Все здесь. Ах, ты ж недремлющее око! Ах, ты ж паразит! Ах, ты ж вша лобковая! Расстрелять эту сволочь!
– Не надо меня стрелúть! – заверещал Козинец. – Не надо, товарищи! Я вам пригожусь. Богом клянусь! Не стрелúте меня.
– Это чем же ты нам пригодишься? – скрипя зубами, прорычал Василий Захарович. – Тем, что нас немцам сдашь?
– Я важное знаю, – предатель стал быстро креститься. – Вот тебе истинный крест, товарищ командир!
– И что же это?
– Завтра в Боровое должна машина приехать от немцев к старосте. С утречка. Сказали, что и полицаев привезут новых не местных.
– И много их будет?
– Того не ведаю. Знаю только про машину и всё. Но, то, что машина будет, это точно известно. Не стрелúте меня, ради Христа!
– О Боге вспомнил? А вспоминал ты о нём, гнида, когда списки составлял? Когда немцам людей хороших сдавал? Земляков своих не жалел ни малых, ни старых? Нет уж. По делам и награда. Увести!
На утро Корж с группой бойцов сидел в засаде на дороге к Боровому. Ждать пришлось не долго. Но вместо машины с полицаями в кузове, на дороге показался мотоцикл.
Всё произошло быстро. Василий Захарович выскочил на дорогу и поднял руку вверх.
– Хальт! – крикнул он.
Немцы от неожиданности остановились. Тут из кустов выскочили ещё десять партизан с винтовками и автоматами наперевес. Фашистам пришлось поднять руки и сдаться без единого выстрела.
При обыске у них обнаружили письмо к старосте из Борового с приказом немедленно составить и передать немецкому командованию списки коммунистов и активистов, а также приказывалось создать полицию из местных.
Трофеями в тот день стали два пистолета Вальтер, два автомата, бинокль, четыре гранаты и шестьсот патронов.
Допрашивать немцев не стали – расстреляли и сожгли мотоцикл.
4
Окрестности Белого озера.
Через два дня прибыла группа Карасёва. Мишу Некрашевича несли на руках. С группой пришли новенькие. Один из новеньких был в форме полицая с повязкой на рукаве, на плече висел карабин Маузер.
Анна Васильевна сама взяла Мишу на руки и унесла в медицинскую землянку. Мужчины, восхищённо качая головой, проводили её взглядом. Вот ведь силища какая в русской женщине!
Корж махнул рукой в сторону парня в полицейской форме и спросил у Григория:
– Это как? Обоснуй.
– Да тут целая история случилась, Вася. Миша в разведку пошёл, а его на посту и взяли. Увезли в Старобин, а там пытали и допрашивали. Этот паренёк на допросах присутствовал, сам видел, как мальца били. А вечером он заступил на охрану пленных. Дождался, когда немцы, да другие полицаи подрассосутся, и выпустил всех на волю, да и сам бежать. При этом двух немцев положил возле их комендатуры. Мишку на руки взял и пятнадцать вёрст тащил на себе. Мы в это время сами решили идти за Мишаней.
– Ну, ты даёшь! Силами одной группы?
– Ну, да! Вышли из Великого Леса, прошли километров пять вдоль старобинской дороги и на него наткнулись. Мишка всё подтвердил.
– И ты решил прихватить его с собой? – Корж недоверчиво посматривал на полицая. – Ты ему веришь?
– Верю. Крови наших людей на нём нет. Сам он из Чижевичей, крестьянский сын. Матвей Косатонов. Рассказал мне кое-что, о наших земляках. И это подтвердилось. Помнишь Шлёму Голуба, кузнеца пузичского? Вон его сын Хаим стоит с рукой перебинтованной. Немцы в наших деревнях уже полютовали. Убили несколько семей еврейских, да Брониславу Ермакович из Пузичей. Помнишь такую? Её прямо в поле застрелили. А над евреями поизмывались, а потом расстреляли. Даже деток малых не пожалели, не говоря о стариках. Хаим чудом жив остался. Они с братом Моисеем побежали через огороды. Им в спины стрелять начали, Моисея убили, а Хаима лишь в руку ранили. В чём был, до леса добежал. Бродил, бродил. Пока таких же, как он, беглых евреев не встретил. Они кто откуда. В Раховичах тридцать дворов немцы расстреляли с детьми и стариками. Да в Ясковичах, да в Величковичах… По всей округе. В Старобине двадцать два человека убито, из них всего восемь мужчин, а остальные женщины и дети. Что творят гады! Что творят!..
– Эти шестеро, значит, выжившие евреи? Добре. Только одни мужчины?
– Только мужчины.
– Что ж они своих баб-то не уберегли с детками?
– Они кто где были в тот момент. Ну, когда немцы пришли… Кто в поле работал, кто в другое село поехал, а кто, как Хаим, из-под пуль сбежал.
– А этот? – Василий Захарович кивнул в сторону худющего интеллигентного вида светловолосого мужчину лет тридцати в мятой шляпе и очках, одетого в испачканное пылью и грязью пальто и прижимающего к груди потрёпанный кожаный портфель.
– Это какой-то профессор из Минска. Был в деревне под Брестом у родителей, когда война началась. Пытается добраться до Минска. Не верит, что там уже немцы. Всё думает, что мы его обманываем. Умный такой! Всё стихи по дороге читал. Этот точно не вояка, но с языками у него хорошо. Даже латынь знает. Может, и пригодится ещё.
– Ладно. Ты распорядись тут и приходи в штабную землянку. Поговорим. Потом посмотрим, как они воевать будут. А пока… Пойду проведаю Мишаню.
Возле медицинской землянки топтались Иван Николай и Вера Некрашевичи. Чуть в стороне, подперев плечом дерево, стоял Ваня Чуклай. Когда появился командир, Иван Некрашевич обратился к нему:
– Товарищ командир! Что ж это такое? Нас к брату не пускают.
– Анна Васильевна и без вас его перевяжет. Или вы его держать собрались, чтобы не сбежал? Так она, вроде сама не слабенькая.
– Да, нет… Мы… братишка же всё-таки.
– Подождите немного. Пустит она вас, не волнуйтесь.
Василий Захарович бочком просочился мимо Некрашевичей в медицинскую землянку.
– Ну, что, Анна Васильевна? – спросил он. – Как там наш герой-разведчик?
Богинская приложила палец к губам и шикнула на командира:
– Спит. Не будите. Этому герою ещё только двенадцать лет. Не молод ли он для подвигов, Василий Захарович?
– Не мы создали эти условия. Враг заставил нас пойти на эти меры. Увы, мне! Я бы с бóльшим удовольствием смотрел, как этот мальчик играет в футбол, или удит рыбу на берегу, скажем, Лани, но жизнь заставляет нас применять его совсем по другому направлению. Он ведь младше моего сына всего на три года. Был бы здесь мой Лёня, и он пошёл бы в разведку. Но вот как бы он повёл себя на месте Миши, попадись он к врагу, я не знаю. А этот мальчик действительно герой, причём с большой буквы. Не всякий взрослый выдержал бы пытки и избиения, Мишаня же не сдался. Молодец!
– Кажется, у него рёбра сломаны, – Богинская всплеснула руками. – Я не доктор. Я даже не медсестра. Перетянула ему грудь простынёй и дала настой ивовой коры и анальгин, как бабка моя делала. А дальше всё-таки нужен медик.
– Будет у нас ещё и медик. Дайте срок, Анна Васильевна. Да! Там братья и сестра Мишанины просятся его проведать. Что им сказать?
– Сестра пусть войдёт. Всё помощь какая-то, а братья подождут, пока он проснётся.
В землянку заглянул Чуклай.
– Товарищ командир!
– Тише ты! – шикнула Богинская. – Не видишь? Спит малец.
– Что случилось, Ваня? – спросил Корж, когда Богинская выдворила их из землянки.
– Там Конушкин пришёл. Константин. С ним ещё люди. Двое.
– Ну, вот. А я боялся, что нас так мало. Ещё немного и дивизию сколотим. А, Ваня, сколотим?
– Думаю, да, – улыбнулся Иван.
Конушкин с людьми уже сидел под общим навесом партизанской столовой. Надежда Балабина ставила на стол миски с варёным мясом.
– Подожди, Константин Александрович с едой немного, – похлопал Конушкина по плечу Корж. – Пойдём, поговорим.
Отведя его в сторону, командир засыпал Константина вопросами:
– Как дошли? Вера Захаровна в порядке? Где Солохин?
– Всё в порядке, товарищ командир, – отвечал Конушкин. – Вера Захаровна уже за линией фронта с Солохиным. Он всё же решил идти на фронт. В Гомеле наших обкомовских не нашли. Никто не знает, где они и что с ними. От Гомеля добирались до линии фронта, как беженцы. Фронт ушёл далеко, но всё же мы его нагнали у Клинцов уже на Брянщине.
– Ясно, – поморщился Корж. – Значит, и Солохин туда же. А это кто с тобой пришёл?
– Владислав Буйницкий, тот, что постарше, гомельский коммунист. Решил пойти в партизаны, а не ждать, когда наши придут и освободят Полесье. А второй Саша Гусев. Встретили по дороге. Он из окруженцев. Санинструктор.
– Санинструктор, говоришь? – обрадовался командир. – Этому у нас работа точно найдётся. А Буйницкий… Что он умеет?
– Работал на гомельской МТС. Водит любую технику от мотоцикла, до трактора. Если что и починить сможет. А ещё он ворошиловский стрелок.
– Добре. Поешьте и отдыхайте. Скоро выдвигаемся на другую базу. А санинструктор твой пусть зайдёт в медицинскую землянку к Анне Васильевне.
– Садись, Игнат, – Василий Захарович махнул рукой на лавку. – Есть к тебе дело важное. У тебя, я так понимаю, уже есть документы немецкие?
– Есть, – Игнат вытащил из нагрудного кармана бумаги. – Аусвайс называется. Не документы, а накладная какая-то. Словно меня записали на склад, как топор или лопату.
– Это хорошо, что есть аусвайс. Значит, ты можешь по земле ходить и нужное дело делать. А дело у меня к тебе важное. Нужно дойти до деревни Рог, да в тамошних местах отыскать Гаврилу Стешица. Это мой старый товарищ. Передай ему привет и скажи, что я буду ждать его в Великом Лесу.
– А как меня остановят немцы? Что говорить? Куды я иду?
– Скажись плотником или рубщиком, мол, на заработки пошёл. Возьми топор, да пилу-лучковку. Вот и обеспечишь себе проход через посты.
– Когда выходить?
– Да, прямо сейчас и иди.
– Ясно, – Игнат встал. – Ну, я пошёл.
– С богом, Игнат Тимофеевич! – С богом!..