Виля, Кюхля, пушкинский «брат родной по Музе, по судьбам» – фигура трагикомическая в начале литературной жизни и глубоко трагическая в конце. Нелепый, восторженный, воспламеняющийся – он не только мечтал о свободе, но и пошел за этой мечтой. И разбил свою жизнь.
Текст: Ирина Лукьянова, фото предоставлено М. Золотаревым
Окончив Лейпцигский университет, саксонский дворянин Карл Генрих Кюхельбекер, как и многие его соотечественники, решил искать счастья в России. Агроном переселился сюда еще при Екатерине II, но служил сначала наследнику престола, а затем императору Павлу I. Стал первым директором Павловска. Павел благоволил Кюхельбекеру и подарил ему имение Авинорм в Эстонии, тогдашней Лифляндии.
Женой Карла Генриха стала Юстина Яковлевна Ломен, из семьи балтийских служилых дворян. У Кюхельбекеров было пятеро детей – две девочки, Юстина и Юлия, и три мальчика, Федор (умер в 1806 году), Вильгельм и Михаил. Вильгельм родился 10 (21) июня 1797 года. В последних годах XVIII века Юстина Яковлевна была няней великого князя Михаила Павловича.
Первым языком мальчика стал русский. «До шести лет я не знал ни слова по-немецки, природный мой язык – русский, – писал Кюхельбекер своему племяннику. – Первыми моими наставниками в русской словесности были моя кормилица Марина да няньки мои Корниловна и Татьяна». Мать его русского не знала совсем, говорила и писала только по-немецки.
Детство прошло в родительском имении недалеко от побережья Псковско-Чудского озера. В 9 лет мальчик переболел золотухой – так называли туберкулезное воспаление кожи и шейных лимфатических желез, – от чего оглох на одно ухо. В 11 лет его отдали в немецкий пансион Иоганна Фридриха Бринкмана в городе Верро (сейчас Выру в Эстонии). В следующем году семья лишилась кормильца: в 1809-м Кюхельбекер-старший умер от чахотки, и семья осталась почти без денег. Имение Авинорм пришлось продать. Старшая дочь, Юстина, к этому времени уже была замужем за профессором Дерптского университета Григорием Глинкой. Она помогала овдовевшей матери заботиться о детях, все Кюхельбекеры летом жили в смоленском имении Глинок Закуп. Глинка до самой своей смерти в 1818 году, по сути, был главой семьи Кюхельбекеров, переписывался с Вилей, когда тот учился в лицее, разбирал его стихи, руководил его чтением. Тем не менее семье было нелегко выбраться из нужды. Письма Юстины Яковлевны сыну в его лицейские года полны печальных признаний: не могу приехать, потому что дорого, не могу оплатить твои долги – денег нет. Она отговаривала Вильгельма от идей стать учителем в провинции или стихотворцем: это не прокормит. Кюхельбекерам приходилось полагаться на протекцию со стороны влиятельных родственников. Именно так, по хлопотам дальнего родственника матери Михаила Барклая-де-Толли, Вилю приняли сначала в пансион Бринкмана, а затем – в Царскосельский лицей. Хорошее образование получили и другие дети в семье: Михаил учился в Морском кадетском корпусе, Юлия – в училище ордена святой Екатерины.
БЕХЕЛЬКЮКЕРИАДА
В лицее Виля выделялся среди других мальчиков. Высокий, худой, нескладный, склонный к рассуждениям о возвышенном, вспыльчивый, да еще глухой на одно ухо – такие дети во все времена становятся мишенью если не школьной травли, то постоянных упражнений ровесников в остроумии. Мальчика прозвали «уродом пресовершенным», «тевтоном», «клопштоковой глистой» (Клопшток – любимый поэт Кюхельбекера), подшучивали над ним жестоко. Иван Малиновский, сын директора лицея и самый старший из лицеистов, «повеса из повес, на шалости рожденный, удалый хват, головорез», как назвал его Пушкин в «Пирующих студентах», однажды за что-то рассердился на Кюхельбекера и вылил ему на голову тарелку супу. Виля побежал топиться в царскосельском пруду, но пруд за лето обмелел, и долговязый подросток не смог даже зайти на достаточную глубину. Его вытащили – и в лицейском журнале появилась очередная карикатура. Даже Пушкин – и тот подтрунивал над приятелем: «Вильгельм, прочти свои стихи, чтоб мне заснуть скорее».
В лицее издавалось несколько журналов. В одном из них, «Лицейском мудреце», сохранились и карикатуры, и сатирические заметки. К примеру, драка Кюхельбекера и другого воспитанника, Мясоедова, изображалась как конфликт двух монархий: Бехелькюкериады, производящей «великий торг мерзейшими стихами», и Осло-Доясомев, которая торгует «лорнетами, париками, цепочками…». Рассказывалось, как Осло-Доясомев «напала с великим криком на провинцию Бехелькюкериады, называемую sourde oreille», то есть глухое ухо, но «зато сия последняя отмстила ужаснейшим образом»…
Нельзя сказать, однако, что лицейская жизнь была для Вильгельма сплошным мучением. Он живо интересовался науками, серьезно учился. Лицейский инспектор Мартын Пилецкий, составлявший характеристики на своих подопечных, написал: «Кюхельбеккер Вильгельм, лютеранского вероисповедания, 15 лет. Способен и весьма прилежен; беспрестанно занимаясь чтением и сочинениями, он не радеет о прочем, оттого в вещах его мало порядка и опрятности. Впрочем, он добродушен, искренен, с некоторою осторожностью, усерден, склонен ко всегдашнему упражнению, избирает себе предметы важные, плавно выражается и странен в обращении. Во всех словах и поступках, особенно в сочинениях, приметны некоторое напряжение и высокопарность, часто без приличия. <…> Раздраженность нервов его требует, чтобы он не слишком занимался, особенно сочинениями».
НАШ ЛЕКСИКОН
В лицее сформировался дружеский круг Кюхли: Пушкин и его ближайшие друзья – Дельвиг и Пущин. Их роднила любовь к словесности, философский склад ума, живой интерес к обществу и происходящим в нем процессам. Во время войны 1812 года мальчики бурно обсуждали ход военных действий: Юстина Яковлевна Кюхельбекер потратила немало чернил, убеждая сына отказаться от мысли уйти в действующую армию.
Вильгельма занимало высокое, героическое: идеальное устройство общества, служение отчизне. Викентий Вересаев пишет в «Спутниках Пушкина»: «…под смешной и нелепой наружностью Кюхельбекера таился чистейший энтузиаст, горевший мечтами о добре и красоте, восторженный любитель поэзии, добрейший и незлопамятный человек. <…> Пушкин называл его живым лексиконом и вдохновенным комментарием, а директор лицея Энгельгардт дал о нем такой отзыв: «Читал все и обо всем; имеет большие способности, прилежание, добрую волю, много сердца и добродушия, но в нем совершенно нет вкуса, такта, грации, меры и определенной цели. Чувство чести и добродетели проявляется в нем иногда каким-то донкихотством». Тут, кажется, очень точно найдено сравнение: Дон Кихот.
«Наш лексикон» – это не просто фигура речи. В лицейские годы Кюхельбекер завел толстую тетрадь. В ней он по алфавиту делал выписки из прочитанных книг по темам, которые больше всего его волновали: «образ правления», «рабство», «свобода»… Вот две его выписки, дающие представление об образе мыслей юного лицеиста: «...Для гражданина самодержавная верховная власть дикий поток, опустошающий права его...» (Шиллер). «...Нет середины: или терпи, как держат тебя на веревке, или борись, но с твердым намерением разорвать петлю...» (Вейс).
Он много читает – античную поэзию, Руссо, Шиллера, Шекспира, Гёте, Клопштока… И пишет сам – на русском и немецком. Первая его публикация, как и ряда других лицеистов, состоялась в 1815 году в журнале «Амфион». Хотя, возможно, даже раньше: Рубен Назарьян убедительно доказывает, что ода «На взятие Парижа», опубликованная в июне 1814 года в «Вестнике Европы» за подписью «Руской», принадлежала перу Кюхельбекера, а не Дельвига. Свои ранние стихи Кюхельбекер, любитель античной поэзии, писал торжественным тяжеловесным гекзаметром. Лицеисты посмеивались над этим выбором и сравнивали его с Тредиаковским.
В поэзии Кюхельбекер уверенно шагал дорогой не столько Тредиаковского, сколько Ломоносова и Державина: в стихах он ценил возвышенные темы, торжественное звучание, библейский размах, гром меди. Отсюда его любовь к классицистским «высоким» жанрам – поэме, оде, трагедии, отсюда стремление создать что-то великое, послужить отечеству и прославить себя. Как и его любимый Клопшток, он верил в мессианское предназначение поэта. Он и Пушкина убеждал не заниматься легкомысленными безделками, а дать отечественной литературе что-то великое: «Онегина» он, кстати, находя в нем и музыку, и страсть, и чудо, – великим не считал: уж больно непохож пушкинский роман оказался на героические образцы, вдохновлявшие Кюхельбекера. В 1822 году он писал матери из Тифлиса, где работал над трагедией «Аргивяне»: «У меня теперь почти единственная страсть: учиться и оставить по себе что-нибудь такое, что заставит прозвучать в стране мое немецкое имя как самое русское».
Для него это действительно было очень важно: он любил Россию, считал себя русским, его даже называют первым в России славянофилом. И старался доказать с лицейских времен, что он не «тевтон», что русским человек может быть не по крови, а по любви, языку, культуре, делам. Он глубоко ценил национальное, искреннее, подлинное. Старался создавать настоящие русские стихи, настоящую русскую прозу; эти поиски позднее сблизили его с адмиралом Шишковым и шишковистами и увели в дебри суровых архаизмов. Его повесть «Адо», единственную, наверное, попытку писать русскую прозу «высоким» штилем, читать совершенно невозможно: «Днем исходили они вместе на бой с медведями, на ловитву лосей и лис. Тогда обвертывали они шуйцу ветхим рубищем и лыком, а десницу вооружали кистенем убийственным».
ЧАЦКИЙ И ЛЕНСКИЙ
Окончив лицей с серебряной медалью и чином титулярного советника в 1817 году, он, как и Пушкин, поступил на службу в Главный архив Коллегии иностранных дел. Там же служил Грибоедов, с которым он быстро подружился.
Кюхельбекер еще в лицейские годы задумывался об учительском призвании и вскоре начал преподавать русскую словесность в Благородном пансионе при Главном педагогическом институте. Он работал в младших классах, его учениками были Левушка Пушкин и Миша Глинка. Вильгельм не только вел уроки, но и работал гувернером; кроме того, у него были частные ученики. Директор лицея Егор Энгельгардт писал, что Кюхельбекер «живет как сыр в масле», «читает восьмилетним детям свои гекзаметры» и «притом присутствует очень прилежно в Обществе любителей словесности и при всем этом еще в каждый почти номер «Сына отечества» срабатывает целую кучу гекзаметров». Молодой поэт действительно много печатался в журналах и уже в 1819 году стал сначала сотрудником, а затем действительным членом Вольного общества любителей российской словесности.
В это время он много видится с лицейскими друзьями: как доказывает Юрий Тынянов, перечисление тем, которые обсуждали Онегин с Ленским, это следы бесед Пушкина с Кюхельбекером. Стихи Ленского носят отпечаток стихов Кюхли, даже сама глупая вспыльчивость Ленского напоминает выходки Кюхли. Тому свидетельством – история дуэли Пушкина и Кюхельбекера из-за знаменитой пушкинской эпиграммы – «и кюхельбекерно, и тошно». Жуковский рассказал, что маялся животом, к нему пришел Кюхельбекер и долго читал стихи, а лакей Яков нечаянно запер дверь. Пушкин написал эпиграмму, Кюхля смертельно обиделся. Лицеист Николай Маркевич рассказывал: «Пушкин очень не хотел этой глупой дуэли, но отказаться было нельзя. Дельвиг был секундантом Кюхельбекера и стоял от него налево. Кюхельбекер начал целиться, и Пушкин закричал: «Дельвиг! Стань на мое место, здесь безопаснее». Кюхельбекер взбесился, рука дрогнула, он сделал пол-оборота и пробил фуражку на голове Дельвига. «Послушай, товарищ, – сказал Пушкин, – без лести – ты стоишь дружбы; без эпиграммы – пороху не стоишь», – и бросил пистолет». Ссора окончилась примирением.
Когда Пушкина выслали из столицы в 1820 году, Кюхельбекер в Вольном обществе прочитал стихотворение «Поэты», которое заканчивалось строками, посвященными Пушкину:
Лети и вырвись из тумана,
Из тьмы завистливых времен.
О други! песнь простого чувства
Дойдет до будущих племен –
Весь век наш будет посвящен
Труду и радостям искусства;
И что ж? пусть презрит нас толпа:
Она безумна и слепа!
На него написали донос министру внутренних дел, и можно было ожидать, что за этим последуют какие-то меры, так что нужно было пересидеть грозу где-то подальше от Петербурга. К тому же и преподавание потеряло для него свою прелесть: его ученики перешли в высшие классы, где у них был уже другой преподаватель, оборвалась привязанность – и он легко мог оставить Благородный пансион.
Александр Нарышкин, бонвиван, вельможа, только что вышедший в отставку директор Императорских театров, по протекции Дельвига взял Кюхельбекера с собой в Париж в качестве секретаря. В сентябре 1820 года Кюхельбекер отправился в путь через Германию, где встречался в Новалисом и Гёте, – и в марте прибыл в Париж. Там он окунулся в интеллектуальную жизнь европейской столицы: встречался с писателями, поэтами, философами, учеными. Общество «Атеней» пригласило его читать лекции о русской литературе в городском лектории; он рассказывал не только об истории русской литературы, но и о современных поэтах – Батюшкове, Пушкине, недавно умершем Державине. При этом позволял себе критические замечания о крепостном праве, говорил о политической несвободе. Узнав об этом, Нарышкин освободил его от должности, а российское посольство отправило обратно.
В Петербурге неблагонадежный молодой человек не мог найти себе работы и по хлопотам друзей устроился чиновником особых поручений с чином коллежского асессора при генерале Ермолове; император лично дал на это согласие. В сентябре 1821 года Кюхельбекер прибыл в Тифлис, где с радостью встретил Грибоедова. Именно там они крепко сдружились; Грибоедову посвящены многие стихи Кюхельбекера. Некоторые литературоведы считают, что горячность, вольномыслие и нелепое поведение Чацкого – это черты Кюхельбекера. Но даже если его нельзя точно счесть прототипом главного героя, то первым читателем «Горя от ума» он сам себя называл. И что важно: именно Грибоедов повлиял на творческие поиски Кюхельбекера, так удивившие Пушкина и его друзей. Кюхля стал архаистом, шишковистом! «Охота же тебе читать Шихматова и Библию. <...> Какой злой дух, в виде Грибоедова, удаляет тебя в одно время и от наслаждений истинной поэзии и от первоначальных друзей твоих!» – писал ему Пушкин.
На Кавказе Кюхельбекер тоже не задержался. В марте 1822 года он поссорился с племянником генерала Ермолова Николаем Похвисневым и дал ему пощечину. После этого дуэль оказалась неизбежной. Она состоялась 20 марта 1822 года. Граф Николай Муравьев-Карский рассказывает в «Записках»: «Кюхельбекер стрелялся с Похвисневым; один дал промах, у другого пистолет осекся, и тем дело кончилось». Впрочем, Кюхельбекер впоследствии упоминал о пулевом ранении в левое плечо, которое много лет спустя причиняло ему беспокойство – возможно, это последствие той дуэли.
26 апреля Кюхельбекер подал в отставку. Ермолов удовлетворил прошение и дал ему расплывчатую характеристику: «...по краткости времени его здесь пребывания мало употребляем был в должности и потому собственно по делам службы способности его неизвестны». Он уехал, чувствуя себя гонимым, неприкаянным, помышлял о самоубийстве. Уехал к сестре в смоленское имение. Работал там над трагедией «Аргивяне» – о тираноборце, который колеблется между любовью к брату и ненавистью к тирании и наконец принимает участие в убийстве брата. Ненависть к тирании росла в нем и крепла. Еще лицеистом, вместе с Пущиным, Дельвигом и Вольховским, он бывал на собраниях преддекабристской «Священной артели» – кружка Никиты Муравьева и Ивана Бурцова. Там осуждали самодержавие и крепостное право, а идеалом управления государством считали новгородское вече. Год в смоленском имении дал Кюхельбекеру своими глазами увидеть, что такое крепостное право. Впоследствии он объяснял Следственному комитету свои убеждения: «...угнетение истинно ужасное (говорю не по слухам, а как очевидец, ибо живал в деревне не мимоездом), в котором находится большая часть помещичьих крестьян, особенно же господ мелкопоместных и среднего разбора (исключая миллионеров и то не всех) и совершенно бедных». Если бы не это «барство дикое», по пушкинскому выражению, он бы очень любил Закуп и, может быть, дольше жил там спокойно и мирно. Он гулял, купался, писал трагедию, играл с племянником, читал с ним. И самое главное – там, в Закупе, он встретил и полюбил дальнюю родственницу Глинок, Авдотью Тимофеевну Пушкину. Любовь эта была взаимной, но жениться Кюхельбекер не мог: у него не было ни работы, ни денег, ни дома, ни положения в обществе. В конце концов он не мог привести жену в дом к сестре и ее мужу. А значит, надо было как-то устраиваться в жизни. Летом 1823 года он уехал в Москву.
Здесь он вместе с Одоевским взялся за издание альманаха «Мнемозина». Оно сначала пошло хорошо, первая часть принесла прибыль, но затем альманах стал опаздывать с выходом, Кюхельбекеру пришлось заниматься поденной журнальной работой. Он печатался среди прочего в «Сыне отечества» и «Северном архиве», журналах Греча и Булгарина – его литературных противников. Когда Кюхельбекер после восстания на Сенатской площади сбежал, его опознали по словесному портрету, который сделал испугавшийся Булгарин: «Росту высокого. Сухощав. Глаза навыкате. Волосы коричневые. Рот при разговоре кривится. Бакенбарды не растут, борода мало зарастает. Сутуловат и ходит немного искривившись. Лет ему от роду около 30-ти».
Некоторое время Кюхельбекер преподавал литературу в частном женском пансионе Кистера и был домашним учителем у внука графа Орлова. Найти постоянное место службы ему никак не удавалось. Свадьба с Дуней Пушкиной опять откладывалась.
ЗАКЛЮЧЕННЫЙ
В 1825 году он сблизился с Рылеевым и Бестужевым, издателями «Полярной звезды». Сходство их взглядов было очевидным – так что принятие Кюхельбекера в «Северное общество» чуть ли не за неделю до восстания было, скорее, формальностью, подтверждением решительных намерений.
14 декабря 1825 года он пришел на Сенатскую площадь с палашом и пистолетом. Его брат Михаил тоже пришел; он предлагал Вильгельму уйти со словами «сохрани хотя бы одного сына матери», но тот остался. Он активно участвовал в восстании, члены Следственного комитета говорили ему потом: «...в день происшествия вы так много суетились и такое деятельнейшее принимали участие в предприятии членов тайного общества, что успевали быть в разных полках, сзывать членов общества и действовать на Петровской площади». Он пытался стрелять в брата императора, великого князя Михаила Павловича, но матрос Сафон Дорофеев ударил Кюхельбекера по руке и тот выронил пистолет. Потом, подобрав его, он пытался стрелять в генерала Воинова, но в пистолет набился снег. Затем, когда восставших стали разгонять пушками, он пытался построить солдат и пойти с ними на штыки, но те не послушались его.
Вернувшись домой, он надел одежду своего слуги, взял документы на имя смоленского крестьянина, плотника Ивана Подмастерникова, и решил бежать за границу. Вместе со слугой Семеном Балашовым ушел из Петербурга, два раза ночевал в имениях у родственников, перебрался в Закуп к сестре. Там деревенский староста дал им извозчика, который довез их почти до города Борисова, а затем пошел далее. У местечка Цехановец он отпустил слугу домой, а сам направился в Варшаву, где надеялся найти своего соученика, лицеиста Есакова. Он пытался расспрашивать унтер-офицера лейб-гвардии Волынского полка Григорьева, но тот узнал его по словесному описанию Булгарина и задержал. Кюхельбекера заковали в кандалы и отправили в Петербург. 26 января его заключили в каземат №12 Алексеевского равелина Петропавловской крепости.
На допросах он давал подробные показания, мучительно страдал, размышляя, не назвал ли кого-то лишнего, не причинил ли кому-то вреда, поэтому объяснял, дополнял, дописывал свои показания. Удивительно, что на вопрос сестры, к кому обращаться с просьбой о помиловании, Кюхельбекер сказал: к великому князю Михаилу Павловичу. И в самом деле: именно по ходатайству великого князя отсечение головы, к которому изначально был приговорен Кюхельбекер, было заменено двадцатью годами каторжных работ. Затем их заменили пятнадцатью годами одиночного заключения, а их потом сократили до десяти.
Он отбывал заключение сначала в Кексгольмской крепости, затем в Шлиссельбургской, после – в арестантских ротах Динабургской крепости, в Вышгородском замке Риги, в арестантских ротах Свеаборга. В заключении много читал; выучил английский язык, вел дневник, в который вошли его литературно-критические заметки и стихи. При переезде в Динабург 15 октября 1827 года он случайно встретился с Пушкиным, который еле его узнал. «Мы пристально смотрим друг на друга – и я узнаю Кюхельбекера. Мы кинулись друг другу в объятия. Жандармы нас растащили. Фельдъегерь взял меня за руку с угрозами и ругательством – я его не слышал. Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и ускакали. Я поехал в свою сторону. На следующей станции узнал я, что их везут из Шлиссельбурга, – но куда же?» – записал в тот же день Пушкин.
ССЫЛКА
Из Свеаборга Кюхельбекера выпустили в 1835 году – на пять лет раньше, чем он ожидал, – и выслали в Баргузин Иркутской губернии на вечное поселение. Там уже жил в ссылке его брат Михаил. В Баргузине не было никакого образованного общества. Ссыльные должны были жить собственным крестьянским трудом или нанимать работников, если семьи помогали им деньгами. Какое-то время Вильгельму помогал брат Михаил, брат уже врос в местную жизнь и показался Вильгельму человеком равнодушным, обвыкшимся в местном обществе, где весь досуг составляют пьянство и карты.
Кюхельбекер пытался жить своим хозяйством: купил семена, договорился с местным мужиком, что тот обработает землю – и урожай пополам; посадил пшеницу, рожь и овощи… Он постоянно просил петербургских друзей раздобыть для него разрешение печататься, чтобы зарабатывать литературой, но разрешения так и не получил. Он жадно хватался за литературные новости из Петербурга, но иногда эти новости были убийственными: так он узнал о смерти Пушкина. В лицейский день, 19 октября 1837 года, Кюхельбекер написал:
А я один средь чуждых мне людей
Стою в ночи, беспомощный и хилый,
Над страшной всех надежд моих могилой,
Над мрачным гробом всех моих друзей.
В тот гроб бездонный, молнией сраженный,
Последний пал родимый мне поэт…
И вот опять Лицея день священный;
Но уж и Пушкина меж вами нет!
Еще в заключении Кюхельбекер вернул Авдотье Пушкиной данное ею слово. Она так и не вышла замуж. Он надеялся, что она сможет к нему приехать, как приехали к другим декабристам их жены и невесты. Но она не приехала. Он женился на местной девушке, дочери почтмейстера Дросиде Артеновой. Она была неграмотна; он научил ее читать и писать. Он с нежностью относился к своей «Дронюшке», рассказывал в письме Пушкину о ее необыкновенных очах. Но Иван Пущин, которого Кюхельбекер посетил с женой и двумя детьми, отзывался о ней крайне скептически, как о толстой мужиковатой бабе с невозможно тяжелым характером, которая «бесится на просторе», дети визжат, а Кюхельбекер приговаривает: «Ты видишь, как она раздражительна». Детей в этом браке родилось четверо, но выжили только двое: сын Михаил и дочь Юстина. В одном из писем племяннице Кюхельбекер жаловался, что должен поступать с женой как с ребенком, «потому что ум у нее истинно младенческий».
Прожив в Баргузине четыре года, Кюхельбекер уехал в пограничную крепость Акшу: начальник крепости Разгильдеев нанял его домашним учителем и гувернером двух своих дочерей, Анны и Вассы. Разгильдеев давал ему жалованье, стол и кров; у него дома были французские книги и фортепьяно – и Кюхельбекер стал понемногу оживать. Здесь он снова почувствовал, что возвращается в литературный процесс, от которого был оторван на долгие годы. Здесь он открыл для себя Лермонтова – и записал: «Итак, матушка Россия, поздравляю тебя с человеком!»
Жалованье позволило ему рассчитаться с долгами. У него появились еще два ученика – сыновья казачьего атамана. Но жена, оторванная от родного Баргузина, сидела одна дома, ни с кем не общалась и бесконечно дулась на мужа – а тот, как назло, горячо привязался к своей ученице, 15-летней Анне. Разгильдеева вскоре перевели в другое место, один из оставшихся учеников погиб, оставаться в Акше, голодной после тяжелого неурожая, уже не было никакого резона. Он два года пытался добиться перевода в другое место – и только в 1844 году получил разрешение перебраться в Курган. По дороге семья попала в бурю на озере Байкал; ночевали под холодным дождем на островке среди озера – поэт простудился, затем начался туберкулез, кроме того, он стремительно терял зрение.
В Кургане он прожил менее года – и вынужден был просить о переводе куда-нибудь, где есть врач: туберкулез, паховая грыжа, наступающая слепота сделали его совершенно беспомощным. В начале 1846 года он перебрался в Тобольск. Впрочем, тобольские врачи уже ничем не могли ему помочь. Его последние стихи разительно отличаются от юношеских – с них слетела вся приподнятость, вся мишура – осталась только невыносимая мука:
Горько надоел я всем,
Самому себе и прочим:
Перестать бы жить совсем!
Мы о чем же здесь хлопочем?
Ждешь чего-то впереди...
Впереди ж все хуже, хуже;
Путь грязней, тяжеле, уже –
Ты же все вперед иди!
То ли дело лоно гроба!
Там безмолвно и темно,
Там молчат мечты и злоба:
В гроб убраться бы давно!
Дросида Ивановна вспоминала о последних днях мужа: «В Тобольске он уже окончательно потерял зрение, и здоровье его с каждым днем делалось слабее, а положение становилось несноснее. Спасибо друзьям, они не оставляли его в эти грустные минуты жизни. Ершов читал ему беспрестанно разные сочинения, рассуждал с ним продолжительно… Он до самой почти смерти был в движении, а за день до смерти ходил по комнате и рассуждал еще о том, что, несмотря на дурную погоду, он чувствует себя как-то особенно хорошо».
Он умер 11 (23) августа 1846 года. Последние его слова: «И так кругом тьма, теперь – вечная».
Поэт без читателя, критик без возможности печататься, литератор, чьим главным произведением стала его собственная жизнь, штатский с пистолетом и палашом, пытающийся построить солдат, – Виля, Кюхля, одна из самых трагических фигур золотого века русской поэзии, ее вечный Дон Кихот.