Автор текста:
Место издания:
Современные записки. Париж, 1920-1940. Из архива редакции. Том 4
MoReBo печатает фрагмент четвертого, завершающего тома издания (М.: НЛО, 2014), посвященного сохранившейся редакционной переписке «Современных записок» - важнейшего литературно-общественного журнала русской эмиграции первой волны.
Подавляющее большинство русских эмигрантов первой волны покинули страну в годы Гражданской войны. До середины двадцатых годов границы Советской России были сравнительно проницаемы, причем в обоих направлениях, как показывает пример русского Берлина, являющегося в это время как бы перевалочным пунктом между Россией и миром русской эмиграции. Однако со стабилизацией большевистской власти выезжать из Советского Союза, легально или нелегально, становилось все труднее. К концу 1920-х гг. поток людей, покидающих Советский Союз, почти иссяк. Легальный выезд из СССР за границу на постоянное местожительство стал почти невозможен. Сравнительно небольшую группу временно выезжающих из России образовали, наряду с художниками, артистами и спортсменами, в основном советские чиновники — дипломаты, чекисты, полпреды, торгпреды. Так как среди принадлежащих к группе временно выезжающих все больше увеличивалась доля тех, которые предпочитали не возвращаться из командировок на родину[1], в 1929 г. советским правительством было принято постановление «Об объявлении вне закона должностных лиц — граждан СССР за границей, перебежавших в лагерь врагов рабочего класса и крестьянства и отказывающихся вернуться в СССР»[2], отмененное лишь 30 лет спустя[3].
Ужесточение выездного режима не случайно совпало по времени со свертыванием новой экономической политики и введением первой пятилетки в конце 1928 г. Ограничения были не в последнюю очередь обусловлены попыткой контроля нежелательной информации о стране, охваченной массовыми арестами, пароксизмами коллективизации, катастрофой голода.
Западноевропейской общественности представлялось весьма неудовлетворительным положение, когда почти единственным источником информации об СССР была официозная советская печать с ее пропагандой достижений режима. Однако вне Советского Союза все труднее было найти независимую информацию о событиях в России и о настроениях населения; на Западе очень ценились поэтому любые не связанные с советским режимом «свидетели-очевидцы», готовые предоставить свободные от пропаганды сведения о стране. Едва ли не единственными людьми, которые могли претендовать на роль «свидетелей-очевидцев», были немногочисленные «новые» эмигранты, появившиеся в конце 1920-х и в 1930-е гг. в центрах русской эмиграции. Если не считать единичных случаев легального выезда из СССР на постоянное местожительство (например, по состоянию здоровья), группу «новых» эмигрантов образовали в основном представители двух принципиально различных категорий — невозвращенцев и беглецов.
Видным невозвращенцем тех лет был, например, Григорий Зиновьевич Беседовский (1896 — после 1962), советский дипломат, сотрудник ГПУ, бежавший в 1929 г. из посольства в Париже и попросивший политического убежища во Франции. Это была фигура достаточно одиозная — дипломат-чекист, о причинах побега которого вскоре стали курсировать нелицеприятные слухи[4]. Тем не менее Беседовский сразу же после своего побега стал публиковать в эмигрантской печати (в НРС, ПН и «Сегодня») многочисленные мемуарные очерки о Советской России[5]. Выпущенная им в 1930 г. книга воспоминаний[6] была немедленно переведена на немецкий, французский, польский, чешский и английский языки[7]. Даже такое видное либеральное издание, как ПН, сочло возможным опубликовать цикл из трех десятков очерков Беседовского. Однако в списке авторов СЗ имя Беседовского отсутствует. Примечательно, что среди сотрудников журнала нет и других невозвращенцев[8]; в сохранившейся редакционной переписке нет ни слова о том, чтобы вопрос о сотрудничестве представителей этой специфической прослойки в журнале когда-нибудь обсуждался членами редакции. Судя по всему, СЗ не печатали невозвращенцев принципиально — из побуждений «нравственно-политической гигиены».
Иначе дело обстояло с другой группой «свидетелей-очевидцев» — с беглецами из Советского Союза. В 1930-е гг. в журнале выступило несколько авторов из этого разряда с мемуарными очерками о жизни в Советской России и о тюремно-лагерном заключении — Т. В. Чернавина, И. Л. Солоневич, О. К. Фельтгейм[9], А. Цилига[10], а также анонимный автор очерка «Из советской тюрьмы»[11]. В числе сотрудников СЗ оказались, в частности, протагонисты двух наиболее нашумевших побегов из советских концлагерей первой половины 1930-х гг.
В августе 1932 г. из Соловецкого лагеря особого назначения бежала семья Чернавиных. Владимир Вячеславович Чернавин (1887–1949), ученый-ихтиолог и специалист по рыболовству, арестованный в 1930 г. и получивший за «вредительство» пять лет исправительно-трудовых лагерей, отбывал свой срок на Белом море, работая по специальности в рыбопромышленном отделении Соловецкого лагеря. Чернавин использовал свидание с семьей — женой Татьяной Васильевной Чернавиной (урожд. Сапожниковой; 1890–1971), искусствоведом, сотрудницей Эрмитажа в Ленинграде, и сыном Андреем (1918–2007) — для побега: все трое добрались пешком от Кандалакши у Белого моря до Финляндии, в течение 16 дней блуждая по карельским лесам (см.: Илл. 57).
Побег семьи Чернавиных из Советской России вызвал большой резонанс благодаря обширным и захватывающе интересным выступлениям в центральной эмигрантской печати как самого Чернавина, так и его жены. Воспоминания Владимира Чернавина о жизни и работе в Ленинграде 1920-х гг., аресте, тюремном заключении и ссылке на Соловки печатались под названием «Записки вредителя» в ПН с апреля 1933 г. по март 1934 г. (цикл из девяти десятков очерков)[12]. Татьяна Чернавина опубликовала в тех же ПН в январе — феврале 1933 г. и январе — апреле 1934 г. свыше 30 мемуарных очерков под названием «Жена вредителя»[13]. Отдельные издания воспоминаний Чернавиных на русском языке в 1930-е гг. не состоялись (см. п. 5), зато как сам «вредитель», так и «жена вредителя» вскоре смогли опубликовать мемуарные книги в переводах на иностранные языки[14].
Когда в начале 1934 г. Руднев обратился к Т. Чернавиной с предложением сотрудничества в СЗ, она охотно согласилась. Контакт состоялся при помощи приятеля Руднева М. А. Бакунина, жившего в Брюсселе и организовавшего выступления Чернавиной с докладами в Бельгии. Личное знакомство состоялось во время пребывания Чернавиной в Париже в апреле 1934 г. До этого с Чернавиной успел познакомиться в Германии Ф.А. Степун. В письме к Рудневу от 13 февраля 1934 г. он сообщал: «Была у нас здесь “жена вредителя”, мы провели с нею очень милый и очень грустный день. Думаю, что она сейчас уже в Париже. Обязательно познакомьтесь и поговорите с нею. Если “Совр[еменные] зап[иски]” будут продолжать существовать, в чем я внутренне все еще не сомневаюсь, то она может быть, по-моему, очень ценным сотрудником. Пересылаю Вам ее небольшую заметку-рецензию “Дневники Мариэтты Шагинян”[15]. Эти страницы совершенно особенным образом передают непередаваемую жуть советской действительности. По-моему, эти 9 страничек (для “Культуры и жизни”) страшнее и загадочнее всего, что раньше сообщала “жена вредителя”. В качестве экс-редактора очень прошу напечатать в ближайшей книжке и уплатить гонорар Чернавиной» (Ред., п. 405).
Чернавина дебютировала в СЗ в № 55 за 1934 г. сразу двумя работами. Кроме упомянутой рецензии она прислала в редакцию очерк «Советская молодежь», очень понравившийся Фондаминскому; в письме к Рудневу от марта 1934 г. он поставил статью Чернавиной в один ряд с мемуарной прозой А. Л. Толстой и с воспоминаниями М. Цветаевой об Андрее Белом: «Я очень обрадовался Толстой — уверен, что хорошо. Если это так, нельзя её откладывать — её читали с увлечением. Так же решительно я стою за Цветаеву. […] Чернавина — само собой[16]. Эти три вещи и будут гвоздем номера (если не будет Бунина)» (Ред., п. 410). Рудневу, напротив, статья скорее не понравилась, как явствует из письма М. А. Бакунина к Рудневу от 27 марта 1934 г. (см. примеч. 5 к п. 2).
Схожим был взгляд А. Л. Бема на Чернавину; в письме от 20 мая 1934 г. из Праги он сообщал Рудневу: «Читала здесь свои доклады Чернавина. Я был на двух: об интеллигенции и сов[етской] молодежи. Осталось очень тяжелое впечатление. Прежде всего поразило, что у самой Т[атьяны] В[асильевны] как будто бы нет потребности обобщить то, что она рассказывает, поднять отдельные факты и наблюдения до какого-то общего вывода. Очевидно, такова психология живущих там. Психология тюремного сидельца, живущего от передачи к передаче, от вызова на допрос к очередному вызову. А выводы напрашиваются безнадежные»[17].