Автор текста:
MoReBo публикует отрывок из вышедшей вчера книги «Япония: национальная идентичность и внешняя политика: Россия как Другое Японии» (М.: НЛО). Автор исследует отношения между двумя странами с точки зрения национальной идентичности, по-новому интерпретируя историю внешней политики Японии и ее восприятия России.
В печатаемой главе анализируется нарратив об «оригинальных формах» Японии и России, представленный в работах одного из самых популярных современных исторических романистов и авторов эссе Сибы Рётаро (1923—1996). Ниже будет показано, что его тексты способствовали не только углублению и популяризации иерархической конструкции отношений Японии и России (о ней речь шла в главе 3), но и подавлению возражений айнов по вопросу об «исконных территориях». Кроме того, изучение творчества Сибы связано не только с его популярностью, но и с тем фактом, что он был своего рода связующим звеном между дискуссией об айнах и дискуссией о России. В частности, Сиба был одним из семи членов Экспертного совета, созданного правительством в 1994 году для разработки проекта нового законодательства, направленного на развитие айнской культуры (Siddle 2002: 408). В этом качестве Сиба был одним из непосредственных участников пересмотра закона о «бывшем коренном населении».
«Россия» Сибы
В свете позитивного отношения Сибы к японской истории до Русско-японской войны прогрессивная критика японской колонизации айнских земель ставит ряд вопросов перед его концепцией «оригинальной формы» Японии. В данном параграфе рассматриваются работы Сибы, посвященные России; я покажу, как эти вопросы прорабатывались в контексте культурно-исторического конструирования России и Японии. Этот анализ опирается в основном на сборник эссе «О России — оригинальная форма Севера» (Roshia ni tsuite— hoppo no genkei) (Shiba 2002), опубликованный в 1986 году и годом позже получивший престижную премию Йомиури по литературе. В этом сборнике, как указано в предисловии, Сиба формулирует взгляды на Россию, которые складывались у него в период написания романов «Облако на вершине холма» и «Открытое море рапса в цвету», касающихся истории японско-русских отношений[1]. Как будет показано ниже, работы Сибы принадлежат той же дискурсивной формации текстов о России и Японии, что и тексты, исследованные в главе 3, и причастны к созданию иерархической бинарной оппозиции между двумя нациями. Как и дискурс идентичности, рассмотренный в предыдущей главе, нарратив Сибы «спасает» Японию от теней ее негативного прошлого и заверяет читателя в мирной и высшей природе японской «оригинальной формы». Однако, поскольку нарратив полностью посвящен восточной экспансии России, конструкция японской «оригинальной формы» достигается не только путем сопоставления Японии и России, но и посредством подавления описанного выше айнского контр-дискурса.
Как и Хакамада, который подчеркивал культурную относительность оснований социального исследования, а также уникальность японского понимания России, дополняющего западное восприятие (Hakamada 1985: 321—322), Сиба подчеркивает различия в восприятии России Европой и Азией, к которой относится Япония. Он не опровергает европейский взгляд, но полагает, что они дополняют друг друга и вместе составляют цельную картину истины (Shiba 1999a: 54). Однако, несмотря на все претензии на уникальность японского видения России, нарратив Сибы, как и тот, что мы рассматривали в предыдущей главе, забавным образом в точности следует парадигмам западной конструкции «Я», противопоставленного русскому Другому.
Общая конструкция этого нарратива весьма проста. Большую часть книги занимают описания покорения русскими Сибири, эксплуатации местного населения и природных ресурсов, попыток установить торговлю с Японией. Сиба также упоминает о страданиях русских от монгольского ига (1237—1480) и о еще больших страданиях, которые они претерпевали от собственных правителей. Эти описания время от времени прерывают отступления (yodan), как называет их Сиба, — порой весьма обширные. В них даются картины из жизни Японии периода Эдо (1603—1867) и проводятся сравнения с событиями русской истории в соответствующие годы. Эта техника позволяет Сибе умело использовать статус любителя истории, а не историка-профессионала (Shiba 1995: 77; а также: Sekikawa [2000] 2003: 20), чтобы дать читателю контрастные сравнения японского Я и русского Другого. Принято считать, что только в этих отступлениях Сиба занимается культурно-историческим анализом (Shimauchi 2002: 228), тогда как остальной текст будто бы принадлежит полю объективной истории. Однако утверждения, содержащиеся в этих отступлениях, тесно связаны с остальным текстом, поэтому обе линии нарратива следует рассматривать как единое целое.
Картины Японии периода Эдо, данные в этих отступлениях, исключительно позитивны и формулируются в нормативных терминах[2]. При первом прочтении кажется, что это всего лишь случайные мысли, никак не связанные с общим нарративом. Однако пассажи эти пересекаются с историей завоевания, жадности и угнетения, характеризующих русскую экспансию на восток. Косвенное сравнение военных флотов двух стран хорошо иллюстрирует эту стратегию. Сиба обсуждает колониальную Русско-американскую компанию (1799—1867) и в мельчайших подробностях описывает непрофессионализм моряков и суровые условия, в которых им приходилось работать на торговых кораблях Компании в Тихом океане (Shiba [1986] 2002: 114—119). Этому описанию предшествует отступление о японском торговом флоте того же времени, где тщательно описывается положительная роль, которую флот играл в экономике Японии периода Эдо (Ibid.: 100—102). Сходным образом в другом «отступлении» говорится о торговле иглами и лакированными изделиями между айнами и японцами. На первый взгляд неуместный, этот пассаж вклинивается в историю завоеваний русскими коренного населения Сибири и Курил в XVIII веке, на фоне которых мирные отношения японцев с айнами выглядят весьма красноречиво (Ibid.: 74). Сиба был не первым японским писателем, кто представил картину насильственной экспансии России на восток и российских отношений с курильскими айнами на контрасте с миролюбивыми отношениями между японскими купцами и айнами (см., например: Takakura 1960; Yoshida 1962). Однако от более ранних исторических повествований, оправдывавших притязания Японии на Северные территории, нарратив Сибы отличают две важные особенности. Во-первых, Сиба был, вероятно, первым публичным интеллектуалом, который говорил в терминах «оригинальной формы» о русской и японской нациях, воспроизводя таким образом социокультурную иерархию того дискурса идентичности, который мы рассматривали в главе 3. Во-вторых, он сместил акцент на завоевание русскими Сибири, уделив относительно мало внимания Северным территориям как таковым.
В выводимой на основе этого анализа «оригинальной форме» России наиболее выпуклыми и константными национальными характеристиками стали шовинизм и экспансионизм. Для Сибы время остановилось; вечное господство «оригинальной формы» над историческими событиями он подтверждает, проводя параллели между СССР и царской Россией и подчеркивая таким образом неизменность экспансионистской природы русской нации (Shiba [1986] 2002: 10—11). Кроме того, в этом нарративе утверждается, что большинство правителей России (тут в одной упряжке оказываются и Иван Грозный, и Сталин, и Ленин) верили в высшую ценность военной силы и считали, что любую внутреннюю или внешнюю проблему можно решить при помощи военной силы (Ibid.: 54, 199).
Источниками «оригинальной формы» России и русского национального характера Сиба считает монгольское влияние на формирование Русского государства и нации в XVI веке (Ibid.: 22). Интересно, что Сиба, придерживаясь, по его словам, подлинно азиатского/японского взгляда на Россию, почти дословно повторяет социомедицинский дискурс разграничения, дихотомию норма/патология, сформировавшую один из основных способов конструирования различия в современном западном дискурсе Я и Другого (Campbell 1992: 92—101). Россия изображается как патологическое отклонение от нормы. Поэтому «ненормальный страх» внешнего вторжения, «патологическая подозрительность» к другим государствам, «вожделение к завоеваниям и ненормальная вера» в военную силу объясняются у Сибы «культурной генетикой», проникшей в самую суть русского характера под влиянием длительного правления покоривших Русь монгольских кыпчакских ханов (Shiba [1986] 2002: 25—26, курсив мой.— А.Б.). Здесь трудно не вспомнить Маркса и Энгельса, которых Сиба, как и другие культурные детерминисты, ненавидел и применимость идей которых к Японии яростно отрицал (Shiba 1998c: 44). Отцы-основатели коммунизма разделяли с Сибой взгляд на Россию как на отсталую в экономическом и социальном плане «варварскую державу». Конструкт русского национального характера в нарративе Сибы воспроизводит это отношение — вплоть до сомнений в способности русских выйти из варварского состояния и стать цивилизованной нацией, усвоив «универсальные ценности» цивилизации.
Полностью: https://morebook.ru/tema/istoriya/item/1352313644618?category_id=15