Исполняется 95 лет со дня рождения одного из самых важных советских писателей второй половины ХХ века Юрия Валентиновича Трифонова.
Нынешнему поколению книгочеев сегодня предлагают иных кумиров из прошлого нашей литературы. Некоторые их таких биографий даже получают награды и входят в шортлисты престижных литературных премий. Соответственно растут и тиражи их посмертных переизданий. Только внимательный взор не обнаруживает в списке подобных литхитов текстов Юрия Трифонова, которого уже почти 40 лет нет с нами. Для иных авторов подобный срок стал бы поводом для забвения. Однако время и место большинства сочинений нашего юбиляра доказывают то, о чем мы догадывались сами, когда в 70-е годы прошлого века с какой-то невероятной интеллектуальной жадностью набрасывались на каждую новую повесть или роман Трифонова.
Писатель, обласканный властью (Сталинская премия за дебютный роман «Студенты») и этой же властью лишенный отца, расстрелянного в 1938 году, жил, творил, публиковался, ездил в загранкомандировки (на зимнюю Олимпиаду в Инсбрук в 1964 году), писал сценарии и статьи о спорте, а заодно и книги о пламенных революционерах, когда в соответствующей серии вышел его роман о Желябове «Нетерпение». Внешне биография писателя напоминает многие узнаваемые хроники жизни и творчества признанных аналогичных советских авторов. И у Трифонова случались романы почти «на заказ» вроде «Утоления жажды», ставшего одноименным фильмом в 1964 году. Но когда жизнь его перевалила за рубеж в 40 лет случилось то, что и подарило всей интеллигенции СССР некую литературную духовную резервацию в виде соответствующих текстов Юрия Валентиновича. Он начал писать о тех людях, которых хорошо знал и с которыми повсюду встречался в своей личной и творческой жизни.
Сегодня эти повести и романы именуют почему-то «московскими», хотя на самом деле, их героями могли стать жители любого советского индустриального мегаполиса, или столичного города. Ибо у большинства из них была та самая другая жизнь, которая порою растворялась в заботах о сохранении жилплощади («Обмен»), или терялась в заботах о хлебе насущном и росте благосостояния («Предварительные итоги», «Долгое прощание»). Трифонов не был врачом, но его слух был настроен на ту самую сердечную зависимость мыслящей части социума, для которых история, культура, литература не были пустым звуком или только поводом посудачить ночью на кухнях. И для этой части книги были тем самым пространством внутренней свободы, которую был сложно отнять.
Трифонов, не мудрствуя лукаво, собственные мысли и ощущения транспонировал в столь узнаваемые детали быта и повседневной жизни настолько, что сегодня по его текстам можно составить жанровые и сюжетные эпизоды жизни тех, кто охотился за текстами Булгакова и читал почти что втайне Венечку Ерофеева. Впрочем, порою в списке литературных желаний подобных выдуманных персонажей просто обязаны были оказаться тексты самого Трифонова. Ибо герои его городских сочинений – почти сплошь деятели гуманитарного труда, что выдает в творениях писателя автобиографические мотивы.
И здесь, конечно, очевидна недостижимая для многих нынешних авторов, номинантов и лауреатов, литературная вершина – роман «Дом на набережной», в котором история в ее драматическом развитии переламывает и перемалывает судьбу обитателей этого символического здания напротив Кремля. Именно в этом доме и жил в юные годы сам Юрий Трифонов. Сегодня его фасад украшает соответствующая мемориальная доска. Именно в «Доме на набережной» писатель сплавил воедино буквально выжигавшую его изнутри тему революции и ее жертв (роман «Старик», повесть «Отблеск костра») и то, каким образом завязываются в тугой узел отношения столь знакомой ему советской (читай нынче – российской) интеллигенции с той самой реальностью, в которой им приходилось отправляться на службу как на подвиг.
Тексты Трифонова были зеркалом, в котором и отражалась эта так и непостигаемая поколением нынешних сорокалетних мучительная тоска по лучшей жизни, приправленная острой необходимостью блюсти чувство собственного достоинства, (с)охранять свои жизненные принципы, не допуская компромиссов с той же совестью. Об этом весьма саркастично уже за пределами страны напишет не выдержавший этого давления повседневности Сергей Довлатов, назвав сборник своих рассказов более чем красноречиво «Копромисс». Герои Трифонова либо на него способны, либо находятся в состоянии перманентной абстиненции душевных сомнений по поводу возможности (или невозможности) совершить, как считалось в те времена, сделку со своей совестью.
В отличие от своего ленинградского коллеги Александра Володина, буквально выдавшего драматургическую индульгенцию «братьям по классу» (и, прежде всего, в «Осеннем марафоне»), Юрий Трифонов оказался более беспощаден к духовным метаниям героев с университетскими дипломами в карманах. Он будто бы в течение десятка лет подряд сбрасывал завесу иллюзий с зеркала собственной прозы, предоставляя читателям возможность вглядываться в пространство выстраиваемого и отражаемого им мира духовного, но вряд ли душевного, бытия, которое именно корежил и подминал под себя быт. И здесь в ретроспективным взгляде вспять возникает фигура Александра Вампилова, который доводил мятущегося и спивающегося Зилова до попытки суицида.
Прозу Юрия Трифонова в условиях современной спешки и дигитализации надо читать медленно, смакуя детали, а порою саму интонацию автора, жившего и творившего в то далекое время, когда не было ни компьютеров, ни мобильников. Радио слушали, телевизор смотрели, а книги читали. «Люди обижаются не на смысл, а на интонацию, - встречаем мы реплику автора в повести «Другая жизнь», - потому что интонация обнаруживает другой смысл, скрытый и главный». Стоит сегодня перечитать Юрия Трифонова, чтобы сей смысл уловить, а заодно понять: отчего так радостно и с упоением его герои и его читатели буквально через несколько лет после кончины писателя бросились рушить весь уклад той самой жизни, которую они так внимательно рассматривали в зеркале его текстов.
Сергей Николаевич Ильченко, доктор филологических наук, доцент, Санкт-Петербургский государственный университет