Утро Клапейроны Ильиничны состояло из жареных яиц, мяуконья кота и опухших век. Кота у неё не было, да и у соседей тоже. Скорее всего мяукала сама Клапейрона, но никто точно не знал.
Положа руку на сердце, Клапейрона была скверной женщиной, положа руку на ногу, Клапейрона была милой женщиной.
Ей было 23 или 32. Она путалась в числах и датах, как, впрочем, и в ногах. "Который час?"- мог спросить её простодушный прохожий. "Без часу 20 минут",- могла выпалить она и убежать.
Её ноги носили 36 размер и носили, куда вздумается. "Батюшки мои!"-только и могла вымолвить Клапейрона обнаруживая себя то в дрезине, то в гаражах, то в болоте, а то и в чужой постели. Чужая постель- самое поганое. У чужой постели есть собственник. "Фейхоа нынче не очень. Не сезон,"- плавно направляла разговор в нейтральное русло Клапейрона. Однако с собственниками она почему-то больше не встречалась.
По воскресеньям Клапейрона одевала черно-белый воротничок поверх бадлона, что само по себе странно и опрометчиво. К бадлону прилагались махровые чулки и юбка в белый горошек. В таком виде Клапейрона смотрела на мир свысока. Вставала на табуретку и смотрела.
Жила она, конечно, в Санкт-Петербурге, хотя порой её мучили смутные сомнения. Но этими же сомнениями мучается любой житель Санкт-Петербурга. Ничего особенного.