Из романа "Тайный остров"
1961
1
В октябре Олегу Дойникову пришла повестка. Через две недели он должен был явиться в райвоенкомат…
С Таней Смекаловой они, что называется – «дружат». Ну, всё лето в одной бригаде работали на заготовке кормов. Своей молодой компанией (человек пятнадцать) уплывали на лодках на пустынный островок в озере, подальше от родительских глаз. А там чего – парни рыбы наловят, девчата сварят уху, накупаются все, пару раз брали и бутылку «белой» (водки) на всех.
Вообще-то Олег не любит шумных компаний. Ему больше нравится читать на сеновале или в тихой горенке (читает почти без разбора всё, что можно взять в библиотеке при клубе), одному в лес пойти за грибами, или на озере над удочкой посидеть. Три года учёбы в сельскохозяйственном техникуме не сделали его горожанином, он знал, что вернётся в деревню, в свой колхоз, агрономом будет. После того как, отец (а он не мог называть по-другому Дмитрия Алфеевича) показал ему могилу его родного отца, Олег стал ещё более задумчив.
Особенно любил он бывать на Лисьей горке. Это береговой холм над речкой Сухтой, на другом берегу, наискосок от деревни Большие Дворы. Он ниже тех семи холмов, по которым видимо и названа округа – Семигорье, но тоже высокий, и очень красивый, неожиданный. Берега речки везде невысокие, пологие, а тут на излуке – будто взмах крыла. С трёх сторон холм покатый, а к речке обрывается прямой глиняной стеной, оставляя лишь узкую полосу суши перед водой. Весь этот обрыв утыкан норками ласточек-береговушек, беспрерывно режущих воздух вострыми крылышками, то низко, а то высоко. На вершине же холма еловый лес, который называют почему-то «куст», в самой середине этого леса-куста, на самой макушке холма, заметна прогалина, зарастающая по краям, но всё ещё видимая круглая полянка. Лес на Лисьей горке заповедный. Его не рубят, раньше даже не ходили в него без особой нужды. На расспросы молодых старики отвечали: «Там чудь в землю ушла!» Что это значило – никто не понимал. Да и ходить со временем стали в тот лес, как в любой другой – белые грибы там всегда росли, всякий год. Ну и прочая грибная мелочь. А деревья не рубили, не трогали. Благо леса вокруг, чуть отойди от озера, хватает. И стоят там ели в два обхвата, и шишки под ними, наверное, уже метровым слоем лежат…
Там, в том кусте, знал Олег, живёт ястреб. И часто можно было видеть, как кружит он в небе над холмом, а потом опускается куда-то в ельник…
А вот лис никаких, хоть горка «лисьей» называется, тут нет. От чего же такое название?
В городе, в училище, Олег ходил в исторический кружок. Нравился ему их историк Викентий Иванович, увлечённый и увлекающий своих учеников, много рассказывал он об истории их северного края. Он-то и сказал однажды, на занятии посвящённом языческому периоду: «Все эти многочисленные «Красные горки» - не что иное, как языческие капища. «Лисьи горы», которых сотни в нашей области – это «Лысые горы», тоже языческие мольбища, иногда сочетавшиеся и с кладбищами. На горе обычно расчищали площадку, там совершали обряды, жгли костры…»
Вот что за Лисья горка была в трех километрах от Семигорья.
А Танька ведь всё понимает, но будто бы и не понимает ничего… Как с другими парнями, так и с ним… На танцах пригласит её – потанцуют и… будто и не было ничего. Глядишь – с другим танцует.
А в последний год реже виделись. Ребята его возраста в армию ещё прошлой осенью и весной поуходили. Он на год из-за учебы в техникуме задержался. И Татьяна в клуб перестала ходить, летом уезжала в город, сдавала экзамены в педагогический. И сдала, поступила… В августе ещё на сенокосе виделись, но она как-то всё в стороне от него держалась. В сентябре уехала в институт учиться. Олег в колхозе на подхвате – то в поле, то на ферме (Дмитрий Алфеевич сына не жалел) до армии время коротал. И вот повестка…
Была суббота. Олег шёл с фермы, где работал в тот день на кормлении коров, а это – тяжёлую тележку катать по ферме, вилами силос раскладывать в кормушки.
Шёл домой усталый. И увидел как из кабины молоковоза, едущего к ферме, вышла на отворотке к селу Татьяна.
Молоковоз проехал, окатив его из лужи. Олег даже не обернулся, торопился нагнать девушку до домов…
Догнал.
- Привет!
- Привет!
- Как учёба?
- Нормально, привыкаю…
- А мне повестка пришла, в армию, на следующей неделе…
- Ой! Я скучать буду… - (тут у Олега сердце ёкнуло). - Все ребята поуходили! - улыбнулась Таня.
- А пошли завтра…
- В клуб? Нет, не хочу.
- Пошли на Лисью горку. Там ещё белые растут… И… И я тебе ястреба покажу…
Они уже вошли в Семигорье. Вот уж и Танин дом, она быстро пошла, будто и не с Олегом… Но ответила:
- Пошли.
- Ну, так часов в девять у мостика…
- Ладно, - не оборачиваясь, сказала она.
Дома Олег ещё помог младшим братьям-погодкам змея воздушного сделать. Тоненько отщипывал тесаком лучину, крепил на каркас из лучинок сложенную вдвое и проклеенную газету, мочалу, нитку. Потом долго бегал по дороге за огородом, пока змей не лёг на воздушное крыло и не поднялся в небо, к восторгу малышни, принявшей от старшего брата натянувшуюся до звона нить.
Сестрёнка Зина, пятнадцатилетняя красавица спросила, когда присел на скамью под берёзами:
- Олег, в клуб пойдёшь?
- Нет, - ответил, думая уже о своём, о завтрашнем.
Утром, корзину прихватив, пошёл…
Встретились с Таней у мостика через Сухту. Перешли. Скрытые от семигорского берега кустами, шагали по мягкой тропе к Лисьей горе…
- А вообще-то, это Лысая гора.
- Там что, ведьмы собирались?
- Нет, ну…
- Да-да, - смеялась Таня. - А в бочаге под горой русалки живут. Не веришь? Мне дедушка рассказывал, он сам видел. Волосы длинные и хвост рыбий…
Вот и гора. Ласточки тесно-тесно носятся над водой и у норок своих.
- Это они на юг собираются, в стаи…
- Да, осень уже… А ты мне из армии напишешь?
- А ты хочешь?
- Ну, раз спрашиваю…
- Вон, смотри, ястреб!
Ласточки вмиг исчезли…
Олег и Таня поднялись в гору, вошли в «куст»… Белых грибов не было. Никаких не было.
На самом верху, на пятачке полянки Олег нашёл пёстрое коричнево-белое перо.
- Ястребиное, - подал Тане.
Она перо взяла, но тут же бросила его под ноги. И корзинку опустила в траву. Прижалась к Олегу. И он обнял её…
То ли приснилось Олегу, то ли привиделось… Утром он нашёл старую, не полностью исписанную тетрадь и стал торопливо писать-строчить чернильной ручкой, оставляя кляксы…
СЕДЬМОЙ СЫН
Багряное коло, побеждая мрак ночи, поднималось над миром. И становилось оно из багряного – золотым, и заполняло златым сеевом весь белый свет…
Родная деревня, поля, сенокосы остались далеко позади. Иван вышел ещё в сумерки, когда лишь алела полоса восхода, и к полудню уже подходил к мольбищу рода – Красной горе. На невысоком обширном холме, покрытом еловым лесом, вершина очищена и огорожена. К огороде ведёт дорога-просека, по которой в Красные дни люди из всей округи поднимаются к мольбищу.
Сейчас Иван идёт туда один. Ему и страшно, и хочется скорее узнать, что ждёт его…
Он седьмой сын в своей семье, ему исполнилось два раза по семь лет. Он будущий волхв.
Вековые ели, как стражники стоят по краям мягкой, усыпанной хвоей дороги. Вот и высокий из стоймя поставленных брёвен забор, дорога упирается в ворота, воротные столбы увенчаны медвежьими черепами.
И будто видели Ивана, ворота распахиваются встречь ему, и выходит седовласый волхв Святомир.
- Здравствуй, седьмой сын! И да будут здравы твои родители и весь род наш! - провозгласил он, подняв и опустив руку с посохом. На Святомире длинная, подпоясанная тканым поясом рубаха с широкими рукавами, по краям которых и по вороту узорочье обережное зелёной нитью тонко вышито. Космы ремешком кожаным перехвачены. К поясу костяные и деревянные фигурки подвешены – звери и люди-предки…
Иван до земли поклонился волхву.
- Иди за мной! - сказал тот и подвёл Ивана к предкам – деревянным фигурам Деда и Бабы посреди круглого двора.
- Жертвуй! - велел волхв.
Иван снял котомку заплечную, достал горшок с кашей, что вчера мать варила, с поклоном поставил к ногам предков.
- Кланяйся Матери Сырой Земле!
Иван на колени опустился, лбом земли коснулся.
Волхв взял его за руку и ввёл в сруб с четырёхскатной крышей, в котором раньше Иван не бывал (сюда допускались лишь взрослые мужчины), подвёл к высокой деревянной фигуре – в одной руке усатый, бородатый муж в круглой, как у князя, шапке держал рог, из которого будто лились – лоси, коровы, рыбы, колосья, в другой руке – меч. Глаза – вроде бы прикрыты… Под ногами, на плоском камне костерок горит, душистый дым от него поднимается.
- Молись Единому Роду! И запомни: единая жертва ему – чистая душа, да вечный огонь!
- Я не знаю… - начал говорить Иван, но в этот миг Святомир выхватил из огня уголёк, вложил в ладонь Ивана и сжал её в кулак.
Боль-огонь охватила его, и он заговорил слова молитвы, то ли вторя волхву, то ли сам…
- Да будет так! - завершил его молитву волхв. Надел на голову Ивана пустой горшок и заточенным камнем обрезал волосы ровно по краю горшка. - Больше не обрезать и не стричь тебе власы, - сказал. Из другого горшка облил Ивана водой и вывел его на мягкий в зелёной мураве двор. Там тряпицей завязал глаза юноши и закрутил, завертел его. Остановил, снял повязку. И увидел Иван посреди двора деревце – берёзку. И вдруг вспыхнула она зелёным пламенем. Волхв сломил деревце, и быстро и легко оборвав ветки, угасил пламя. Подал Ивану:
- Держи батожок, за путь-дорогу – посохом тебе станет. Вернёшься через семь лет, но для тебя они семью днями будут.
- Куда же идти мне?
- Пройдёшь Волховой дорогой в Страну Семи Гор. Там узнаешь всё, что должен ведать и хранить волхв, чтобы люди не забыли, для чего живут они.
- Разве ж, люди не знают?
- Знают, но забудут, если не будет волхвов ведающих и хранящих память. Иди на Стожар – перейдёшь ты двенадцать ручьёв, к реке выйдешь, за реку переплывёшь. Вдоль реки пойдёшь до большой луки, там будет камень. Там ждёт тебя Вещая Баба, она сторожит Волхову дорогу. Она дальше путь укажет. Иди!
Волхв вдруг оказался сзади. Он лишь легко коснулся спины Ивана, но тот быстро-быстро побежал в распахнутые ворота…
И когда очнулся – шёл уже по тропе. Котомочка за спиной, палочка берёзовая в руке, лапотки белые на ногах.
Тропка, будто нить из клубка под ноги разматывается, а по краям её ели до неба вздымаются. Корни могучие тропу пересекают, того гляди – споткнёшься. Иван под ноги глядит, а и вверх взглядывает, где уже звёзды проступают в тёмно-синем небе, и прямо впереди, на неё тропа и ведёт – Стожар.
Идёт Иван. А уже и стемнело. Проплыла над тропой сова. Кто-то ухает за спиной. Иван идёт, батожком путь перед собой простукивает, через ручьи перепрыгивает, помнит слова старца, что должен до рассвета большую реку увидеть.
И вывела тропинка-ниточка из леса дремучего, расступились ели косматые. Луг, а за ним река. А над рекой туман поднимается, в копны сбивается, в косы свивается, млеком луг заливает…
И вошёл Иван в большой туман… В туман, как в реку, как в сон погрузился.
И выплыл… Очнулся-проснулся – лежит на лугу мягком, зелёном, а река – вон она, позади. А коло уже высоко на небо выкатилось. Достал Иван каравай, что мать ещё пекла, отломил ломоть, репицу вытащил – съел, из реки напился. Взял батожок свой в руку и пошёл по стёжке-дорожке вдоль реки.
Долго ли коротко ли шёл – к речной луке пришёл. Камень большой, лишаем да мхом покрытый, увидел, а за камнем лес дремучий. И никого нет. Только сорока-белобока на макушке мелкой сосенки сидит, хвостом качает, не улетает. Сел Иван на траву. Снова хлеб достал…
- Что смотришь? - сороке сказал. - На-ка… - кусочек кинул.
Сорока с сосенки слетела, кусочек склюнула, хвостом качнула и замелькала черно-бело меж стволов…
- Ух-ух! Чую – русским духом пахнет! Явился!
Старуха, страшная, костлявая, косматая стояла у него за спиной – откуда и взялась-то?
- Здравствуй, бабушка, - поклонился Иван старухе. - Меня волхв Святомир послал.
- Зачем же он тебя послал?
- Чтобы ты, бабушка мне Волхову дорогу указала.
- Вон что… Покажу, родимый, покажу… - осмотрела парня с ног до головы. - Укажу, только ты сперва в баньке попарься, отдохни, сил наберись…
- В баньке я попарюсь, бабушка, а отдыхать мне некогда – ведь у меня день за год, - вспомнил он слова волхва. - Мне в семь дней успеть нужно…
- Успеешь, родимый. От вечности не убежишь. Иди за мной.
Иван пошёл за старухой, которая (он не верил, но это было так) на глазах его превращалась в прекрасную деву: стан её под белой льняной рубахой выпрямился, распущенные по спине волосы не седыми, а русыми стали, и будто не идёт – плывёт, обернулась – лицом прекрасна… За руку взяла, в баню ввела… На камни из ковша плеснула, и духмяный туман заполнил всё, и уже лишь чувствовал Иван, как быстрые руки-крылья раздевали его, на полок укладывали, только слышал смех и плач, только уплывал в блаженной неге и вскрикивал от боли, когда берёзовые ветви впивались в тело…
Очнулся он в какой-то избе, на лавке застеленной шкурой лохматой…
- Очухался? - старуха от печи сказала. - На-ка, - подошла, подала ковш.
Иван жадно припал к питью. Не вода, не квас, не пиво, не мёд хожалый… А только почувствовал Иван, как силой наливается. Баню вспомнил. С надеждой обвёл глазами избу – нет ли той красавицы? Нет. Только страшная старуха. Забрала ковш, пробурчала что-то…
- Бабушка, так ты дорогу-то мне укажешь ли? - Иван поднялся, готовый снова в путь.
- Укажу, родимый, только уж и ты мне помоги. Ведро в колодец оборвалось, так ты бы достал.
- Достану, бабушка!
Вышел Иван из избы, к колодцу, которого раньше не приметил, подошёл, батожок свой к срубу колодезному прислонил, а сам за вервь ухватился и в колодец сиганул…
Охнуть не успел – сидит на кочке, вверх глянул – дыра чёрная, лишь точка светлая – небо земное видно. Да ещё веревка из той дыры болтается. А ведра не видно. Да и воды-то нет! В колодце-то!
Огляделся кругом – не белый тут свет. Деревья голые, мёртвые стоят, земля сухая в трещинах. А прямо перед ним – избушка на курьих ногах.
- Ох-ох, русский дух чую! - старуха, неотличимая от той, что вверху была, на пороге дома стоит.
- Это я, Иван, здравствуй, бабушка.
- Здравствуй и ты… Знать, тебя сестра моя послала.
- Мне бы ведро…
- А зачем же ведро без воды!
- А где ж вода-то?
- Камнем её придавило, отвалить камень некому.
- Так давай я попробую.
И увидел Иван большой камень на тот похожий, что и наверху лежал. И взмолился Иван, и обхватил камень, и своротил его…
И хлынула из-под камня вода!
И не стало ни старухи, ни избушки её. А вода всё прибывает. Побежал Иван к тому месту, где упал из колодца. Вот верёвка болтается, а вот же и ведро деревянное лежит! Подхватил Иван ведро, за дужку кованую зубами схватился, руками за вервь ухватился и полез на ту точку светлую – небо синее.
Быстро лез Иван, так, что вода прибывавшая его не догнала. Спрыгнул со сруба колодезного, ведро выронил – покатилось под ноги старухе, сам на Землю Матушку упал и встать от устали не может, тут и уснул.
Проснулся – то ли день прошёл, то ли год пролетел, то ли вечность объяла…
Вскочил:
- Мне ж идти надо, бабушка!
- Пойдёшь, родимый! Только уж ещё помоги мне.
Склонил Иван голову, но сказал согласно:
- Помогу, коль смогу.
- Принеси же ты мне, родимый, перо ветра!
- Да ты видно, бабушка, смеёшься надо мной.
- Нет, не смеюсь! Без того пера тебе пути не будет!
- Где ж мне искать это перо?
- Лезь вот на этот дуб, какая птица сама даст тебе перо – то и будет перо ветра.
И увидел Иван на месте колодца огромный неохватный дуб, верхние его ветки в небо уходят, нижние – как дороги широкие, от них веточки-тропки тянутся…
И полез-пошёл Иван по стволу, по ветвям-дорогам… Много птиц Ивану в ветвях и листве великого дуба попадается больших и малых – все улетают, завидев Ивана.
Вот уже в облака забрался он, будто опять в туман, в млечную реку, погрузился. Но вот и облака минули – выше только Коло. Взглянул на него Иван и чуть не ослеп. Глаза рукавом прикрыл, отвернулся и тут увидел гнездо, в гнезде один птенец сидит, а к птенцу лютый зверь рысь крадётся, уж лапой тянется. Взмолился Иван и в тот же миг на рысь-зверя кинулся. Обхватил руками зверя могучего, задавил, откинул от себя – сам в крови весь, рубаха порвана…
Тут-то и слетел с неба, будто со Светила упал сокол, птенца крыльями обнял, потом снова взвился, Ивана крылами опахнул, клювом за ворот подхватил, на спину себе закинул. Тут облака разомкнулись, и всю-то Землю Матушку с соколиной высоты Иван увидел.
А сокол – кругами, кругами и к земле спустился. Очнулся Иван – ни сокола, ни дуба, рубаха цела, крови нет, а в руке – перо соколиное.
- Вот это перо ветра и есть, ты его и возьми, оно тебе всегда путь укажет. - Стукнула Вещая Баба посохом в землю и открылась перед Иваном дорога.
Стоит он на ней – батожок в руке, котомка за плечами, лапотки белые на ногах, перо ветра-сокола в другой руке. Выпустил его Иван, полетело пёрышко вперёд, за ним по дороге и Иван пошёл.
Дорога пыльная – в пыли всякие следы: вот мужик в лаптях прошёл, вот телега проехала, вот лось дорогу перешёл, вот птичка трясогузка хвостиком в пыли след оставила… Пёрышко зависло, Иван остановился, смотрит – змея, гадюка чёрная дорогу переползает. Уползла змея, дальше пёрышко полетело, Иван пошагал.
Справа от дороги, за лугом и кустами – озеро синее, слева – луга да лес. А прямо – дорога тут в горку побежала – деревня. Стоит тремя десятками изб на весёлом зелёном холме.
Подошёл Иван к пряслу околичному, тут, будто его и дожидаются, мужики стоят: «Здравствуй, седьмой сын», - говорят.
- Как деревня ваша называется, что вы за люди? - Иван спросил.
- Деревня наша – Топорово. А мы люди русские – на все Семигорье наши плотники славятся, всё что ни можно из дерева топором сделать – всё сделаем! Избу срубим, лодку справим, баню поставим…
И узнал Иван всё, что можно топором сделать.
Провожая, плотники ему топор подарили.
- Дорогой, это подарок. Чем же я отплачу вам?
- Молись за нас!
На том и расстались.
Дальше Иван идёт, перо перед ним летит. Зависло перо. Встал Иван. А прямо перед ним неспешно-величаво, покачивая длинными носами, с огромными закрученными вверх клыками, с толстыми, как стволы столетних сосен ногами, прошли три лохматых зверя, о которых Иван только в сказках слыхал.
Прошли звери, полетело пёрышко дальше, пошёл Иван. Вскоре в другую деревню пришёл, тоже на горе стоявшую. Жили в ней охотники. Звалась деревня – Ловчево.
И узнал Иван всё, что должен знать охотник – как зверя выследить, где ловушку настроить…
Провожая его, охотники подарили лук и стрелы.
- Нечем мне отплатить вам люди добрые, - сказал Иван.
- Молись за нас, седьмой сын, - ответили люди.
… И побывал Иван в деревне Коровино, где узнал, как корову обихаживать, пасти, сено ей заготавливать, как молоко, сметану, творог, масло получить…
И в деревне Рыбаково был Иван, узнал, где сеть бросать, как уду ладить…
И в деревне Кузнецово, где кузнецы живут, узнал Иван всё про кузнечное дело…
И в деревне Гончарово – гончарное дело познал…
И в деревне Караваево – до тонкости понял, когда пахать, когда зерно в землю кидать, когда убирать ячмень, рожь, пшеницу, как молоть зерно, как хлеб печь…
В семи деревнях, стоявших на семи горах-холмах побывал Иван-седьмой сын, провело его по Волховой дороге перо ветра. И увидел Иван снова камень у речной луки – то ли дорога по кругу шла, а то ли и не сходил он с места. Только в прах распались тут лапотки его. Только берёзовый батожок его превратился в твёрдый как железо посох.
И видит Иван самую высокую, восьмую гору, но на вершине её не деревня, там Вечный Огонь горит. И пошёл Иван на эту гору и нёс на себе все знания о мире, тяжело было ему, но чем выше, тем легче становился груз знаний, тем ярче горел Огонь…
И вернулся он в родные края, через семь лет. И был он уже не Иваном, а стал он волхвом Святомиром…
… Перед тем, как в военкомат явиться, зашёл Олег в техникум, попрощался с ребятами, с преподавателями. Историку Викентию Ивановичу, стесняясь, тетрадку со «сказкой» про седьмого сына, подал…
Уже в военную часть писал преподаватель истории и руководитель исторического кружка Викентий Иванович Соколов: «… Историческое озарение (не знаю уж к какому и жанру отнести) твоё я прочитал с интересом. Как у тебя там всё закручено – и сказки, и наши рассуждения о язычестве. Даже интересно – а что же дальше-то?.. К чему, наверное, придрался бы иной критик-историк, так это к имени твоего героя. Принято считать, что Иван – имя, пришедшее к нам с христианством. А я поверю тебе, что было это имя у русских давным-давно, изначально. В сказках-то – всё Иваны, а сказка – это же самая-самая дальняя память народа…»
2
В дверь кельи негромко постучали, и сразу же всунулось острое, с редкой бородкой лицо послушника Романа, низкорослого, непонятного возраста.
- Отец Иван, вас отец настоятель зовёт.
- Иду!
«Что-то случилось, если после вечери зовут», - понял Иван и, прервав молитву, пошёл к настоятелю.
Через тёмный двор, мимо пруда с отражёнными в нём колкими звёздами и голыми уже корявыми ветвями…
Настоятель архимандрит Илья ждал его. Поднялся, молча протянул сложенный вдвое бланк телеграммы.
«Мама тяжело больна срочно приезжай Анастасия».
- Завтра с утра с Богом и поезжай, отец Иоанн. Благословляю. - Отец Илья, подняв руку, благословил его. - Все под Богом ходим, - сказал ещё.
- Да, спасибо, да… - отвечал Иван, невольно комкая телеграмму…
- К отцу Серафиму зайди на дорожку.
- Хорошо, отче, - ответил иеродиакон и вышел из настоятельской кельи.
Отец Серафим, монастырский исповедник, жил в отдельной келье, которую все называли почему-то скитом, хотя домик этот был тут же в стенах монастыря, в дальнем только углу, отделённом от остального двора огородиком и ветвистой липой.
Называли Серафима и старцем да сам он этого не любил. Говорил, если такое о себе слышал: «Старцев нет больше. Есть старики. Я вот тоже старик».
Иеродиакон отец Иоанн, прошёл мимо пустых гряд огорода, под ветками липы, через которые, как через сеть опускался на чёрную стылую землю лунный свет. Постучал в дверь, вошёл.
Серафим сидел перед железной печуркой, трубак от которой тянулся к кирпичной печке. Подбрасывал щепочки в топку.
- Здравствуй, Ваня. Христос воскресе! - сказал старик, поднимаясь навстречу гостю во весь свой немалый рост. Потолок ли придавил, годы ли согнули старика – но и согнутый он выше Ивана. Лицо сухое, нос с горбинкой, под негустой бородой глубокие борозды морщин на щеках, глаза синие, пронзительные. Сейчас в них и отблеск огня. И лицо будто сияет.
- Воистину воскрес, отец Серафим, - ответил Иван на обычное приветствие исповедника, перекрестился на иконы.
- Садись, - старик двинул к нему табуретку, на другую сел сам, снова подкинул полешко в огонь. - Знаю горе твоё.
- Летом ведь только приезжала, не старая ведь ещё, на здоровье не жаловалась, - говорил Иван, сам себя стараясь в чём-то убедить что ли.
- На Покров едешь, это хорошо, - будто не слушая его, ответил Серафим. - У вас ведь храм-то Покровский?
- Да. - Иван не помнил, говорил ли когда-то об этом старику.
- Это хорошо, - повторил Серафим. - Матушка Богородица и покроет и утешит… А у кого прощения не попросил – проси. И сам прости, прости. И для этого ты туда едешь. Проси, Ваня, и прости…
- Хорошо, отец Серафим, благословите.
- С Богом ступай, с Богом поезжай! Прости всем…
- Да я вроде уж со всеми… Зла ни на кого не держу, - ответил с некоторой уже досадой на настойчивость старика Иван.
- А ты получше вспомни… Ну, ступай…
Иван вышел. Раздражение налетело и охватило его: «Ну чего он? Кого прощать? У кого ещё прощения просить?» Но тут же принялся твердить молитву. В келье встал на колени перед иконой… «Что же с мамой-то?»
Ему повезло – раз в неделю теперь ходил автобус и до Семигорья. И как раз сегодня он был. Поэтому ни к отцу Анатолию, ни к племянницам зайти он уже не успевал, прямо с поезда перешёл на автовокзал, купил билет и вскоре уже снова ехал.
Знакомые родные пейзажи за мокрым запотевшим стеклом… И деревни, деревни – раньше, проходя и проезжая по этой дороге, на эти деревеньки повдоль и внимания особого не обращал, от Семигорья они далеко, родных и знакомых в них нет, и все они кажутся на одно избяное лицо, и не запоминаются их названия, написанные на придорожных указателях… Но оказывается – помнит их Иван Попов (сколько же раз проходил-проезжал он по этой дороге в ту и в другую сторону!): Тимофеевка, Борилово, Ярыгино, Меленка, Рамешки, Суворково… Каждое название помнит, каждая эта деревенька в несколько домов приближает его сейчас к родному дому.
Вспомнил и как года за три до войны ездил в город (на трёх телегах с ночёвкой в Крутицах ехали) с мужиками. Взяли тогда на весеннем лове небывало много рыбы, возили продавать. Иван свою часть продал и гармошку купил на все почти что деньги. Мать-то как тогда рассердилась – думал, что прибьёт. Иван усмехнулся, вспомнив себя молодого, мать. «Мать, мать, мама…»
А вот и Крутицы. Автобус валко переезжает мост через речку, проезжает мимо старых монастырских стен, мимо новых построек рыбзавода, мимо заборов, изб и городского вида домов и останавливается у кирпичного одноэтажного, видимо, совсем недавно построенного здания автостанции… Иван вышел. Найти бы Степана Бугаева – да времени на это нет, через десять минут, как предупредил водитель, автобус отправляется дальше…
Иван выпил в вокзале стакан горячего чая. Снова вышел на улицу. Многие ехали до Крутиц и сейчас уже разошлись, но появились другие пассажиры, и отцу Иоанну казалось, что всех знает.
Тронулись. Теперь уже и правда совсем знакомые места за окном, тут уже не только каждую деревеньку – каждый камень придорожный знаешь, каждый куст… Голые деревья, прозрачные мокрые кусты, серая стерня выкошенных лугов, ещё не успевшие потемнеть жёлто-зелёные стога.
Справа сталисто просверкивает через прибрежные заросли Сухтинское озеро.
И в нём, Иван всегда помнит – тайный остров, на котором творят свою бесконечную молитву невидимые обычному глазу монахи…
- А вы, батюшко, не Катерины ли Поповой сын, не Иван ли? - спросила вдруг, преодолевая стеснение и даже не пытаясь преодолеть любопытство, аккуратная старушка в тёмном, туго завязанном, не смотря на то, что в автобусе тепло, платке.
- Да…
- А я Дуничева, из Больших Дворов, Лукерья…
- А-а… Здравствуйте. - Иван плохо помнил эту женщину.
- Ой, парень, мать-то заболела у тебя, беда… Уж батюшка Анатолий вчера приехал… А я-то в магазин вчера на молоковозе поехала, у сестры, двоюродная у меня там живет, переночевала да вот и домой… В Крутицах-то магазин побогаче, чем в Семигорье… Больно теперь добро-то, автобус-то как ходит дак…
Иван уже не слушал её, но вежливо, хоть и невпопад, кивал. И за окно уже не смотрел. Не до пейзажей. О матери думал, сердце больно сжималось – совсем ведь дело-то плохо, если уже священника позвали, умирать, видно, собралась…
И вспомнилось – было ему года три, наверное, с мамой и сестрой за ягодами пошёл. Сестре Насте значит, лет шесть было… Казалось что далеко в лес ушли, а и вышли-то, как теперь понимает к ближайшему леску за селом, там, в светлом сосняке – земляничное царство. У него был свой, дедом Николаем сплетённый туесок, беленький, красивый. «Ты, Ваня, ягодки не ешь, в туесок собирай», - строго Настя сказала. А мама по головкам погладила обоих, улыбнулась… (Отец Иоанн, почувствовал, как её мягкая рука коснулась его головы, и улыбнулся. И тут же перехватила горло невозможность этого счастья…) Между работами бесконечными нашла, видно, мама в тот день часок – не отдохнуть прилегла, детишек в ближний ягодник свела. «А вы так – ягодку в туесок, ягодку в рот», - обоим мама сказала.
Тот земляничный аромат и сейчас, сорок лет спустя, явно ощутил Иван. И скользковатую мягкость хвойного соснового подстила, и сладкую кислинку ягод, и мамин взгляд. Было-то ей двадцать пять, наверное, лет, а уже вдова. И так и осталась вдовой. И мамой…
…Сестра Анастасия стояла на крыльце, в чёрном. Издалека Ивана увидела. И он её. И на его молчаливый вопрос – кивнула.
В избе уже пахло тёплым воском, молитва звучала, много людей было, которые молча расступались перед Иваном…
- По-христиански скончалась раба Божия, - утешительно сказал отец Анатолий, ставший совсем уже седым и маленьким. - Сейчас в церковь понесём, там всё готово, ночь почитаем с тобой , отец Иоанн, а завтра и упокоим.
Иван слушал, крепко сжав губы, глядя на сидевших тут же, утирающих платками слёзы со щёк племянниц.
Колхозные мастерские в прошлом году из церкви перевели в новое отдельное здание. Церковь стояла теперь пустая, искорежённая, холодная. Смерть Екатерины Поповой привела в церковь жизнь. Затеплились свечи, которые привёз из города отец Анатолий, зазвучали тихие, благоговеющие перед тайной смерти и вновь видимым величием храма голоса…
Всю ночь по очереди читали Псалтырь. Могила была вырыта у стены церкви накануне. Утром, на Покров Пресвятой Богородицы выпал первый снег, присыпал серую траву, рыжую примогильную землю, кресты и пирамидки соседних могил…
Отец Анатолий совершил обряд отпевания.
Сказал короткое слово председатель колхоза Дойников, взвыла дочь Екатерины Анастасия, приложился губами к холодному лбу сын Иван.
Уходила в родную землю крестьянка, сложив на груди изработанные руки, которыми и стряпала, и мужа ласкала, и пахала, и скотину обихаживала, и кружева плела, и косила, и детей обстирывала, одевала, кормила, холила…
3
Валентину Иван до этого будто не замечал. Или и правда её не было? Да нет, конечно же, была и на отпевании, и на похоронах. Но увидел он её только вот сейчас, на поминках.
Выпили по рюмке, закусывали… Валентина поднялась:
- Земля пухом Екатерине Ивановне, вечная память! - и пошла к двери.
Да и большинство уже расходилось – не принято на похоронах рассиживать.
Иван понял, что она хочет сказать ему что-то. Вышел во двор.
Он был в своей монашеской рясе и в пальто поверху. Не подогнул рясу, как обычно делал за стенами монастыря. Валентина стояла у калитки – в пиджаке поверх кофты, в длинной юбке, в платке.
- Здравствуй, Валя.
- Здравствуй, Иван, сказать тебе хотела…
Они не смотрели на тех, кто проходил мимо…
- Проводи-ка меня…
Пошли по улице к её дому. Снег таял, становилось сыро и грязно.
- Нет, я не извиняться хочу. Я уж извинялась тогда…
Он кивнул.
- А вот что. Может, так всё и надо было, чтобы я с ним… ну, с мужем моим вот жила… Все знали про него, презирали… А ведь и он как-то дошёл до такой жизни… Когда Митрей-то Дойников пришёл из тюрьмы – он не со страху, не только со страху, а совесть его… Два года лежал. И два года каждый день я обихаживала его, это, может, мне в искупление. И ему…
- Валя, ты зачем это?
- А затем, чтобы ты простил его! И меня. Я ведь любила тебя.
Шли дальше молча…
- Как же живёшь-то? - выдавил вопрос из себя Иван.
- А вот так. Сколько уж – шесть лет одна. Детей-то не нажили. А и до того, с Глотовым-то моим – тоже как одна.
- Что же ты сделала-то с собой!.. И чем же я-то теперь помогу?
- Прости, - оглушительно тихо сказала она.
Тут-то и вспомнил Иван слова отца Серафима.
- Да, да… И ты меня, - ей сказал.
- Дальше не ходи, - сказала она. Расстались у колодца.
Иван не домой пошёл. К озеру.
… То ли в прошлое он вернулся, то ли во вневременье попал… Иван столкнул на воду лежавшую в жухлой приозёрной траве плоскодонку, влез, вставил вёсла в уключины, погрёб… И ещё долго шуршали вёсла и борта о сухую осоку, пока лодка не вышла на чистую воду… Солнце садится в заозёрный лес… Туман сгущается… Лодка легко скользила по воде, потом упёрлась в берег. Он, раздвигая туман, вылез, поддёрнул лодку за носовую цепь. Звуки будто вязнут в набухшем воздухе – не слышен ни плеск воды, ни звон цепи. Еле видны кусты, деревья… И тишина. Тишина такая, будто мхом уши заложило. Или контузило… Но что это?.. Звук – сперва далёкий, потом ближе, ближе. Голоса… Поют что ли? Молятся?.. Церковь! Ворота в неё открыты, а там огоньки свечей и негромкое, торжественное пение. Иван поднялся от воды, приблизился к храму. И к нему вышел монах, старый, весь в чёрном, и кресты белые на одежде – схимонах, а за ним ещё шестеро монахов, опустив очи долу, стоят…
- Вот и вернулся, - молвил старец, взял Ивана за руку и ввёл в храм…
Иван очнулся. Он стоял на холодном, голом берегу перед стылым озёрным полотном. В жухлой осоке у берега лежала старая рассохшаяся плоскодонка…
… На следующий день вместе с отцом Анатолием и племянницами в город Иван уехал. Ночевать к отцу Анатолию пошёл.
- Видишь, дела какие, - старый священник говорил. Он уже давно на покое, за штатом, но всё в том же домике при церкви жил. Службы уже редко вёл, но на исповедь к нему большая очередь выстраивалась. Настоятелем же стал моложавый, недавний выпускник академии отец Василий.
После вечерней службы и собрались втроём у отца Анатолия.
- Вот дела какие, - говорил он, - опять гонения начались. Мне-то уже ничего не страшно, а вам претерпеть придётся…
Отец Василий досадливо сказал:
- Дочерям покоя в школе не дают. Попадьями дразнят, крестики заставляют снимать, в пионеры не принимают…
- Ну, в пионеры – не велика беда, - Иван слово вставил.
- Будет ещё время, когда нынешние пионеры в храмах со свечами стоять будут, - сказал вдруг отец Анатолий.
Иван и Василий не поняли его. Молодой настоятель храма опять сказал:
- Дети-то за что страдают? Они ж не виноваты, что я священник…
- Дети всегда за отцов отвечают! - строго сказал тут отец Анатолий. -Мы за детей, они за нас.
И снова заговорили об усилившихся гонениях на церковь… Потом отец Василий ушёл. Иван, помолившись, лёг на диван и вскоре уснул.
Отец Анатолий долго молился, лёг…