Чем дышит сегодня российское село? Болевые точки и точки роста сельской России определяет директор Центра аграрных исследований РАНХиГС при Президенте РФ Александр Никулин.
Текст: Екатерина Жирицкая, фото: Александр Корнеев
– Александр Михайлович, можно ли кратко описать аграрную историю России?
– Сто лет назад 85 процентов населения России составляли крестьяне. Что подразумевает крестьянский образ жизни? Семейное домохозяйство, работу на земле, жизнь в локальной, специфической культуре общины. Это такой микрокосм – крестьянской семьи, сельского сообщества, традиционной деревни. Государство берет налоги, забирает в рекруты крестьянских сыновей, но при этом особо не вмешивается в крестьянский уклад, предоставляет ему определенную автономию в виде крестьянской общины.
При этом XIX столетие – век индустриализации и урбанизации. Кому не удается вписаться в движение к прогрессу, те остаются аграрными, так называемыми отсталыми обществами. Как следствие, три четверти крестьянских стран подчиняют европейские колонизаторы. Даже государства с великолепной культурой, представляющие древнейшие цивилизации – Индия, Китай, Иран, – погрязают в колониальной зависимости. Потому что у них нет заводов, фабрик, университетского образования, нет пулеметов, линкоров, крейсеров. А у европейцев – есть.
России надо не отстать в этой гонке. А ее крестьянство уступает германским и американским фермерам. Производительность труда низкая, есть проблема аграрного перенаселения: крестьян становится все больше, а возможности развиваться у них все меньше. Наделы мельчают, крестьяне беднеют. И в российской элите идут споры: что с этим делать? С одной стороны, за счет неэквивалентного обмена между городом и деревней в конце XIX века проводится программа индустриализации: cтроятся железные дороги, броненосцы, заводы. Русские университеты, литература, искусство – все это тоже несет на своем горбу деревня. С другой – в своем развитии крестьянство отстает и от правящих, и от интеллигентских классов. Разрыв между мирами горожанина и крестьянина огромен.
– Слом крестьянского образа жизни происходит в Новое время по всей Европе. В чем специфика урбанизации в России?
– В Европе процесс шел достаточно медленно. Еще в начале XIX века Бальзак по дикости образа жизни сравнивал французских крестьян с индейцами. Но за сто лет, прошедших со времен Наполеоновских войн, сельское население более или менее органично превратилось в многочисленный слой горожан Франции. А в России тем временем цейтнот преобразования аграрного общества в общество индустриальное, культурное нарастает. Выражается это, в частности, в социально-экономической дифференциации. Правящие классы, интеллигентские классы – богатые, а вот трудящиеся классы, особенно крестьяне, бедные.
– Избы крестьян Русского Севера трудно назвать жилищами бедняков…
– Сельские миры были разные. Бедные, богатые, менее образованные, более образованные. Те, о ком вы говорите, это поморы. Они жили свободно, на их землях никогда не было крепостного права. Они умели ладить с суровой северной природой. Это очень могучая, часто старообрядческая, культура. Но если взять, например, юг Нечерноземья, вроде бы там и земли побогаче, и климат помягче, а люди жили беднее.
– Радикальным ответом на крестьянский вопрос в начале ХХ века, безусловно, были Столыпинские реформы.
– Это был правительственный ответ. Витте и Столыпин приступают к модернизации самого сельского социума. Мы долгое время делали ставку на общину, а теперь из этой общины, наоборот, надо выделить бауэров и гроссбауэров – современных фермеров западного типа. Надо упразднять общину, создавать фермерские хозяйства, отруба, хутора. Но далеко не все крестьяне были готовы к этому. Они держались за общину. Это была знакомая им форма самоуправления, они боялись города, боялись чиновников. По пути Столыпинских реформ пошли только наиболее зажиточные слои крестьянства. Это – правый путь трансформации русской деревни.
Был и левый путь. Его предлагали эсеры, социал-демократы. Они говорили: «Крестьяне живут своими мирами, общинами. У них много разных коллективных форм. А к чему приведет прогресс? К социализму. Поэтому когда мы придем к власти, объединим их в крупные формы социалистического производства. Само по себе семейное хозяйство бесперспективно и мелкобуржуазно. Можно воспользоваться отсталостью русского крестьянина и сразу на базе общины создать плановые коллективные хозяйства».
Наконец, третий рецепт дают русские профессора-аграрники. В конце XIX – начале XX века в России складывается сильная школа профессиональных аграрников, статистиков, агрономов в университетах и земских заведениях. Они непосредственно работают с крестьянами. Изучают их жизнь, мотивации поведения. Лучшим из них был Александр Васильевич Чаянов. Он считал, что можно органично соединить аграрный и урбанистический мир, встроить мир крестьянского хозяйства в современный прогресс.
Столыпин хотел из крестьянина сделать капиталистического фермера. Ленин – сельского рабочего на фабрике-коммуне. Чаянов предлагал из архаичного крестьянина сделать крестьянина культурного, чье хозяйство органично вовлекалось бы в прогресс через развитие сельских кооперативов и расширение земского самоуправления. Он одним из первых рассматривал аграрный вопрос не только как экономический, но и как культурный, связанный с распространением образования среди крестьянства. В эпоху урбанистов и индустриалистов программа Чаянова выражала философию аграризма, чем и была уникальна. По этому же пути создания местного самоуправления, кооперации, просвещенных крестьянских хозяйств шли в начале ХХ века русские земцы, а в 1920-х – отчасти и советская власть.
Но, с точки зрения советского руководства, трансформация сельских миров проходила слишком медленно. Кроме того, сельские миры с их самоуправлением, кооперацией, внутренней демократией были достаточно автономны. А к концу 1920-х годов у нас крепчает идея авторитарного государства, которому нужно провести стремительную индустриализацию. Так же как Витте и Столыпин, сталинское руководство стремится это сделать прежде всего за счет крестьян, утверждая: мы пойдем по социалистическому пути, железом и кровью объединим крестьян в колхозы, наладим систему крупного аграрного производства. Обмен по-прежнему будет неэквивалентен, мы будем собирать деревню в колхозы и совхозы, выкачивать сельские ресурсы для городской индустриализации, но потом советская власть деревне все вернет.
Плюс один из самых удачных проектов советской власти – ликвидация неграмотности. За десять лет советская деревня от мала до велика выучивается читать и писать. Социализм демонстрирует, что можно развивать культуру, медицину, образование и в нищих условиях. В советской России доля трат госбюджета на образование и медицину была выше, чем в самых богатых странах Запада.
В поздний советский период действительно появляются ресурсы для того, чтобы вернуть долг города деревне. Особенно после того, как открыли сибирскую нефть. По принципам социальной справедливости значительная часть нефтяных доходов тратится не только на комбайны и трактора, но и на школы, больницы, клубы, культурные программы. Поэтому до сих пор пожилое поколение воспринимает так называемые брежневские времена как золотой век развития села. Однако и тогда не все было гладко. Если мы почитаем прозу писателей-«деревенщиков» 1960–1970-х годов, то уже в ней обнаружим тревогу: тысячелетняя русская деревня уходит в небытие, молодежь убегает в города, происходит слом традиционной крестьянской культуры. Культурно-экономический уровень жизни деревни растет, но одновременно существует сильная экзистенциальная неудовлетворенность происходящим.
– В чем причина этой проблемы?
– Традиционное сельское сообщество – это удивительная комбинация противоположных свойств. Оно предполагает и коллективные формы существования, и индивидуальные. Спор о крестьянской общине среди ученых не утихает до сих пор. Одни считают, что это сообщество индивидуалистов – каждый печется о своей семье, и только иногда они объединяются для каких-то коллективных действий. Другие считают, что крестьянам изначально присуще общинное мировоззрение и поведение. И это противоречие – коллективное/индивидуальное, крупное/мелкое – существует со времен царской России. Там крупное – это помещичье хозяйство, мелкое – крестьянская экономика, коллективное – труд в общине, индивидуальное – в семейном хозяйстве. Это же пересечение противоположностей воспроизводится и в советское время. На смену помещикам приходят колхозы и совхозы, но существует и личное подсобное хозяйство. В нем крестьянам нельзя иметь полноценный надел земли, но допустимо жить со своих 25–40 соток и держать свинку, коровку, а лошадь – запрещено. Как и в царское время, здесь имело место противоречие крупного и мелкого в сельском хозяйстве.
Чаянов полагал, что нужно было дать больше возможностей для развития семейных, кооперативных форм хозяйствования, больше свободы проявления крестьянской индивидуальности. Когда крестьянин действует в рамках локального сообщества, он чувствует себя хозяином на земле, когда ему навязана форма фордистского агрозавода – винтиком. Забюрократизированность, уравниловка, постоянный мелочный контроль приводят к парадоксу. В позднем советском государстве более 20 процентов госбюджета тратится на развитие сельского хозяйства, а отдача невелика. Что во времена Чаянова, что во времена Хрущева и Брежнева, по производительности труда СССР отстает от США в четыре раза.
В конце 1980-х наступает кризис, и щедрый нефтяной кран, подпитывавший эту нерентабельную экономику, перекрывается. Затем в результате политического кризиса рухнула страна. И без господдержки колхозы и совхозы начали разрушаться. Даже знаменитые совхозы-миллионеры, оказавшись в стихии свободного рынка, пошли на дно. Дальше произошло удивительное. Критикам колхозной системы казалось, что теперь она моментально распадется, что все сельские и городские жители стремительно захотят стать фермерами. Этого не произошло. Люди не хотели, чтобы колхозы канули в небытие.
– Колхоз был гарантированным работодателем…
– Позднесоветские колхозы были не просто производством. Это действительно была форма социальной общности. Сельсовет был нищим, и колхоз содержал всю социальную инфраструктуру села. В 1990-е люди хотели сохранить не просто аграрные предприятия, а некоторый образ жизни, сформированный колхозами и совхозами. Он был достаточно уравнительный, но у него были и важные положительные стороны.
Да, в конце 1970-х по уровню экономического развития сельской местности СССР проигрывает Западу, но по уровню образованности, культурного развития это одна из самых благоустроенных сельских местностей мира, вполне сравнимая с Европой и намного превосходящая страны третьего мира.
– Но наступают 1990-е, и село испытывает еще один жесткий слом.
– При Сталине все ставки делаются на крупное коллективное производство. Худо-бедно, но село существует в таких условиях полвека. Потом неожиданно опять все сносят и говорят: теперь ставка должна быть сделана исключительно на маленькое и индивидуальное. Надо разломать колхозы-совхозы, тогда у нас моментально возникнет полтора миллиона фермеров. Да, фермеры возникли, но только 250 тысяч.
– Современная аграрная Россия тоже кажется ориентированной на «большое и коллективное». Тон в ней задают агрохолдинги. Как сформировалась подобная структура?
– Сельская Россия – участник глобального аграрного рынка. Если в 1990-е годы конъюнктура была невыгодна для аграрных производителей, не было капиталов, чтобы заняться аграрным производством, то в начале 2000-х случилось чудо. После дефолта 1998 года конъюнктура цен оказалась такова, что выращивать – по крайней мере, зерновые – в России стало очень выгодно. Кроме того, за десятилетие в городе образовались свободные капиталы. И в 2000-х началась новая эпопея развития крупного производства в сельской местности России. Теперь она называлась агрохолдинговой. Из городов пришел капитал, он за бесценок скупил и землю, и имущество обанкроченных колхозов и совхозов, были выстроены новые аграрные империи. За последние двадцать лет у нас вырос сектор агрохолдингов. Это крупные аграрные корпорации, частные наследники государственных сельхозпредприятий. Их специализация прежде всего зерновые в Черноземье, а также отрасли, которые легко поддаются фордистско-конвейерному производству – мясо птицы и свинина. И здесь произошла технологическая продуктовая революция. Эти гигантские латифундии определяют успехи нашего зернового экспорта на международных рынках. Мы теперь более чем обеспечены мясом курицы и свининой и даже экспортируем их излишки.
Сельскохозяйственному росту способствовала и политика эмбарго, когда мы закрыли наш рынок и решили увеличить рост собственной сельхозпродукции. Это сыграло на руку крупным аграрным производителям. Мелкие аграрные предприятия его не почувствовали. И опять в современных условиях возник этот глупый, на мой взгляд, не чаяновский спор: что эффективнее – крупное или мелкое?
– Насколько же эффективным оказалось крупное сельхозпроизводство на этот раз?
– Партия агрохолдингов пиарит успехи агрокорпораций, доказывая, что это и есть достижения научно-технического прогресса на селе. Но здесь не все гладко. Во-первых, успех агрохолдингов связан с громадной финансовой поддержкой государства. А вот личные подсобные хозяйства и фермеры развиваются за счет собственных ресурсов. Во-вторых, у нас любят рассказывать об успехах агрохолдингов, но мало сообщают об их банкротствах. А есть уже целое кладбище этих динозавров. И когда они банкротятся – это страшный удар по сельской местности. Но зона социальных рисков, связанных с агрохолдингами, этим не исчерпывается. В отличие от советских колхозов и совхозов владельцы гигантских агрокорпораций не собираются нести ответственность за социалку, перекладывая ее на муниципалитеты. Но местная власть сейчас еще беднее сельсоветов. В результате на этих обнесенных заботами птицефабриках и свинофермах идет рост аграрного производства, а вокруг по-прежнему деградирует сельская местность.
– А что происходит с мелким аграрным производством?
– У нас по-прежнему имеется огромный сектор подсобных личных хозяйств, громадный сектор дачников. По количеству дач на душу населения мы впереди планеты всей. У нас немного фермеров, но среди них уже сформировались десятки тысяч эффективных хозяйств. Есть крупные и сверхкрупные фермеры, у которых и по 5 тысяч, и по 25 тысяч гектаров земли, есть множество маленьких фермеров. Часто только из-за любви к сельскому образу жизни, к крестьянствованию люди упорно занимаются этими мелкими формами труда, хотя многие из них подчеркивают их крайнюю невыгодность. Даже на прилавках сельской «Пятерочки» местному производителю не удается потеснить израильскую и польскую картошку. Представители мелких хозяйств говорят: главная проблема – реализовать продукцию. Более того, в Нечерноземье есть лакуны плодородной почвы, где люди издревле занимаются огородничеством. Это так называемое Ополье, там выращивают луховицкие огурцы, ростовский лук. Но и у них в местных магазинах – овощи из Азербайджана. Глобальный рынок давит независимых производителей через крупные торговые сети, крупных поставщиков и агрохолдинги.
– Засилье глобальных корпораций в агросекторе – мировая проблема. В Европе действуют программы защиты местных фермеров. Как обстоят дела в России?
– Государство – верховный арбитр между социальными институтами, и оно должно выстраивать отношения справедливости. У нас государство и в городе, и на селе сейчас работает прежде всего в интересах крупных корпораций. Да, есть формы поддержки и мелких фермеров, но участие в них крайне осложнено. Чиновнику Минсельхоза проще не ломать голову, как распределить госдотации между сотней тысяч фермеров, а раздать их сотне агрохолдингов. Существует лобби агрохолдингов, которые говорят: не надо возиться с этой мелкотой. 20 сельхозкорпораций отрегулируют отрасль, и все будет прекрасно. Но это неправильный путь. Надо создавать равноправные условия и для мелких и слабых, а не только для сильных и крупных.
– Есть еще одна болезненная тема: приватизация земли. Как происходил весь тот передел – и беспредел, – трагическим апофеозом которого стала Кущевка?
– В России есть места, где земля представляет собой ценный экономический ресурс. Это прежде всего плодородный юг, где находятся одни из лучших в мире черноземов. Там в 1990-е действовал принцип, обозначенный Марксом: «Если можно получить 100 процентов прибыли, нет такого преступления, на которое бы не пошел капиталист». Сейчас юг России в значительной степени уже поделен, но в конце 1990-х и все нулевые годы там шел жесточайший передел земли, велась борьба за земельные паи станичников. Искусственно занижались цены, скупались паи, чтобы консолидировать земельные участки. В результате возникли аграрные бароны, которые контролировали и местную власть, и полицию, и суды и устанавливали собственные порядки, крайним пределом которых стала Кущевка. К жителям сельской местности они относились как к расходному материалу.
– И все-таки существует круг фермеров, которым удалось переиграть сельскохозяйственных монстров. За счет чего?
– Агрохолдинги выпускают стандартную продукцию, но есть люди, которые ищут нечто исключительное, hand-made. Так происходит с одеждой, посудой, косметикой и с продуктами питания. Сейчас во многих регионах формируется слой фермеров, которые производят уникальные продукты. У них есть свои сайты, ютьюб, инстаграм, своя клиентура в городе. Пусть их доля невелика, но сам факт, что подобная прослойка существует, чрезвычайно важен.
– Помимо агрохолдингов, бюджетных организаций и нишевого фермерства есть ли у людей еще какой-то шанс получить работу на селе?
– В советские времена была большая проблема в райцентре, и тем более в селе, найти гостиницу. Сейчас в самых глухих местах вы обнаруживаете неплохое кафе, приличные гостевой дом или гостиницу. Откуда они берутся? Во-первых, диверсифицируют свою деятельность фермеры. Если мы посмотрим статистику, наше фермерство достигло пика к 2000 году, тогда в России было 256 тысяч фермеров. В 2016 году их число сократилось до 135 тысяч. Фермеры банкротятся, оставшиеся становятся все более крупными и устойчивыми. Одновременно проводилась перепись малого бизнеса на селе. И если с 2006 по 2016 год число фермеров сократилось на 40 тысяч, то и на 40 тысяч выросло число малых предпринимателей. Фермеры занялись кафе, гостиницами, всякого рода проектами обустройства сельской местности. Очень важная тенденция! Здесь мы идем по пути Западной Европы. Правда, там существует специальная государственная программа, которая позволяет проводить эту конверсию.
Но еще более важными мне кажутся проекты культурного развития на селе. Часто они инициируются горожанами с их ностальгией по сельской культуре, но нередко – и самими местными жителями. За последние несколько лет открылось огромное количество сельских музеев. А это не только новые места работы, но и места привлечения туристов, пополняющих доходы сельских территорий. Практически каждая область уже имеет свою историческую деревню, музей под открытым небом. И это очень позитивный процесс.
Еще один позитивный процесс – стремление создать сельский образ жизни XXI века, с идеями экопоселений, smart village. Еще двадцать лет назад у нас не было ни одного экопоселения, сейчас – около 400. По их количеству мы обогнали Западную Европу, где это движение началось еще в 1970-е годы. «Умная» деревня начинается с «умного» дома. Идея в том, чтобы в сельской местности создать уютное, экологически чистое, эффективное жилье. Речь идет о сочетании традиционных и современных материалов, об использовании альтернативной энергетики. Там человек живет в гармонии с природой, но одновременно окружен высокими технологиями. На Западе уже существуют архитектурные и дизайнерские бюро, которые работают с подобными проектами. Однако речь идет о том, чтобы создавать уже не просто «умные» дома, а устойчивые сельские сообщества. В идеале у человека, который живет в подобной среде, свободный график работы. Часто подобного рода проекты упрекают в идеализме креативного класса, у которого есть ресурсы ими заниматься. И пока я рассказываю о некоторых западных форматах. Но даже в некоторых наших экопоселениях мне приходилось бывать в подобных домах.
– Вы охарактеризовали интригу взаимоотношений крупного и мелкого, коллективного и индивидуального в аграрном производстве. Но мы не поговорили о самом сельском сообществе.
– К сожалению, оно у нас ослаблено. Современное жизнеспособное сельское сообщество не может существовать без эффективного самоуправления, без сильного муниципального сектора. Наши муниципалитеты – мизинец гигантской государственной машины. Они дотационны процентов на 80. И как следствие – бессильны.
В России была попытка дать достаточно свободы муниципалитетам, когда в 2003 году приняли закон о местном самоуправлении. Но в реальности на уровне района, сельского поселения муниципалитет по-прежнему полностью зависим от перераспределения ресурсов сверху. Мы снова видим дисбаланс крупного и мелкого. К сожалению, государство все так же считает, что проблемы можно решить последовательным укрупнением. В результате ресурсы тратятся на центральную усадьбу этого поселения, а остальные четыре деревни нищают. Дайте наконец возможность селам и маленьким городам собирать налоги на местах, оставлять их себе и распоряжаться бюджетом! Государство – важный координатор усилий игроков, действующих в сельской местности. Но сверху всего не видать. Чтобы эффективно распоряжаться ресурсами, должен быть слышен голос снизу. Сейчас принята очередная программа сельского развития, и там заложена эта демократическая идея: пусть люди сами определяют, что им необходимо. Реализовывать такие проекты будут через местные добровольные объединения граждан, ТОС, а не через муниципалитеты.
– Особенность сельского хозяйства в России не только в том, что никак не установится гармоничный баланс крупных и мелких форм. Оно еще и ведется в очень разных условиях.
– Такая мультирегиональность предполагает, что у государства есть разные программы развития села для разных регионов. Однако со времен Столыпина и советской власти мы очень увлекались территориальными обобщениями. Решили сажать картошку – значит, по всей стране, в моду вошла кукуруза – пусть растет всюду. А нужен дифференцированный подход к разным регионам – то, что работает в Поморье, не работает на Кубани, и наоборот. Итак, добротная достоверная статистика, дающая представление о реальной картине происходящего на селе; многоукладность и региональность – три принципа, которые способны сделать политику государства на сельских территориях более эффективной.
– Там, где подобная политика недостаточно действенна, в соединительной ткани обжитого пространства образуются гигантские пустоты. Чем они опасны?
– Среди ученых-аграриев есть сторонники радикального взгляда. «Ничего страшного, – говорят они, – если место человека на наших территориях займет природа». Но на опустевшие земли приходит не природа, а одичание. В прямом смысле слова. Вместе с одичанием природы наступает и социальное одичание. Если создать 40 агломераций вокруг городов-миллионников и полумиллионников, а всю остальную Россию оставить зарастать лесом – это путь к ослаблению страны. Еще пятьдесят лет назад у нас было связное обжитое пространство от Ленинграда до Владивостока. Сейчас мы превратились в страну архипелагов обжитых мест. И эти островки продолжают уменьшаться.
– Как в других странах организована поддержка государством сельских территорий? Что нам стоило бы перенять?
– В странах Западной Европы и в наиболее динамично развивающихся странах Европы Восточной есть сильный и самодостаточный муниципальный сектор. Например, одна из причин успешного развития Польши в том, что там очень удачно была проведена муниципальная реформа, у них эффективно работает власть на местах. Важны также программы взаимодействия муниципалитетов с местными сообществами. Аналог нашего ТОС в Западной Европе – программа «Лидер», с помощью которой государство в лице муниципалитетов улавливает инициативу с мест и помогает местным активистам реализовывать проекты по обустройству села.
Что касается Латинской Америки, у РАНХиГС есть интересный проект сотрудничества с бразильскими коллегами. Мы искали в России регионы, похожие на Бразилию. Например, Кубань напоминает самые холодные штаты Бразилии. И бразильские социологи две недели путешествовали по нашим сельским регионам, а потом мы отправились к ним. Бразилия, как и Россия, очень неоднородна. Там есть анклавы не просто сельской бедности – сельской нищеты, чего, к счастью, нет в нашей стране. Но существуют и процветающие сельские регионы. В Бразилии очень эффективно работает другой социальный механизм, который описывал Чаянов – сельскохозяйственные кооперативы. Это самоуправляющиеся организации местных фермеров, с одной стороны, способствующие сбыту выращенной ими сельскохозяйственной продукции, с другой – отстаивающие политические интересы в парламенте.
Удачный пример развития сельских территорий – амбициозная программа ревитализации китайской деревни, принятая на очередном съезде компартии Китая. Китай – страна с гигантским крестьянским потенциалом. Крестьян там становится меньше, но все равно их 450 миллионов. Мы работали с китайскими коллегами, нам показывали и северные, и южные провинции страны. Вы несетесь на сверхскоростном поезде и видите поле, где иногда до сих пор крестьяне пашут на себе! Технологический и социальный разрыв между городом и селом громаден. Местные коммунисты обеспокоены, что «китайское чудо» достигнуто в основном за счет крестьян. У них также массово в отход уходят мужчины, деревня стареет, и сейчас они приняли программу ревитализации сельского Китая. В китайскую деревню уже вкачиваются громадные ресурсы. Вкладываются средства и в создание агрохолдингов, но при этом ставится задача сохранения традиционных крестьянских ценностей деревни. Они пытаются не совершить ошибку старшего советского брата. Посмотрим, как это у них получится.