Из романа "Тайный остров"
1971
Все ушли. Осип Поляков остался один. Он сидел на крыльце родного дома, как сиживал тут и худым белоголовым мальчишкой, и подростком не особо любившим школу, и парнем не рвавшимся на работу в колхозе… Вспомнилась и мать – вечно всем недовольная, но любившая его, единственного сына, больше жизни… Осип дошёл и до того места, где банька стояла и в те-то времена уже плохонькая, теперь – это просто несколько полусгнивших брёвен. Сюда, в эту баню, пробирался он летом и осенью сорок первого из леса, из дальней заболотной избушки (которую строил ещё его, промышлявший охотой, отец), чтобы вымыться тут да маминых пирогов поесть… В такой вот приход и поймали его. Спасибо председателю-то, не он бы дак – по военному-то времени вряд ли бы и живым был, отправили бы в штрафную роту… Да, было это – боялся на фронт идти. До ужаса боялся, а пошёл – там себя и нашёл, свой путь в жизни.
Спать Осип лёг в сенях, кое-как поубранных, на застеленном привезённым из города бельём матрасе брошенном на старую самодельную кровать… Да и не спалось всё как-то…
Отца он не помнил. Тот был, действительно, сыном поляка-выселенца, участника польского мятежа 1863 года, земельный надел свой никогда не обрабатывал – сдавал в аренду, зато, почти что профессионально занимался охотой. Отец куда-то исчез сразу после революции (на Первую мировую почему-то не уходил). Поговаривали, что воевал в Гражданскую на стороне белых… Вот и всё, что об отце знал. А про деда и того меньше, только что часы от него Осипу в наследство достались. И ещё тетрадь – старинная, в твёрдых корочках, с жёлтыми от времени страницами, исписанными ровным, но с трудом разбираемым почерком (да ещё и на какой-то смеси польского и русского).
Уходя на фронт, часы оставил матери, и она всё берегла их. И даже привезла потом к нему в город. Уже как семейная реликвия его сыну достались… Хранит ли?..
А тетрадка. На чердаке у кирпичной трубы она была спрятана – мать показала, когда Осипу уж лет пятнадцать было. «Батька твой не велел выкидывать. Ты прочитай, если сможешь, и положи обратно, не говори никому…» Он попытался тогда прочитать и не смог… «А надо бы поискать будет днём», - подумал сейчас.
Вспомнил ещё – ему лет шесть было, пошли с матерью за грибами в ближний лесок. Так было хорошо в лесу – солнышко сквозь ветки на травку золотые пятнышки кидает, птички поют, то гриб, то ягодка попадётся… Мама рядом… И вдруг понял, что мамы нет – туда-сюда кинулся – нет мамы. Стал кричать. А она же всегда глуховата была. Не отзывается. Сел он под кустиком, поставил рядом корзинку и заплакал. И вдруг кто-то в ногу ему ткнулся. Посмотрел Оська. А это ёжик! И ёжик, видно, понял, что это Оська – в клубок колючий свернулся, пыхтит. «Не бойся, ёжик…», - говорит ему мальчик и пытается погладить иголки… «Ты чего тут!» - громкий голос над ним раздался. Оська поднял голову, увидел мужика из своей деревни, вспомнил, что он заблудился и забыл про ёжика. Заплакал.
- Ну, чего ты?
- Я заблудился…
- Не реви, вон там мамка-то твоя. Пошли, - мужик, это был Авдей Бугаев, взял его за руку. Мальчик подхватил корзинку и пошёл. Оглянулся, а ёжика нет уже…
- Эх ты, полячок, - говорил мужик. - Всё ж таки вот не нашенский ты, в трёх ёлках у дома заблудился. Полячок…
Так эти слова обидны были Оське – ещё пуще заревел.
- Ну ты чего?..
- Я на-на-нашенский…
- Эх ты, чудак. Нашенский, нашенский, я ж пошутил… Вон мамка-то, беги…
… А чуть рассвело, полковник в отставке Поляков поднялся, пошёл к развалинам церкви. Был он тут младенцем крещён (дед был католик, а уже отец православный), когда вырос, вот отсюда, с колокольни всю округу взглядом охватывал, и сердце в восторге от этих далей заходилось…
У сохранившейся алтарной части храма забрали досками переднюю стенку, устроили в получившемся странном сооружении (полукруглое, каменное, с прямой досчатой стеной) какой-то сарай, на двери которого висел большой замок. От остального храма и колокольни остались груды битого кирпича… Не было (и следа не осталось) прицерковной сторожки, в которой жил старик Попов, не было и находившейся чуть в стороне большой двухэтажной церковноприходской школы… Только могилы остались – и ещё более пышно, чем тридцать лет назад, цвела сирень, и старые липы и берёзы вздыхали над могилами.
Поляков подмял траву, сел на самой макушке холма. Отсюда, сверху, хоть и не как с колокольни, но далеко было видно. И ничего будто и не изменилось…
Травяное и кустистое водополье, скатывающееся к спокойной воде Сухтинского озера; изгиб впадающей в него речки в травяных берегах; серая дорога-бетонка (раньше, конечно, грунтовая была), пересекая речку, она сворачивает от озера, огибает холм и село и потом снова приближается к озерной глади; в три другие стороны – невысокие длинные холмы. На ближнем к селу – деревня Большие Дворы. Осип точно помнит, что до войны дворов там было девять, сейчас он насчитал пять крыш. По склонам холмов: поля, крыши деревень, леса, ленты дорог, русла ручьёв и речушек, обозначенные зелёным кружевом береговых кустов… А прямо под холмом – дома, бани, огороды, новое здание клуба, двухэтажная кирпичная школа, при которой теперь и интернат есть (отдельный дом) для ребятишек из дальних деревень, за селом – шиферные крыши коровника и телятника… Снова в озеро посмотрел – вдали на водной глади тёмные точки, это тянущие невод катера Крутицкого рыбзавода. И совсем в туманной дымке – заозёрный берег…
Видно нужно было Осипу Полякову так – уйти далеко, пройти много дорог, воевать, видеть смерть товарищей, самому убивать врагов, чтобы вернувшись, понять, что здесь, здесь его родина…
А днём нашёл и хоть с трудом, но прочитал, то, что писал сто лет назад его дед.
«Русские не сдаются» - было написано сверху на первой странице.
1863
Русские не сдаются
В августе 1863 года наш отряд в триста сабель под водительством полковника пана Бентковского отступал под напором русского отряда состоявшего, как узнали мы позже из гусаров и казаков.
Однажды, ранним утром, после очередной стычки мы скакали от русских во весь опор до деревни, где, к счастью, соединились с ещё одним отрядом повстанцев в пятьсот сабель, кроме того, в деревне оказалось до четырехсот наших пехотинцев.
Русский отряд оказался на открытой местности. Тут мы увидели, что их не более сотни. Встретив их залпом ружей, мы перебили множество их коней, многие из русских были убиты и ранены. Они, спешившись, отступили к двум сарая, стоявшим рядом с кладбищем в конце селения.
Мы окружили их и предложили сдаться. Но в ответ русские неожиданно сами пошли в атаку, и лишь благодаря численному превосходству, мы сумели отбить её, потеряв, впрочем, немало людей убитыми и ранеными. Русские залегли у сараев и не собирались сдаваться.
Теперь их было не более семидесяти человек. Нас около тысячи.
Мы продолжали обстреливать их залпами, русские отвечали редкими одиночными выстрелами. Когда стрельба со стороны русских совсем прекратилась, мы конной лавой устремились на их позицию. Когда до сараев и сложенных, будто бруствер, мёртвых тел оставалось не более двадцати метров – грохнул залп. Пуля обожгла мне висок, рядом со мной падали под копыта мои товарищи. Мы вынуждены были повернуть назад.
Ещё дважды, после обстрела их позиции, мы устремлялись в конную атаку, и оба раза с потерями отступали. Но и их оставалось в живых не более трёх десятков.
По приказу полковника я, нацепив на конец сабли белый платок, поскакал в сторону русских. «Сдавайтесь, не множьте напрасных смертей!» - крикнул я им.
Человек в изодранной одежде, с перевязанной окровавленной тряпицей головой, поднялся из-за груды мёртвых тел, опираясь на винтовку и крикнул мне:
- Русские не сдаются!
Мы не прибегали к дальнейшим атакам, но продолжали обстреливать их. Русские не сдавались!
Когда загорелись два полуразваленных сарая, прикрывавших их позицию с тыла, положение русских стало безнадёжным. Но они не сдались! Они пошли в атаку! Штыками и саблями они прокладывали себе дорогу.
Это было невозможно и, наверное, потому это совершилось – два десятка русских прорвались от пылающих развалин сараев на кладбище. Там, среди могил, деревьев и оград они снова заняли оборону, уйти дальше они не могли, так как все были изранены. Сдаваться вновь отказались.
Теперь мы не могли атаковать их в конном строю, обстрелы наши приносили мало толку из-за многочисленных деревьев и памятников. Тем временем близился вечер, и у русских появлялась возможность ускользнуть под покровом темноты. Мы, после стольких жертв, не могли этого допустить. Напротив, росло озлобление и в наших повстанческих рядах – будь возможность, русских разорвали бы, растоптали, уничтожили. Им уже не предлагали сдаться.
Кладбище было плотно окружено. Кольцо вокруг русских сжималось.
Они не сдавались! Напротив, одиночными прицельными выстрелами они продолжали наносить нам урон.
Тут полковник Бентковский и вызвал старосту селения, велел немедленно собрать всех крестьян и вести их к кладбищу, иначе, как сказал полковник, кладбище будет разрушено.
Толпа крестьян, человек в триста, вооруженная вилами, косами и топорами двинулась прямо на русских, засевших за оградами трёх могил. Деваться крестьянам было некуда, ведь за ними шли мы, вооруженные огнестрельным оружием, готовые им в случае неповиновения воспользоваться.
Русские не стреляли! И вот над одной из оград, на штыке поднялась белая, а точнее красная от крови тряпка.
Полковник Бентковский лично, в сопровождении адъютанта, на коне подъехал к русским.
- Я офицер и дворянин, обращаюсь к вам полковник, как к дворянину и офицеру, - говорил русский. - Мы готовы покинуть укрытие и выйти на открытое место, если вы гарантируете жизнь и помощь нашим тяжело раненым товарищам, а также уведёте крестьян.
- Выходите, сдавайте оружие! Я обещаю вам жизнь, - сказал наш полковник.
- Нет, мы все, кроме тяжелораненых, выйдем с оружием и примем бой в чистом поле, - был ответ…
Тем временем, под прикрытием крестьян и могильных памятников мы приблизились вплотную к русским. И когда Бентковский пришпорил коня и направил его в сторону, сделав ещё залп по обороняющимся, мы бросились на них. Ни одного выстрела не последовало с их стороны.
Началась рубка. Окровавленные гусары и казаки, человек десять, дрались отчаянно, забрав ещё несколько жизней, прежде чем всё было кончено…
После того боя, я уже знал точно, что восстание шляхты обречено на поражение.
Попав в плен и будучи осуждён на ссылку, я оказался в русской среде, и, клянусь, я благодарен Богу, за то, что живу среди этого народа…
… Далее следовали ещё какие-то записи, касающиеся уже, видимо, жизни в России, Поляков оставил это чтение на потом. И вспоминалась ему степь под Сталинградом, где он, внук польского повстанца и уже русский солдат, держал оборону вместе со своими товарищами, отбивая одну за одной атаки немцев. И в том аду, хрипели они: «Русские не сдаются!..»