Много лет назад в Союзе художников Петербурга меня, тогда начинающую журналистку, попросили взять интервью у Сергея Николаевича Спицына. Его называли одним из самых талантливых живописцев, графиков и книжных иллюстраторов.
Текст: Зинаида Курбатова, фото предоставлено автором
Он блестяще окончил Академию художеств, но отказался от карьеры живописца-реалиста, став учеником опального, отсидевшего в ГУЛАГе Владимира Стерлигова. Стерлигов учился у Малевича, а его супруга Татьяна Глебова – у Филонова. В их доме в Петергофе собирался узкий круг художников, в числе которых был и Сергей Спицын. Вместе со Стерлиговым он создал чуть позже «Старопетергофскую школу», ее участники не выставляли работ официально, ограничивались «квартирниками».
На фронт Спицын пошел добровольцем, сражался на Невском пятачке. Даже те, кто не особенно интересуется историей Великой Отечественной, слышали о страшных боях на Невском пятачке осенью 1941-го. Потом Сергей Спицын стал связистом. Дошел до Праги.
И вот я приехала к Сергею Николаевичу в Старый Петергоф под Петербургом, где он жил с супругой Раисой Яковлевной, огромной собакой Агатом и дымчатым котом. Позже я бывала в гостях у этой семьи неоднократно, вплоть до смерти художника в 2014 году. Я записывала воспоминания Сергея Николаевича о войне. Часто приходилось их прерывать. Солдат Великой войны, рассказывая о погибших друзьях, слишком волновался, не мог продолжать.
Пришло время поделиться его воспоминаниями.
ДОБРОВОЛЕЦ ИСТРЕБИТЕЛЬНОГО БАТАЛЬОНА
«Я оканчивал десятый класс вечерней школы, а утром учился в художественном училище на Мойке. Когда сдавал экзамены, бомбежек еще не было, но периодически объявлялась воздушная тревога. В конце июня все экзамены сдал, а уже через две недели я был в истребительном батальоне по месту жительства. Это такая полувоенная организация была, состояла в основном из учеников старших классов, преподавателей, работников почты, железнодорожников, по той или иной причине не попавших в армию. У нас не было формы, мы носили гимнастерки и синие штаны. Зато были винтовки. Задача была такая: охранять объекты, регулировать движение, рыть дзоты. А если противник выбросил бы неожиданный десант, мы должны были его задержать. Подобного ни разу не случилось. И хорошо. Мы ведь были практически не обученные: по два раза метнули гранату, один раз в тире были. Я тогда впервые стрелял из боевой винтовки.
Как можно было усидеть дома? Мои друзья работали на Кировском заводе и сразу записались в Кировскую дивизию. Нельзя было оставаться в стороне, да и девчонки бы засмеяли. Я – сын репрессированного по политической статье отца, погибшего на Соловках. И тем не менее в первые дни войны у меня не было сомнения в правильности того, что я пошел добровольцем. Это завещано с детства. Прежде всего – Родина, честь. Так отец мне внушал. Никакого злорадства по поводу режима не было, все это отступило на задний план.
Сначала мы были в Лигове, рядом с нашими домами. 4 августа нас перевели в Красное Село, ночевали мы под колокольней Троицкого собора.
Фронт подошел к Красному Селу, 10 сентября немцы взяли Дудергоф, на следующий день Красное Село. 12 сентября наш истребительный батальон отступал из горящего Красного Села, шли к Лигову. Вечер, красное зарево в полнеба. Нас обстреляли «мессершмиты», мы рассыпались, шли по полю, по картошке. Потом снова вышли на дорогу. И тут нас остановила машина, ехавшая за нами из Красного Села. Это был длинный открытый «линкольн», в котором могли сидеть шесть-восемь человек. Из машины вышел молодой офицер и спросил, кто мы. Командир нашего отделения сказал: «Мы – истребительный батальон Красносельского района, днем начальство нас бросило, уехало в город. Я командир взвода (он был сержант, участник Финской войны, у него медаль «За отвагу» была). Я принял на себя добровольное командование, вот веду ребят в Лигово!»
Пока он это объяснял, меня приятель толкает – посмотри. Я взглянул и обомлел. В «линкольне» на втором сиденье в сером плаще, подняв воротник, сидел Климент Ворошилов. Когда мы были в Красном Селе, то там говорили, что приедет Ворошилов. С ним должен был быть и Жуков. В тот день Ворошилов сдавал командование фронта Жукову, но Жуков тогда был нам незнаком, мы запомнили Ворошилова.
Отступали мы по шоссе к Ленинграду. Лигово чуть в стороне, а мы же сами из Лигова. И мы с другом Валькой решили зайти домой. Мой дом был на замке, я заглянул в свою комнату – там на столе лежали бумаги. Я решил, что, может быть, это записка мне. Разбил прикладом окно, посмотрел, оказалось, ничего не написано. В это время раздалась автоматная очередь. Я выскочил и вижу: мимо наших ворот пробежал немецкий автоматчик. Я побежал к дому моего приятеля... Грустная история, это был мой лучший друг, мы вместе учились в художественной школе и записались в истребительный батальон... Когда я прибежал, то увидел, что семья друга прячется в узком окопе. Мой друг вышел, на нем висят мать и сестренка. Он покраснел и говорит мне: «Сергей, ты иди, я с ними попрощаюсь и догоню!» Я ответил: «Прощай, Валя!» Я понял, что он никуда не пойдет. И пошел. Правда, иногда оглядывался: а вдруг он все-таки догонит? И когда я в очередной раз обернулся, то увидел, что какой-то человек выбежал на дорогу и дал по мне очередь из автомата. Это был немец. Я прыгнул в канаву. Ничего героического. Лигово было пустое, все шли по Красносельскому – теперь это Таллинское – шоссе. Я дошел до спуска и увидел страшную картину. Из Стрельны шел, звеня, последний, простреленный пулеметами трамвай. Он шел без остановки, внутри кричали люди… Немцы вышли на Петергофское шоссе в районе Володарской. Они брали Лигово в кольцо.
Я пришел в Ленинград, там формировался 9-й полк 20-й стрелковой дивизии народного ополчения. Месяц я там на Ржевке обучался».
НЕВСКИЙ ПЯТАЧОК
«4 ноября 1941 года ночью нас переправили на левый берег Невы. Что такое Пятачок? 500 метров в глубину и 2 километра в ширину. Он весь простреливался. Была дана команда окопаться, я начал рыть, наткнулся на тряпку какую-то, а это – шинель, человек лежит. Я стал в другом месте рыть – там каска, тоже человек лежит. Больше я не копал. Я не мог окопаться. Весь берег был в погибших. Сейчас уже официально говорится, что на Невском пятачке на один квадратный метр площади приходилось 17 смертей.
Я остался под каким-то деревом, там и переночевал. А утром нас собрали и зачитали приказ: «В Ленинграде осталось продуктов на две недели. Полная блокада, город погибает. Вперед, на передовую!» Атака наша была неудачная, иной она и не могла быть. Небольшая артподготовка, потом бомбежка. Все это длилось минут пятнадцать, наши пушки замолчали. Рассеялся дым, встал командир, вынул наган из кобуры: «За Родину, за Сталина!» И мы побежали... Мне было 18 лет, но я все понимал. Что так атаки не делают. Немцы как начали частить... И мины, и пули. 150 метров мы пробежали, и нас прижали к земле. Смотрю – рядом со мной никто почти не бежит. Я залег за чей-то труп. В нашей атакующей части никого почти не осталось. Я слышал, что потом за эту атаку командиры поплатились. Шутка ли, таким батальоном прорваться на встречу с Ленинградским фронтом?
Мы там все-таки окопались и сидели. На второй день не осталось воды, я на ремень нацепил несколько фляжек и пополз к берегу. Вдруг окрик: «Красноармеец, сколько тебе лет?» Смотрю – стоит на берегу в нижней рубашке мужчина с куском мыла в руке. Подполковник. Это я понял, потому что рядом лежала его гимнастерка. Он дал мне мыло, я снял гимнастерку и стал умываться. И по тому, какая с меня вода потекла в реку, я понял, как я выглядел. Мы ведь в землянке использовали для освещения телефонные провода: поджигали их, и такой вонючий язычок пламени по ним полз. Я вымылся, а он говорит: «Теперь вижу, что тебе 18». Самое главное, что он мне сказал и что я на всю жизнь это запомнил: «Не сметь опускаться, всегда помни, что ты русский солдат!» Не говорили в ту пору так. За слово «солдат» можно было наказание получить. Говорили: боец, красноармеец. И по тому, что он назвал меня русским солдатом, и по тому, что лет ему было около 60, я понял, что он был офицером еще в царской армии.
На Невском пятачке я пробыл четыре дня, там я встретил преподавателя строительного института, он был командиром саперного взвода. Он взял меня к себе. Мы строили блиндажи и перевозили наших бойцов на Пятачок. Туда шло 80 бойцов, обратно – один-два раненых. В середине ноября все труднее было на левый берег Невы перевозить людей и боеприпасы. Я спустился однажды в окоп, вырытый в полный рост. И тут рядом разорвался снаряд, я был ранен и контужен».
ПОБЕДА
Раненых допризывников отпускали домой, так Сергей Спицын оказался в Ленинграде. В блокадном городе Спицын встретил свою учительницу рисования. Она посоветовала ему поступить в школу при Академии художеств, там был интернат и хоть как-то кормили. Это невероятно, но знаменитая Средняя художественная школа еще действовала, в интернате рядом с главным зданием жили ученики и преподаватели. Спицын туда поступил, нарисовав композицию на военную тему. А в марте 1942 года школу эвакуировали по Дороге жизни в Самарканд. Сергей был настолько слаб, что товарищи буквально втащили его в грузовик. А в августе 1942-го в Самарканде его призвали в армию. Летом 1943-го он был уже на фронте – в 27-й гвардейской минометной бригаде, в составе которой и встретил Победу. Командиром отделения радиосвязи дивизиона он дошел до Праги.
«Насчет героизма... Трудно сказать, кто был больше герой. Человек, который шел в атаку, или сапер, который строит переправу под непрерывной бомбежкой и обстрелом. Все – герои...
Это было на стыке трех границ – Польши, Германии, Чехословакии, город назывался «Моравская Острава», на его окраине был небольшой пригород Троппау. Я был уже в гвардейской минометной части, и тут меня послали на дорогу регулировать движение машин, которые ушли за снарядами. Слышу – со стороны фронта – а это примерно в 2 километрах – стрельба идет трассирующими пулями вверх. Не бой. А потом оттуда машина идет, и ребята кричат: «Победа!» Но это было не все. На некоторых участках фронта мы воевали до 14 мая. Командующий немецкими войсками генерал-фельдмаршал Шернер нам не сдавался, он пошел сдаваться американцам. Он отступал, огрызался, мы его преследовали. Был большой рейд в 200 километров на Прагу. И на этой дороге мы сталкивались несколько раз с отставшими немцами. А поскольку мы получили уже газеты из Москвы с фотографиями на Красной площади, где качают на руках наших солдат, настроение было оптимистичное и не очень осмотрительное. И 11 мая мы нарвались на немецкую часть с самоходкой и артиллерией, у нас были большие потери. Было очень грустно, что ребята погибают после Победы.
Мы остановились в 16 километрах от Праги, в городке Печки. Нас там очень хорошо встретили, девушки были в национальных нарядах, очень вкусно нас угощали. А потом мы пошли домой – 3 тысячи километров до дома».
МАТЕРИНСКАЯ МОЛИТВА
«Мама меня проводила до калитки. И до января 1945 года я ничего о ней не знал. И я считал, что я один, у меня ведь братьев и сестер нет. Отца уже давно не было. И я прикидывал, что я – вольная птица, где угодно могу жить, куда угодно ехать.
Весной 1945 года в Польше, в одном маленьком городе, после дежурства на телефоне я сплю. Меня будят: «Сергей, тебе письмо!» Скажу по секрету: солдаты много писали, если была возможность. У меня было много адресатов. Я не взволновался, а меня тормошили. Я приоткрыл глаза, посмотрел на письмо и сразу вскочил. Я узнал почерк матери. В письме мама писала о том, что с ней произошло.
Она осталась в оккупации, была учительницей два года в Волховском районе. Перед наступлением Красной армии их немцы забрали и вывезли в Нарву, потом в Таллин, пароходом на Ханко, оттуда в Финляндию. И затем на север Норвегии – в Киркенес. Для чего им нужны были люди? Обслуживать аэродромы, чистить снег, выравнивать взлетную полосу. Многих угнали с детьми. А мама была пожилая, работник из нее никакой, и вот она сидела с этими детьми разновозрастными. И была она там до января 1945-го, пока не взяли Киркенес. Они там чуть не погибли: немцы хотели их сжечь, уже заперли в ангар, но не успели.
Вернувшись, она сразу обратилась в райцентр, в Наркомпрос. Там она заполняла какие-то документы, и тут выкрикнули ее фамилию: «Спицына!» К ней тут же подошел мужчина: «А вы не мать Сережи Спицына?» У нее потрясение было: «Что с ним?» – «Успокойтесь, жив». Она, конечно, в обморок упала. А мужчина этот был мой школьный учитель. Он по состоянию здоровья не был призван в армию, эвакуировался в Омск. В январе 1945-го вернулся. Тоже пошел в Наркомпрос. Ничего случайного в жизни не бывает…
Я у мамы потом спрашивал: «Мама, а как ты про меня думала?» – «Сереженька, я молилась так: «Господи, если ты спасешь моего сына, если сын будет жив, спаси и меня. Если его нет – и меня не надо!» Проще говоря, это называется материнской молитвой…»
В ЦАМО хранятся приказы о награждении Сергея Спицына: медали «За оборону Ленинграда», «За отвагу», «За боевые заслуги». И описания подвигов героя: «13.01 1944 года в с. Лешковка при бомбежке с воздуха расположения дивизиона была порвана связь в нескольких местах, т. Спицын побежал исправлять линию. В это время бомбардировщики сделали второй заход. Но он продолжал работу…» «21 января 1944 года т. Спицын будучи связистом, несмотря на сильный арт-минометный обстрел…». «Начиная с 18.08 44 в дни наступления т. Спицын в любое время сразу же тащил связь и обеспечивал ее бесперебойную работу… не спал трое суток подряд, так как другой телефонист был болен». «…26 января 1945 года в месте ст. Любавна тов. Спицын по пояс в ледяной воде перешел реку и провел связь, сэкономив время вчетверо…». «25 апреля 1945 в районе села Свобода, под сильным арт-минометным огнем противника...». «В ночь на 30 апреля 1945 в районе г. Опава (Троппау) во время проверки оборванной линии был обстрелян двумя диверсантами, перерезавшими линию. Искусно маскируясь, он отвечает им огнем из автомата…».
«Я БЫЛ В ПЕХОТЕ»
«Я окончил Академию художеств в Ленинграде по графике, первой моей работой после окончания института была серия офортов «1941 год». Я когда-то давно дал себе обещание: окончу институт и займусь самым главным, что у меня было в жизни. А это война. Сделал я три офорта – «Отступление», «Бой» и «Затишье». Сидит солдат, устал. Он несет тело пулемета, оно тяжелое. А второй номер, у которого на шее станок пулемета, зовет его дальше. А герой задумался. Я изобразил то, что видел. Войска отступали непрерывной колонной. И в глазах моего героя-пулеметчика недоумение: «Что дальше? За пару месяцев мы прошли от границы почти до столицы...» Лист «Бой». Это как раз то самое место, где край Лигова и начинается Ульянка по Петергофской дороге. Там был основной бой. Окоп – воронка от снаряда. Все вокруг изрешетили пули. 3-й лист – «Затишье». Вдали виден город, Исаакиевский собор. На выставку эти работы прошли с большим трудом. Владимир Серов был председателем выставкома (Владимир Серов – художник-соцреалист, изображавший Ленина, длительное время возглавлял Ленинградское отделение Союза художников. – Прим. авт.) и очень протестовал: «Мрачно! Где Победа?!»
Правду можно сказать, но ее нужно изображать художественно. Натурализма искусство не любит. Хотя искусство изображает боль и страдания, смерть, но это должно быть красиво. Как у Шопена – «Траурный марш». Мне был дан дар чувствовать время.
По работам художника обязательно должно чувствоваться время. В Академии художеств мы жили XIX веком и работали именно так, это были классические живопись и рисунок. Когда мы окончили институт в 1954 году, то как раз началось очень интересное время. Мы смотрели итальянское кино, это был неореализм, мы увидели мексиканскую графику. Это было что-то свежее. А мы были по-прежнему связаны академизмом. Я вошел в круг художников «сурового стиля».
Когда была выставка, посвященная 30-летию Союза художников, мои офорты отверг уже Евсей Моисеенко (живописец, народный художник СССР, фронтовик. – Прим. авт.). Это очень жаль, он такой замечательный художник, но он не хотел с обкомом ссориться. А я тогда уже познакомился с Владимиром Стерлиговым и Татьяной Глебовой. И знакомство с ними помогло мне стать современным художником. В Академии художеств была эстетика XIX века, но ведь сколько всего в мире было за это время! С Владимиром Васильевичем мы за короткий срок «прошли опытным способом» импрессионизм, постимпрессионизм, сезаннизм, кубизм, супрематизм – то, что тогда было в искусстве. А мы не знали путей, которыми шло искусство начиная с 1920-х, это все было закрыто. Открыл нам это Владимир Стерлигов, он единственный из художников ХХ века взял на себя эту миссию.
Все то, что я сделал в искусстве, – это после знакомства со Стерлиговым, когда я начал работать в его системе. Я зарабатывал на хлеб книжной графикой, иллюстрировал детские книги. Это было интересно и важно, но все же – это чужой текст, целых четыре редактора вносят замечания, все это мешает свободе. Я мало занимался тогда станковой графикой. Главные вещи сделал уже после выхода на пенсию.
Мемуары я не писал. У меня судьба – типичная для своего времени...
Вот мой приклад, как принято говорить. Медаль «За отвагу», «За боевые заслуги». Но из всех наград мне дороже всего вот эта «медяшка». «За оборону Ленинграда». На Ленинградском фронте я хватил шилом патоки. Я был в пехоте. И я был на Невском пятачке».