Ч.4. Что делать?
Последние дни Аля просыпалась утром рано. Нет, это было уже не то страшное пробуждение, когда, проснувшись, она лежала тихо – тихо с закрытыми глазами, пытаясь услышать хоть что ни будь, что сказало бы ей, что Кисс рядом и значит всё хорошо. То чтобы Кисс всегда, то есть непрерывно, находился рядом с ней, Алиья завела сразу же по его возвращенью. Нет, в туалет они ходили по отдельности, но и в это время она была неспокойна, страшили её эти самые туалеты. А всё остальное время он должен был находиться от неё на расстоянии не далее её вытянутой руки, чтобы она даже не глядя на него, в любой момент могла до него дотронуться. Нет, она не сошла с ума или как – то психически заболела, нет, конечно. Просто так ей было комфортно, да, впрочем, и ему тоже.
Пока Алия жила одна, она почти всё время разговаривала с Киссом, может быть поэтому она тогда и не ужилась с соседкой, - та своей болтовней мешала этому насыщенному диалогу. А теперь, когда Кисс был рядом, ей почему – то говорить с ним совсем и не хотелось. Вообще – то поговорить у них было о чем: – много воды утекло за эти годы, много чего с ними и произошло. Но говорили они мало, урывками. Иногда, когда они гуляли, а гуляли они теперь часами, Кисс рассказывал ей про Север: про тундру и бескрайние реки, про белые ночи и бесконечную зиму, про людей. Сам он вжился туда, жить там было страшно трудно, но там ему было хорошо. И Але было удивительно интересно слушать эти его рассказы. Она и сама иногда тоже начинала рассказывать ему про учебу, друзей и маму. Теперь, когда Кисс был рядом, боль от её ухода стала не такой мертвящей, и оказалось, что в памяти Алиьи хранилось бесконечное множество очень светлых и совершенно солнечных воспоминаний о ней. И чем больше они о ней говорили, тем ближе и отчетливей образ мамы сливался с ними.
Иногда они встречались с друзьями. Аля и без Кисса в гости ходила, да и в кафешках с ними неоднократно посиживала. Только, в душе, неуютно ей одной там было, а при соискателях, так и вообще невмоготу. А ведь были соискатели – да и как не быть: девушка она была может и не для конкурсов, а вот по жизни так совсем даже ничего: и не дура, не пустышка, одна, да и при своей квартире. Может всё это во главу угла и не ставилось, но в расчет точно бралось. Так что одной ей временами было спокойнее. Да и денег на кафе ей было жалко, трудно доставались ей деньги, а за чужой счет ходить ей было неприятно.
А сейчас она была с Киссом, и вопрос денег для них не стоял, да и соискатели подрастворились. Но и теперь не было уюта в её душе на этих посиделках, и скучно ей там было, да и что самое главное, так в ней рождалось видение потерянного времени в этой толчее, - а ведь они бы сейчас могли где ни будь брести по тихим улицам вдвоем с Киссом. Так что, если и раньше она была, так сказать, затворница, то сейчас она бы просто с удовольствием и вовсе растворилась из этого мира. Но сделать этого как раз было и нельзя. Ведь сколько не гуляй, а сессию за тебя Пушкин сдавать точно не будет. Не был Пушкин архитектором, да и в строяк на лекции не ходил. А ей ходить то было надо, и причём одной и без Кисса, ведь с Киссом туда нельзя. И тогда она специально пристально изучила всю местность окружающую заведение и составила точное расписание, где и во сколько он должен находиться, чтобы в перерывах между уроками она могла его видеть.
Итак, после того, как Кисс провожал её на занятия, она быстренько добиралась до нужного ей окошечка, и с глубоким удовлетворением наблюдала за тем как Кисс уютненько пристраивался на пендале (это такая туристическая штуковина, чтобы на камнях сидеть) на какой – ни будь приступочке, и что – то крапает у себя в блокнотике. Иногда он поднимал глаза на нужное окошечко, и она видела, что он видит её. А после она шла учиться. Практика проходила легче, там её мысли были заняты по делу, а вот с лекциями была беда. Поначалу она сознательно и внимательно следила за лектором, но в какой – то момент мелькала мысль, а где сейчас Кисс, он всё ещё сидит внизу или куда – ни будь ушел. Ведь мыслимо ли весь день просидеть на приступочке. Конечно, он говорит, что ему там хорошо и что здешняя весна потеплее северного лета и он отогревается. Но вдруг ему надо будет, например, в туалет, а везде дороги и на них шофёры – убийцы. И ужас начинал леденить её сердце. «Господи», - шептала она, «Господи, спаси и сохрани, господи, спаси, спаси. Нет у меня больше защиты – только ты и Кисс. Не оставь нас Господи.» И она вспоминала, что Кисс внизу и ждет её и всегда будет ждать. И снова – «Господи, спас ты меня, спас.» И опять – «Господи, спаси и сохрани, меня Кисса и детей наших. Будут у нас дети: я всех - всех приму, что даруешь нам Господи». Ну какая тут лекция. И едва звучал звонок, она стремглав летела к заветному окошечку и видела, что Кисс сидит на приступочке и что – то пишет в своем блокнотике.«Господи, что же я за дура то такая, что за бред такой понадумала, истеричка»,- ругалась она на себя, но до звонка от окошечка не отходила.
Ну, а после учёбы они шли домой, медленно шли, с заворотами: хоть они и были голодны, но вокруг них цвела весна, а они были молоды, вдвоем и им было хорошо. Дома они немного перекусывали, и после Аля садилась разбираться по учебе, а Кисс начинал готовить настоящую еду. Готовить Кисс умел и любил. Папа его, проведший полжизни в диком состоянии по горам и весям, считал, что человек везде имеет право и возможность вкусно и с достоинством поесть. И по возможности, этими ценными знаниями он делился с подрастающим сыном. А в общежитии, где немало лет прожил Кисс, к его счастью его соседями оказались один армянин и два грузина. И в соответствии с домашними традициями им всем родители помогали, как финансово, так и в натуральном эквиваленте. К тому же после первого знакомства с местной столовой, Кисс понял, что близких и любовных отношений у него с ней точно не будет, так что и что вопрос с желудочными требованиями ему придется решать самостоятельно. И начали они по очереди, или кто, когда сможет, готовить сами. И получалось у них хорошо. Так и у соседей своих Кисс – чему тоже научился. В общем, еда, приготовленная им была сытной, вкусной, а бывало даже и красивой.
А потом, чтобы переварить пищу духовную и душевную они опять шли из дома. И гуляя под одними и теми же домами, своими любимыми улочками, они не переставали удивляться их внутренней красоте, заботливой ухоженности, неповторимости узоров украшения стен, карнизов, балкончиков и балясин, окон и дверей. Ведь даже самый развалюшистый домик имел своё лицо и очарование. Мир душе приносило такое гуляние. А перед сном Кисс читал. Аля быстренько принимала холодный душ, так мама научила, и, переодевшись в пижаму, ныряла в постель, где Кисс уже открыл нужную страницу своей любимой «Игры в бисер». И тогда она прижималась к нему, закрывала глаза и начинала слушать. Она бы с удовольствием слушала даже если бы Кисс читал телефонный справочник, но Гессе слушать было намного приятнее. И голос Кисса сливался с образами, рождаемыми повестью, и хороши были образы, и жизнь её была хороша, и сон ей приходил спокойный и исцеляющий.
Но вот в последнее время за час до будильника она стала просыпаться. Кисс ещё спал, он спал как малый ребенок, такой трогательный и беззащитный. Але хотелось его погладить, но она удерживалась из страха разбудить – он ведь тоже отсыпался за все эти годы. Аля смотрела на него и думала: «Кому сказать, мы уже месяц вместе, всё время вместе, А ведь мы ещё ни разу и не поцеловались. Ну конечно, он меня целует, когда я к нему прижимаюсь. Он целует мои волосы, глаза, пальцы, плечи…» Алиья улыбнулась, она всё прекрасно понимала, - ей просто пока и так было ну очень хорошо рядом с ним, а он был сдержан с ней из – за боязни напугать свою девочку. «Мой мальчик», - думала Алия, «мой, мой. Перед богом, перед людьми, перед совестью и судьбой, по - всему. Мой мальчик: до последнего вздоха, до малюсенькой мысли, и в здравии, и в болезни. Мой.» Кисс перевернулся и лег на спину. Аля проследила очертания его тела под тонким пледом. Хотя они и спали в постели рядышком, но одеяла у них были разные. Аля была мерзляка и спала под теплым – пуховым. А Кисс спал под пледом, и плед был особенный из шерсти ламы и уж очень тоненький. И сейчас плед в определенном месте как – то особо топорщился. И так было каждое утро, и наблюдать за этим Але было и смешно и немного тревожно.
«Что - то с этим надо делать», - подумала она, «да и с поцелуями тоже. От поцелуев в лобик дети ведь могут и не родиться». И она вспомнила про Блока. «Чур, чур меня», - ужас заледенил её. И, позже, засыпая, за пять минут перед звонком будильника, она приняла твердое решение, что с этим действительно что – то срочно надо будет сделать.