Люди все — разные, если копать глубоко. Но некоторые отнимают так ничтожно твоего времени, что легче поставить на них клеймо и выставить на витрину «глянь какие экспонаты попадаются». Я сама — тяжело признать! — не зарплата, чтобы все мне радовались. Бывало, на чужих людях срывалась, тупила как сонный медведь и говорила гадости за спиной. Последним, кстати, сейчас собираюсь заняться: раз уж исповедовалась, то и теперь с блестящей от чистоты совестью могу перейти к делу.
Пришла ко мне в пекарню сегодня одна женщина. Вплыла с грацией особы королевских кровей. На лице — масочка, призванная продемонстрировать высокую степень социальной ответственности. Взгляд как у бывшего военного дефис ныне директора школы. Смотрит на меня, зелень, свысока, хоть я и на каблуках.
— Здравствуйте, — поздоровалась я добродушно.
— Здравствуйте, — ответила мне женщина вежливо. — Магазина «Продукты» здесь нет?
— Нет.
Это наша мозоль. Цирк уехал, а клоуны остались. Магазин по соседству уже год как закрылся, а вывеска так и висит. Спектакль по моим ощущениям тоже подошёл к концу: обычно искатели продуктов после неудачных поисков окидывали равнодушным взглядом полки, ломящиеся от выпечки, и уходили. Сегодняшняя женщина следовала сценарию, но я — посредственный режиссёр не столько чужих, сколько своей жизней — сглупила. Чувствительный орган предупреждал: молчи! Но я решила быть радушной и полушутя сказала:
— Продуктов нет, но пирожки у нас вкусные.
Бамц! Ружьё на стене выстрелило (не беспокойтесь, представители органов правопорядка; это метафора: оружия в пекарне не держим). Бросила крючок, и пиранья, радостная, за него ухватилась и ка-ак потянула на себя!
— Такие же, как и везде, — с видом величайшего эксперта, пекарного ревизора с многолетним опытом вынесла она вердикт. Приговор обжалованию не подлежит. Я уже трижды покаялась в том, что изменила когда-то своей социофобской природе и решила стать более общительной.
— Что это за булка? — отчитывала она непонятно кого, потому что я, честно говоря, к плюшке не имела никакого отношения: не я её пекла и не я выдумывала ей цену. — Там и ста грамм нет, а стоит двадцать два рубля!
Я легко поддаюсь чужому внушению. И в тот момент на меня снизошло, вероятно, величайшее из озарений. Какие, к чёрту, чёрные дыры, какое там зарождение жизни и Вселенной, зачем нам тайны морских глубин?! На что эти учёные по всему миру тратят миллиарды? Зачем наука, если она не может ответить на вопрос, какого, простите, хрена, сладкая плюшка в пекарне города Н-ска стоит целых — вы только вдумайтесь!!! — Двадцать. Два. Рубля!!! Это — две тысячи двести копеек. Как смеют буржуи в отрасли со свободным ценообразованием самостоятельно (куда только правительство смотрит?) устанавливать цены на свои же изделия? Куда, в конце концов, катится мир?!
Стояла и ошарашено улыбалась, не в силах разомкнуть губы. Меня сделали. Мат в два хода. Виктория бросила последний, полный праведного гнева взгляд на полки и, уходя, развернулась и выстрелила контрольным:
— Ну и продавайте дальше.
Этот акт великодушия, вероятно, единственное, что удержало меня от немедленного увольнения. Как это по-королевски благородно — даровать нашей зачуханной пекаренке милостивое разрешение продолжать работу. Хотя чего ещё ожидать от Её Величества?
Она шла домой гордая, думая, что уделала меня. Я чувствовала превосходство. Потому что, ну, я же в сравнении с ней — сама невинность и благородство.
Все выиграли.
Но гадко.