Ну да, скажут, конечно, чего удивляться, если речь идёт о быте управляющего заводами миллионщика Саввы Морозова? А каково было рабочим при таких управляющих?
Материал опубликован на портале "Частный корреспондент".
Вот книга из как бы спокойных, далёких по материалу и по тональности от воспалённой атмосферы споров наших борцов за «истинно русское» в отечественной культуре и истории.
Повествование, основанное на документах и свидетельствах современников, о жизни русской провинции XVIII — начала ХХ века. Авторы книги, историки и филологи В.В. Абашев, Г. Власова, П.А. Корчагин, А.В. Фирсава, занимаются здесь делом «скучным» — восстанавливают историческую реальность. Пишут историю горнозаводского посёлка Всеволодо-Вильва на севере Пермского края. Одного из множества на Урале.
Однако эффект предложенного книгой прочтения русской истории может быть неожиданным, более того, неудобным для нынешнего «историко-патриотического дискурса».
Как минимум способным вызвать у читателя предположение, что ментальность русской истории и её энергетических потоков не обязательно персонифицировать образами Малюты Скуратова или Сталина, можно ведь посмотреть и в сторону всех этих Демидовых, Строгановых, князей Всеволожских; ну а фигура Саввы Морозова может предстать неизмеримо более значительной, нежели актуализированная сегодня фигура Гришки Распутина.
Потому как странная, почти незнакомая нам Россия предстаёт в этой книге.
Не хуже, чем при советской власти
Ну например. В книге приводится инвентарная опись имущества, в которой среди прочего присутствуют: барометр, люстра в четыре рожка, телефонный аппарат, венские кресла, книжные шкафы, граммофон с пластинками, пианино, линолеум.
Это что? Обстановка городской квартиры нового буржуа в Германии или Франции? Или петербургский особняк англоманов Набоковых? Нет.
Это обустройство одноэтажного деревянного дома управляющего заводами Всеволодо-Вильвы. Ну да, скажут, конечно, чего удивляться, если речь идёт о быте управляющего заводами миллионщика Саввы Морозова?
А каково было рабочим при таких управляющих? Книга содержит ответ и на этот вопрос: нормально было. Как минимум не хуже, чем рабочим при советской власти.
В списке медицинских инструментов и оборудования заводского медпункта значился 481 предмет. То есть о такой комплектации могли бы мечтать поселковые больницы и сегодня. И кстати, мастеровых на уральских заводах лечили бесплатно, и повелось это ещё с XVIII века.
Социальные интересы рабочих в те времена «были в определённой степени защищены, за их соблюдением строго следило государство, опираясь на «Заводской устав», разработанный ещё в 1734 году В.Н. Татищевым».
Да и сами заводчики старались не нарушать этих законов. И дело тут не в их высокой культуре и либеральных взглядах, а в простом экономическом расчёте: доходы завода зависели от уровня квалификации рабочих и их работоспособности, то есть их здоровья.
Нет, разумеется, работа на лесоповале или на рудниках была тяжела, но так же она тяжела и сегодня (достаточно глянуть хотя бы статистику аварийности на угольных шахтах России).
Фантастическая реальность
Образ промышленной Уральской России, возникающий на страницах книги, может показаться современному читателю более фантастичным, нежели в сочинении Алексея Иванова про Парму.
Но для историка ничего фантастического в этих деталях нет. В очерках Корчагина «Время Всеволожских» (XVIII—XIX века) и «Созидатель» про Савву Морозова прослеживается история возникновения, становления и развития горнодобывающей и заводской жизни Урала.
И логика этого развития мало чем от логики развития, скажем, английской промышленности отличается. Естественный технический прогресс, связанный с этим развитием, делал закономерным появление в «глухих урочищах» России и электричества, и телефона, и пианино, и граммофона.
Нет, разумеется, история русской промышленности не была идиллической — она включала в себя жесточайшую борьбу за территории, за ресурсы (так называемые межевые войны), конкурентную борьбу друг с другом и всех вместе с коллегами из-за рубежа; и именно тогда обозначились «родовые язвы» технического прогресса, ну, скажем, проблемы экологии — почти двести лет уральские заводы работали не на каменном, а на древесном угле, то есть шло тотальное уничтожение лесов.
Но и слово «созидатель», которым Корчагин называет своего героя в очерке о Савве Морозове, выглядит более чем уместно.
Феномен русской экономической жизни на рубеже XIX—XX веков был естественным итогом работы сотен и сотен промышленников, то есть — и это убедительно демонстрирует материал этой книги — процесс этот не был нелепой для русских условий калькой с западных образцов, как привыкли изображать его русские классики XIX века.
Это был процесс естественный, вытекающий из самой ментальности страны. Корчагин персонифицирует тип русского предпринимателя в портретном очерке о Савве Морозове, имевшем, кстати, образцово-показательную для блоковской формулы скифов внешность.
Но вот чего не было в раскосых глазах Саввы Морозова, так это тупой и яростной жадности. В нём естественно сочетались европейская образованность (Оксфорд) с укоренённостью в русской жизни, только не опереточной, с гармоникой, сарафанами и матрёшками, а реальной.
Во Всеволодо-Вильве Морозов построил химический завод, работавший по самым продвинутым в те времена технологиям, соответственным образом был обустроен и быт рабочих.
И ничего случайного не было в том, что именно Морозов позвал в 1902 году к себе, в пермскую глушь, погостить А.П. Чехова.
О нескольких днях, проведённых Чеховым в Пермском крае, а также о следах в творчестве Чехова пермских впечатлений 1890 года говорится в очерке Власовой «К северным рекам. Чехов во Всеволодо-Вильве».
Тесные взаимоотношения Морозова и Чехова, капиталиста и знаменитого писателя, не выглядят здесь исторической экзотикой: это была черта тогдашней культуры русской жизни.
Опровержение блоковской Скифии
Если в творчестве Чехова Всеволодо-Вильва осталась, так сказать, факультативно, то исключительно важную, если не определяющую, роль сыграло это место в жизни двух младших современников Чехова.
Химика Б.И. Збарского, будущего советского академика, работавшего какое-то время управляющим заводами и имениями Морозова и именно здесь сделавшего своё открытие, позволившее в годы Первой мировой войны обеспечить госпитали русской армии отечественным хлороформом. О Збарском — очерк В. Абашева «Судьбы скрещенья. Борис Збарский во Всеволодо-Вильве».
Ну а герой второго очерка Абашева, «Раскованный голос. Всеволодо-Вильва в судьбе Бориса Пастернака», мог бы считать Всеволодо-Вильву местом своего рождения как поэта.
В своём очерке, представляющем компактное, тщательно проработанное филологически исследование, Абашев отмечает, что здесь закончились метания Пастернака между музыкой, философией и поэзией.
Именно в стихах, написанных на Урале, поэт обрёл свой голос. Стихи эти вошли потом в книгу «Поверх барьеров», утвердившую имя Пастернака в новой русской поэзии.
Эссе Абашева сопровождается подборкой архивных фотографий Пастернака на Урале, подборкой написанных в Вильве стихотворений с факсимильным воспроизведением машинописных рукописей некоторых из них, отпечатанных, кстати, на бланках вильвенской заводской конторы.
Здесь же подборка писем Пастернака отцу и друзьям с Урала.
Жанр этой книги как бы совмещённый — классическое краеведение (эссе Абашева «География и судьбы. Всеволодо-Вильва на карте местности»), страницы истории русской промышленности в очерках Корчагина, литературно-биографическое исследование (Власова о Чехове, Абашев о Пастернаке) плюс несколько подборок устных рассказов местных старожилов, обширные извлечения из путевой прозы В.И. Немировича-Данченко «Из очерков путешествия по Уралу», воспоминания А. Серебрякова (Тихонова) «О Чехове», мемуары Б.И. Збарского, «Вильвенские страницы» (поэтические и эпистолярные) Бориса Пастернака.
Вот это сочетание разнородного как бы, но с определённой внутренней логикой выстроенного собрания текстов плюс подбор фотографий (архивных и работ современных фотохудожников) делает изданную в альбомном формате книгу «Всеволодо-Вильва на перекрёстке русской культуры» прежде всего книгой для чтения.
В предисловии к ней авторы оговариваются, что у них не было претензий представить всю историю посёлка и «хронологически, и в проблемном отношении», в частности, не затронуты ими «Гражданская война, восстановление завода, появление в этих местах спецпереселенцев, Отечественная война» и т.д.
Они выбрали темы культурного развития России (в экономике, науке, быте, искусстве). И воссозданный ими образ, повторяю, ничем не напоминает дикую Скифию — как минимум на использованных в оформлении книги старинных фотографиях служащих и рабочих никаких онучей и окладистых бород, а в облике рабочих — ничего орангутаноподобного, как в канонической советской скульптуре «Камень — оружие пролетариата».
Нет, ясные, а по нынешним временам так и просто интеллигентные лица абсолютно вменяемых, с чувством собственного достоинства, но не кичливости — лица инженеров, мастеровых, рабочих.
В той жизни, которую описывает книга, не было глубинного внутреннего противоречия между «нутряной, исконно русской» и культурной жизнью. Чехов, Збарский, Пастернак — это точно такая же органика русской жизни, как и крестьянин Артемий Бабинов, устроитель Бабиновского тракта, как и Строгановы, Демидовы, Всеволожские, как и сотни, тысячи инженеров и мастеровых, создавших одну из самых могучих промышленных (а значит, и культурных) зон в мире.
Так что нет, никакая не Скифия — нормальная страна, у которой было достаточно поводов для самоуважения.
Автор: Сергей Костырко, "Частный корреспондент".