Из романа "Тайный остров"
1953
1
Прозрачные березняки, тёмные ельники, свинцово-стылые реки, серые в седине инея пустые поля, серое небо, простроченное косяками птиц… Поезд, идущий с северо-востока, будто старается догнать птичьи стаи…
Осуждённый в 1947 году по уголовной статье (за растрату), бывший председатель колхоза «Сталинский ударник» Дмитрий Алфеевич Дойников возвращается из мест лишения свободы домой. В Семигорье.
Четверо суток с пересадками и долгими остановками ехал до знакомой, тоже родной уже станции. Вон и крыша дома-барака видна, в котором Мария, сестра Степана Бугаева с семьей живёт. Степан писал ему, мол, если что – можно к ним зайти. Накормят, мол, хорошо – Мария-то в ресторане работает (и давно уже, с послевоенного сорок шестого). «Повезло, что в ресторан-то устроилась, - думал Дойников, - поди-ка ведь не голодали уж». Вспомнился ему страшный голод сорок шестого – сорок седьмого... Вспомнил Дмитрий и то, как в сорок первом году с этого вокзала уезжал.
Но к сестре Степана он не пошёл. «Кто я им? Если б, правда, некуда податься было или бы голодал…» Нет, не голодал и домой побыстрее попасть хотелось. До вечера ещё далеко было, и Дойников рассчитывал найти попутную машину если не до Семигорья, то хоть до Крутиц.
Он шёл мимо старого одноэтажного кирпичного здания, примыкающего к двухэтажному, стилизованному под старинный терем зданию вокзала. Ресторан тут и был. «А зайду-ка, чего? Пообедать хватит», - подумал вдруг отчаянно. Но когда подошёл к крыльцу, подумал сначала, что почему-то посреди дня ресторан закрыт, не работает. Окна плотно – ни единой щёлки – задёрнуты тяжёлыми шторами, дверь закрыта. Но когда Дойников подошёл к двери, дёрнул её и убедился, что она заперта, изнутри здания донеслись приглушённые, но явные звуки музыки. Причём, он даже понял, что это какой-то марш, что весьма странно для ресторана. Ещё раз стукнул. Дверь чуть приоткрылась и из-за неё видны были красный нос и рот, обмётанный усами и бородёнкой. «Чего стучим? Не видим объявление?!» И тут же захлопнулась дверь, и запор какой-то там щёлкнул. И тут только увидел на картонке, прицепленной к ручке, надпись: «Закрыто на спецобслуживание».
И сразу сообразил, что и вообще-то это глупость полная – идти вот так, в этой одежде (был он в каком-то старом, но довольно чистом пальтеце, в кепке, в коротковатых брюках, в ботинках, густо замазанных ваксой), с этим самодельным, покрытым крашеной мешковиной (изделие лагерного умельца), чемоданом – прямо в ресторан. И раньше-то не бывал, а тут надумал! Сам себе усмехнулся: «Кто ты есть-то? Кто ты, чтоб как нормальный человек в ресторан… Не прощённый, не реабилитированный – амнистированный, то есть – помилованный. Государством. Которое и покарало тебя. Так-то вот, гражданин Дойников».
Он пошёл мимо ресторана, гудели неподалёку поезда, шли на вокзал и с вокзала люди с чемоданами, мешками. Отъезжал от остановки первый в городе рейсовый автобус, битком набитый …
И вдруг голос:
- Дмитрий, Дмитрий Алфеевич, стойте! - он обернулся. Мария бежала к нему. В белом халате, в туфлях, в белой же наколочке на голове – очень красивая. Дойников никогда не видел её такой. (Он и помнил-то её школьницей, когда в одной семигорской школе учились, а потом уж когда она из города к родителям наезжала).
- Здравствуй, Мария…
- Пойдёмте, пойдёмте, - она его за рукав потянула. Но не к входной двери, а в калитку, ведущую во двор и дальше к заднему входу. - А я в окошко-то глянула – да вроде ж это Дмитрий наш Алфеевич. Мне Стёпа говорил, что скоро вас отпустят… Вот сюда. - Мимо кухни в какую-то комнатушку полутёмную провела. - Вот тут садитесь. Я сейчас покушать принесу…
Дмитрий остался один. От запаха с кухни заурчало в животе… В приоткрытую дверь сейчас чётко услышал… Да-да, он не ошибался – немецкую речь. И какой-то немецкий марш военной поры звучал с патефонной пластинки.
Дойников, оставив чемодан, вышел из комнаты, мимо кухни по коридору пошёл на голоса и музыку. Навстречу ему прошёл озабоченный официант.
В зале за сдвинутыми, уставленными бутылками, тарелками и блюдами с едой столами сидели люди, большинство из них в немецкой военной форме. Закончили разливать по рюмкам, вскочили все и, вытянув руки в фашистском приветствии, вскрикнули: «Хайль!»
- А ты чего тут? - за плечо Дмитрия ухватил тот самый красноносый и бородатый, что не пустил в дверь.
- Руки-то убери, дядя, а то обломаю, - спокойно и страшно сказал Дойников, оттолкнул швейцара и вернулся туда, где оставила его Мария. Она была уже там, а на столе тарелка с парящим супом стояла, и ещё что-то под крышкой, и даже початая бутылка водки.
- Вот у вас какое спецобслуживание. Здорово!
- Дмитрий Алфеевич, так что уж, они уезжают, заплатили за всё…
- Пойду-ка я… - он нахлобучил кепку, поправил неопредённого цвета шарфик под пальто, поднял чемодан.
- Да что ж ты, Митрей! - по-деревенски Мария вскрикнула. - Да из-за этих-то… Да поешь хоть…
- Извини, Маша, не могу… Да и ближе к дому надо. Он пошёл к выходу, Мария больше не уговаривала его.
Довольно быстро Дойников нашёл попутку до Крутиц. А приехав в Крутицы, уж не утерпел, зашёл в контору выстроенного за годы его отсутствия рыбзавода, спросил Степана Бугаева. И тот вскоре пришёл – такой же бугристый весь, сурово-тяжёлый, крепкий. Обнялись.
- Ну, пошли, Дмитрий Алфеевич, ко мне…
- Пошли, Степан Авдеевич…
Степан с женой и двумя детьми жил в новом неподалёку от завода выстроенном двухэтажном кирпичном, оштукатуренном и покрашенном в жёлтый цвет доме.
За столом и поговорили. Рассказал Дмитрий о том, как к сестре Степана в ресторан зашёл, о немцах…
- А, так это пленные домой едут, срок вышел, - спокойно Степан ответил. - Наши, вот те, что завод строили, и этот дом между прочим, как раз вчера уехали, последняя партия, они и есть поди-ка… Знаю я, что празднуют они. Маша мне тоже рассказывала… Денег-то много тут заработали, не пустыми едут. Ты-то заработал?
- Маленько есть…
Степан оставлял его, конечно, до утра, но Дмитрий ни в какую – пойду и всё.
- Дак уж тогда отвезу я. Со всеми удобствами, на «Победе». - На удивлённый взгляд Дойникова добавил: - Я ведь директора завода вожу… Ничего, он разрешит…
В темноте уже ехали. Фары протыкали ночь, выхватывали из тьмы дорожные колеи, придорожные камни, голые вицы кустов… На ухабах ли так ухало сердце Дмитрия Дойникова или от радости и страха предстоящей встречи…
Глубокой ночью в Семигорье въехали. Остановились у старого дома, в котором в сорок седьмом Веру, пятилетнего Олега и совсем ещё крохотную годовалую Зинку оставил «Новый дом построю!» - тут же решил. Мелькнул в окне свет. «Лампу зажгла Вера!» Дверь на крыльце хлопнула. Он стоял у калитки с чемоданом в руке, а она бежала к нему простоволосая, босая…
- Что ты, холодно же! - первые его ей слова… И обняла она его, закрыла губы своими губами.
Бугаев мигнул фарами и дал газу.
Детские головёнки выглядывали в окно.
Ноябрьский холодок схватывал осеннюю слякоть, стеклил первым ледком лужи и пруды во дворах, забелял инеем землю, жухлую траву, ветви кустов и деревьев…
2
Александр Петрович Глотов верхом на коне возвращался с дальней залеснинской фермы. Ночевал в Залесье у тамошнего бригадира Чуглова. В обратный путь не рано выехал. Коняшку не торопил, и тот шёл потихоньку знакомой, присыпанной свежим снежком дорогой. До Больших Дворов оставалось километра четыре, а там уже и Семигорье…
Вдруг слева из леса выбежала рыжая лошадка, влекущая груженые нетолстыми брёвнами сани. Лошадка эта – Зорька, на которой старик Кукушкин летом коров пасёт, зимой возит на фермы сено.
А вот возницу Глотов никак узнать не мог. «Точно не Кукушкин. Кто же?..»
Зорька тем временем выскочила на дорогу. Мужик в жёлтом коротковатом тулупе, ушанке и валенках сбоку бежал, будто стараясь помочь лошади, держался рукой за оглоблю, вместе рывком и сани на твёрдый путь вытащили. И тут, то ли лопнула верёвка, то ли узел какой развязался – брёвна одно за другим покатились на дорогу и в снег…
- Тр-р-р!.. Стой!.. - закричал, прихватывая лошадь под уздцы, Дмитрий Дойников.
По голосу и узнал его Глотов.
… Вчера Дойников поговорил с председательшей Костровой, мол, дров-то на ползимы только хватит у него. «На старой делянке за Большими Дворами должно что-то остаться», - сказал.
Лидия Кострова , высокая костистая женщина с грубым почти мужским голосом, третий уже председатель после того как забрали Дойникова. Присылали из города, из соседнего колхоза, теперь вот она, бригадирившая до того на ферме. С возвращением Дойникова она воспрянула, надеялась ему председательство передать.
И сейчас согласилась с ним, и лошадь с санями сразу выделила. Свою вину чуяла – Вера Дойникова ведь заявку писала на дрова, да как-то и забылось это, а Вера, гордая, второй раз не попросит…
«С бабы, что возьмёшь, - думал не злобно о председательше Дойников, - хоть колхоз-то тянет…»
С утра пораньше выехал. На старой делянке действительно нашёл брошенный штабелёк по два метра напиленных еловых брёвен. Как его и ждали дровишки-то!..
И вот, надо же – развалился воз посреди дороги… «А кто там едет-то? Ну, хоть поможет связать… Да кто есть-то? Глотов же!»
- Здорово, Александр Петрович, - с усмешкой в голосе Дойников сказал.
- Ты, что ли, Митрей? Дмитрий Алфеич?.. - Глотов придержал коня.
- Я и есть…
- Здравствуй. Не узнал.
- Да уж, давненько не виделись-то…
- С возвращением, Митрей…
- Помоги, Сано, - попросил Дойников. И Глотов спрыгнул с коня, поскользнулся на снегу (был он не в валенках, в сапогах ещё), суетливо накинул поводья на придорожный куст: «Постой, Карько». И конь, будто бы соглашаясь, кивнул, потянулся бархатными губами к сухой заснеженной траве.
Дровины молча и быстро на сани уложили.
- Придержи сверху, - попросил Дойников. Глотов поверх дров сел. Дмитрий протянул верёвку под санями, наверх вывел и снова под сани… Тут Зорька что-то дёрнулась подала голос тихонько и переступила с ноги на ногу.
- Но-но, не балуй, - прикрикнул на неё Дойников, затягивая верёвку.
Коротко и негромко ответил ржанием конь.
Зорька откликнулась задорно.
И уже в полную силу, вскинув голову, заржал Карько.
- Стой, окаянный! - крикнул ему Глотов и тут же от рывка слетел с саней.
Зорька выгнула шею, задрала хвост и понеслась по дороге.
- Коня держи! - Глотов крикнул.
- Держу! - Дойников ответил.
Оба с двух сторон, за поводья ухватились, натянули, склонили к земле тяжёлую голову коня. Тот храпел, выгибал шею. Но смирился.
- Надо же, - только и сказал, покачав головой и поправляя очки ветеринар, очки он давно уже всегда с резинкой носит, чтоб не слетали – бывали раньше случаи, а без очков он совсем слеп.
- Да уж, - и Дмитрий отозвался. Он смотрел вслед Зорьке. Она довольно далеко убежала по дороге, а теперь спокойно, как ни в чём не бывало, стояла, поджидая возницу. Дрова, к счастью, не раскатились.
Они стояли друг против друга… Глотов ждал. И Дойников сказал.
- Я видел твою подпись под заявлением и под показаниями.
- Ну… - Глотов затравлено смотрел на него.
- Как Валентина живёт-то с тобой, боевая девка-то была. Я ведь с ней по перву гулял… - усмехнулся Дойников.
- Алфеич…
- Молчи! - Дойников сплюнул под ноги, рывком отвернулся и побежал к саням. Добежал, подтянул верёвку, тронул лошадь…
Глотов влез на коня, снова ставшего спокойным и покорным, ткнул его каблуками в живот.
… Знал, что Валентина его гуляла перед войной с Митькой Дойниковым, знал, что потом чуть ли не замуж собиралась за Ваньку Попова… Да он-то бы и не против – шла бы за своего Ваньку, не больно-то ему и хотелось жениться на ней. Хватило бы ему и одной с ней ночки. Однако же – не хватило. Когда и второй раз пришёл к ней зимним тёмным вечером, Валька, впустив его с крыльца, на тёмном мосту, со всей-то силы влепила ему. «Мужики воюют, а ты…» «Валя, я ж по-хорошему…» «По-хорошему – так женись!» «Женюсь, на вот», - сунул картошки немного в мешке. А у неё мать больная в избе лежала. Взяла…
Ванька вернулся с фронта – думал Глотов, что за него и выйдет Валентина. А она Ивана отшила. К нему пришла. «Пошли, Александр Петрович, в сельсовет, расписываться. Беременная я».
Расписались. А ребёнка-то и не было.
- Не будет, Сано, у меня детей. От тебя…
Так вот и живут… Вдвоём, будто по одному.
Снегопад начался, да такой – зги не видно. Но Карько дорогу к дому знает. Идёт и идёт. Ветеринар Глотов втягивает очкастую в меховой шапке голову в плечи, холодные завитки воротника бараньего полушубка неприятно касаются лица. И голова болит, просто раскалывается. И давит в груди. От бревён что ли этих проклятых… Или от слов Дойникова, от плевка его на сапоге Глотова замёрзшего…
Приехал. Коня во двор завёл, расседлал, обтёр клочком сена. Конь колхозный, но постоянно у него на дворе стоит.
Глотов пошёл в дом.
- Приехал? Садись, щи горячие, - сказала Валентина и потянулась ухватом в печь.
Глотов повесил полушубок на крючок у двери, наклонился, чтобы стянуть сапог. И тут, будто что-то шарахнуло по голове его, красные паучки в глазах разбежались и темно стало. Он осел на пол, что-то попытался сказать…
- Сано, ты чего? - Валентина кинулась к нему. Потом бежала домой к фельдшерице…
Та пришла, поглядела. Вместе переложили его на кровать…
- Удар, - сказала. И добавила непонятно: - Инсульт. В город надо… - И ушла.
Валентина сидела над разбитым параличом мужем. Вроде бы и не плакала, а слёзы текли.
3
- Проходи, проходи, Дмитрий Алфеевич, - первый секретарь Сухтинского райкома партии Смирнов поднялся, сделал шаг ему навстречу, протянул руку. - Садись, - указал на стул рядом со столом.
В сорок седьмом, когда забрали Дойникова, первым в районе был Пименов – тёртый калач. В прошлом году его в другой район перекинули, а в Сухтинский вот этот Смирнов Николай Сидорович пришёл – моложавый, худощавый, высокий, но в тёмных волосах проседь. Серый пиджак распахнут, узел галстука чуть сбит.
Они впервые видят друг друга. Вчера только по телефону разговаривали. Прибежала девчонка-посыльная из конторы, позвала срочно Дойникова…
Дойников не сразу увидел в кабинете ещё одного человека, тот сидел чуть в стороне, у окна, упершись локтем в подоконник. Крупный, тяжёлый, с круглым лицом и большим грушевидным носом, в чёрном костюме и при галстуке.
- Знакомьтесь, Дмитрий Алфеевич, это Егор Семёнович Брагин, секретарь обкома по сельскому хозяйству, - сказал Смирнов и сел за свой стол с потёртым зелёным сукном, старомодным письменным прибором и тяжёлой лампой с зелёным же плафоном.
Дойников, конечно, о Брагине слышал ещё в сороковые, видел тоже впервые.
- Здравствуй, Дойников, - Брагин сидя протянул ему лопатистую руку. Дмитрий тоже не поднялся, протягивая сухую жёсткую ладонь. - Есть мнение, что ты мог бы возглавить колхоз. Ты как на это смотришь?
- Какой колхоз? - растерянно Дойников спросил.
- Свой! «Сталинский ударник»! - Брагин, рывком придвинувшись вместе со стулом к столу, прихлопнул ладонью, в настольной лампе что-то тонко звякнуло. - И ни о каких обидах и думать не смей, - толстым указательным пальцем из стороны в сторону поводил, - не смей, Дойников.
Дмитрий едва сдерживал себя от грубости.
Смирнов, видя его состояние, заговорил:
- Да, знаете ли, не справляется ваша председательша, не тянет…Так что, вот… Думаем после Нового года и провести перевыборы у вас. Мы уже, Дмитрий Алфеевич, все кандидатуры перебрали…
- Я подумаю, - глядя на Брагина, ответил Дойников.
- Вот и добро! - Брагин сразу заговорил так, будто он, Дойников, уже согласился. - Давай-ка, посмотрим сколько у вас озимых посеяно, зяби поднято, надой какой, - он взял в руку листок с подготовленной сводкой по «Сталинскому ударнику»…
Когда Дойников уже выходил из кабинета, Брагин сказал вдогонку:
- Да, в феврале семена борщевика получите.
- Какого ещё борщевика? - грубовато, срывающимся голосом спросил, обернувшись Дмитрий.
- Ну, брат, поотстал, по количеству зелёной массы – равных нет борщевику. По весне вся область сеяться будет…
- Я не по своей воле поотстал, - не громко, но достаточно чётко сказал Дойников.
Его не расслышали или сделали вид, что не расслышали.
- Готовьтесь к общему собранию в колхозе. Смирнов, ты держи это на контроле, - басил Брагин.
В город Дмитрий Алфеевич приехал на райповской машине. Обратно надо было ещё попутку искать. До Крутиц-то не проблема, а дальше как? Снова беспокоить Степана не хотелось…
Курил Дойников на крыльце райкома, думал…
Вдруг тормознул грузовик, а выскочил из него с шоферского места Петров, председатель «Смычки», дальнего, вечно отстающего колхоза, что по Сухтинской дороге ещё на тридцать вёрст дальше Семигорья. Да там и дороги-то уже почти нет – зимой ещё накатывают, а летом на машине не всегда проедешь…
- Привет, Алфеич! - Петров в полушубке и в валенках с галошами, в лохматой шапке, маленький, шустрый, со сморщенным безбровым лицом, - подскочил к Дойникову. - Вернулся? А тут чего? А меня – на ковёр! - Всегдашняя весёлая отчаянность и сейчас не покидала бывшего, горевшего да не сгоревшего когда-то, танкиста.
- Ты когда назад, Тимофей Аполинарьевич? - Дмитрий не сразу, но вспомнил его имя.
- Тут не меньше часа да ещё дела есть… Часа через три, но не позже – засветло надо успевать.
- Подбросишь?
- Конечно! - И придав лицу серьёзное выражение, снял шапку, взялся за большую с набалдашником ручку тяжёлой двери. - Не поминай лихом, Алфеич! - И глаза неунывающего председателя отстающего колхоза сверкнули озорно.
Дойников откинул окурок в сугроб, подумал да и пошёл к церкви. Ивана Попова повидать. Да и отца Анатолия…
Иван как раз из храма выходил. В фуфайке серой поверх рясы, в скуфейке чёрной, борода густая, сединой простёгнутая.
- Здорово, Иван.
Тот остановился. Через мгновение раскинул руки:
- Митрей!
Обнялись.
- Мне уже говорили, что ты вернулся. Здесь-то как? Ну, пошли, отец Анатолий рад тебя будет видеть, - Иван подтолкнул его в сторону домика, стоявшего рядом с храмом. - Всё вспоминает, как ты в сорок пятом молебен о дожде заказал, и как старухи катали его по полю…
- Да, было…
К ним вдруг быстро подкатил на скрипучей низкой тележке, толкаясь от чисто выскребенной булыжной мостовой короткими заостренными палками, безногий инвалид, во рванине, уже весьма отдалённо напоминающей военную форму, в драной шапчёнке, с гноящимися глазами, спутанной бородёнкой, воняющий бражным перегаром, прохрипел:
- Помогите инвалиду войны! - И добавил: - Ради Христа.
- Николай, вам же с канона дали… - укоризненно Иван заговорил, но Дмитрий тронул его за руку, торопливо полез в карман, достал какую-то мелочь, ссыпал в протянутую грязную сморщенную ладонь. Инвалид моментально спрятал деньги в лохмотьях и тут же, сильно толкаясь своими палками, быстро покатился к церковным воротам, где стояли и сидели ещё несколько человек из нищей братии.
Иван и Дмитрий пошли в дом, где жил священник…
Отец Анатолий, радостно улыбаясь, перекрестил Дойникова, прошептал слова благословения, хотя тот и не просил, а только по-светски поздоровался …
- Потрапезничаем, - сказал.
На столе появилась посуда, запахло щами, картошкой, графинчик посреди стола водрузился. Благообразная старушка в тёмной одежде выставляла всё это…
Священник и дьякон коротко помолились. Дмитрий стоял молча, но вместе с ними перекрестился на икону.
- Вот, брат ты мой, и тебе пострадать пришлось, - говорил отец Анатолий после второй рюмки. - Страдание очищает. Каяться не хотим, так Господь нам страдание ниспосылает… - Вроде бы и нравоучительные слова говорил священник, но говорил просто, с улыбкой даже.
И Дмитрий заулыбался.
Иван его про жену спросил, про детей. Ответил коротко, что всё, мол, ладно. Рассказал и про то, что ветеринара Глотова паралич разбил.
- Валентина-то – при живом муже вдова теперь, - сказал Дойников и осёкся. Иван нахмурился, опустил голову, ничего не сказал.
Старушка, выставлявшая еду, и узелок с гостинцем для детей подала.
- Бери-бери, скажи им, что от крёстного, - священник велел. Отец Анатолий крестил Олега Дойникова в сорок третьем, после возвращения с Печёры, Зину в сорок шестом…
А потом Дойников и Петров ехали по зимней стылой дороге и распевали песни (Петров, похоже, тоже где-то поддал).
- Ты на каком служил-то?
- На Ленинградском. А ты?
- Я на Украинском… Вот такую у нас песню пели, - затянул на мотив «Вышел в степь Донецкую»:
- На границе западной за страну советскую
С людоедом Гитлером грянул бой большой.
И из шахты угольной, через степь донецкую,
Вышел в бой за Родину парень молодой…
- Знаю! Пели! - Дойников крикнул.
- А вот такую… - запел на мотив песни «Любо, братцы, любо…»
Петров пел замечательно звонко и точно. Дойников не мешал ему (не знал и слов), но припев старательно подтягивал.
Болванкой в танк ударило,
Болванкой в танк ударило,
Болванкой в танк ударило,
И лопнула броня.
И мелкими осколками,
И мелкими осколками,
И мелкими осколками
Поранило меня…
Ой, любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить.
В танковой бригаде
Не приходится тужить…
Очнулся я в болоте,
Очнулся я в болоте,
Очнулся я в болоте,
Глядь, вяжут раны мне.
А танк с броней пробитой,
А танк с броней пробитой,
А танк с броней пробитой,
Догорает в стороне.
Ой, любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить.
В танковой бригаде
Не приходится тужить…
И вот нас вызывают,
И вот нас вызывают,
И вот нас вызывают,
В особый наш отдел.
Скажи, а почему ты,
Скажи, а почему ты,
Скажи, а почему ты,
Вместе с танком не сгорел.
Ой, любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить.
В танковой бригаде
Не приходится тужить…
Вы меня простите,
Вы меня простите,
Вы меня простите,
Я им говорю.
В следующей атаке,
В следующей атаке,
В следующей атаке,
Обязательно сгорю.
Ой, любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить.
В танковой бригаде
Не приходится тужить
А на утро взял я,
А на утро взял я,
А на утро взял я
Да слово и сдержал,
Вместе с новым танком
На опушке до-го-рал...
Ой, любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить.
В танковой бригаде
Не приходится тужить...
В Семигорье были лишь поздним вечером, и Дойников Петрова дальше не пустил, оставил у себя ночевать. Быстро поужинали. Дети уже спали.
- Ну, что? - шепнула Вера, когда легла к нему на кровать. Дети лежали на печке, а Петров в этой же комнате на самодельном диване.
- Председателем велят… - проваливаясь в сон, говорит Дмитрий.
Вера, всматривается в его лицо, твёрдое, с тёмными шрамами морщин, гладит его уже седеющие волосы…
Что-то пробормотал во сне Олежек, Вера приподнялась, посмотрела в сторону печи. Всё тихо. И она легла.
Яркий, как фонарь, месяц светил в окно, долго не давал ей уснуть…