Чем шире разворачивались сражения Гражданской войны, чем больше территорий переходило из рук в руки (то от красных к белым, то от белых к красным), чем дольше затягивалось внутреннее противостояние, тем беспощаднее становился партийно-тоталитарный нажим на Церковь, православную веру, священников и рядовых прихожан. Атеистические власти не брезговали никакими средствами — от свирепого, беспощадного террора и кощунственного вскрытия святых мощей до хитроумных манипуляций с внутрицерковными раскольниками и их самозваными «союзами». И недавно восстановленному патриаршему престолу, на который сыпались жесткие удары кремлевских повелителей, приходилось биться на два фронта — и с красными атеистами, и с собственными отступниками. Эта обстановка сохранилась и по окончании гражданских усобиц, когда большевикам не нужно уже было тратить силы на борьбу против белогвардейских генералов.
БРОЖЕНИЕ НА ОКРАИНАХ
Торжество коммунистов смутило некоторые слабые души. В среде духовенства стали замечаться случаи откровенного, ничем не закамуфлированного ренегатства. Например, в журнале «Революция и Церковь» было напечатано заявление некоего иерарха: «Я, — говорилось в нем, — снимаю с себя дарованный Николаем Романовым сан диакона и желаю быть честным гражданином РСФСР. Церковные законы и молитвы составлялись под диктовку царей и капитала. Долой милитаризм, царей, капитал и попов! Да здравствует диктатура пролетариата!» К слову сказать, такие разгромные призывы раздавались среди клириков крайне редко.
Сознавая непоправимый вред произвольных богослужебных нововведений, способных раздробить целостную Церковь на мириады «самостоятельных», никому, кроме агентов ЧК, не подвластных приходов, патриарх Тихон обратился к пастве с особым посланием. 4 ноября 1921 года вся православная Россия внимала предстоятелю Русской Церкви: «Божественная красота нашего истинно созидательного в своем содержании и благодатно действенного церковного богослужения, как оно создано веками апостольской верности, молитвенного горения, подвижнического труда и святоотеческой мудрости и запечатлено Церковью в чинопоследованиях, правилах и уставе, должна сохраниться в святой Православной Русской Церкви неприкосновенно, как величайшее и священнейшее ее достояние».
Однако умы продолжали «шататься», и наиболее болезненно проявилось это на юге, в пределах Украины. Весной 1920-го туда вторглись польские жолнеры. Им удалось захватить Киев — мать городов русских. В Польше, которой тогда руководил «начальник государства» Юзеф Пилсудский, распевали хлесткие рифмованные строки:
Една Польша, еднакова
От Киева до Кракова…
Воспользовавшись оккупацией, за которой стояли державы победоносной Антанты, вновь подняли голову украинские автокефалисты — сторонники независимой от России («самостийной») Православной Церкви. Клирики и миряне нескольких приходов провозгласили новую Всеукраинскую церковную раду, которая, попирая вековые каноны, отвергла всех епископов как ставленников великодержавной Москвы и в очередной раз провозгласила автокефалию украинской Церкви. Патриарх Тихон тотчас же упразднил автономию местной Церкви и установил для нее статус экзархата (наместничества), назначив экзархом архиепископа Гродненского Михаила (Ермакова) — впоследствии митрополита Киевского.
Тем не менее раскольники не утихомирились. Правда, поляки помочь им не успели — панов попросту изгнали из Киева. Зато там «осели» коммунисты, которые не пожелали ссориться с сепаратистской Церковной радой — казалось бы, вредной для единства контролируемой большевиками державы. Но Рада — и за это ее ценил красный Кремль — боролась с патриархом, расшатывала Православие, ослабляла Церковь. Поэтому осенью 1921 года власти поддержали бывшего петлюровского министра Владимира Чеховского, который подсказал Раде созвать (не слушая высшего священноначалия) самочинный Всеукраинский собор. В работе этого учреждения, провозгласившего полную автокефалию, не участвовал ни один епископ.
23 октября 1921-го в киевском Софийском соборе распоясавшиеся «пресвитеры» совершили лжехиротонию женатого протоиерея Василия Липковского в сан митрополита. На другой день «митрополит» рукоположил во епископа своего сотоварища Нестора Шараповского. Вдвоем они возвели в разные саны священников Ивана Теодоровича, Александра Ярещенко и Степана Орлика. Буквально в течение недели возникла целая лжеиерархия, прозванная в народе «липковщиной» и «самосвятством». Автокефалисты увлекли за собою немалую часть украинской паствы, захватив до полутора тысяч приходов. Далеко не сразу удалось переломить негативное развитие событий.
В ТИСКАХ ГОЛОДА
К сожалению, сепаратистско-автокефалистскими действиями русские беды не ограничились. Летом того же 1921 года (когда, кстати, Ленин впервые перенес три больших обморока, которые врачи списали на переутомление, чему сам вождь не слишком поверил) на Россию обрушился жуткий послевоенный голод. Страшная засуха, словно огнем, выжгла посевы в Поволжье, Предуралье, на Кавказе и в Южной Украине. Страдали свыше 23 миллионов человек. Крестьяне разбредались кто куда, пытаясь найти хоть какое-то продовольствие и устилая дороги непогребенными мертвыми телами — человеческими и конскими. В судебных инстанциях, которые работали на территории голодающих местностей, часто слушались уголовные дела о жестоком каннибализме.
Патриарх Тихон образовал Всероссийский общественный комитет помощи голодающим (Помгол). Туда вошли видные общественные деятели, в том числе бывшие «временные» министры — кадет Николай Кишкин, социалист Сергей Прокопович, а также его жена, правая социалистка Екатерина Кускова, не занимавшая политических должностей. В храмах накапливали необходимые средства, распределяли — с подачи Помгола — гуманитарную, как выразились бы сегодня, помощь, поступавшую из-за рубежа. Одновременно владыка обратился ко всей российской пастве, к восточным православным патриархам, к папе римскому Пию XI и главе Англиканской церкви архиепископу Кентерберийскому Рэнделлу Дэвидсону с просьбой собрать — во имя бескорыстной христианской любви — продукты и деньги для спасения вымирающего Поволжья.
Большевики не захотели терпеть чьей-либо конкуренции. 27 августа 1921-го Всероссийский Центральный исполнительный комитет (ВЦИК) распустил Помгол. Вместо него сформировали Центральную комиссию помощи голодающим, действовавшую при ВЦИКе. Пропаганда выбросила лозунг: «Десять сытых должны накормить одного голодающего!» В декабре руководство комиссии предложило патриарху пожертвовать изрядные суммы на нужды разоренных людей. 19 февраля 1922-го, в 61-ю годовщину отмены крепостного права, святейший Тихон призвал все приходские советы жертвовать драгоценные церковные принадлежности, если они, конечно, не имеют богослужебного значения. Это не смягчило ситуацию: советская печать запестрела статьями, обвинявшими клир в равнодушии к народному горю. 23 февраля был оглашен декрет о принудительном изъятии церковных ценностей.
Патриарх Тихон не согласился с этаким «подходом к делу». В новом послании пастве он резко осудил изъятие священных предметов, «употребление коих не для богослужебных целей воспрещается канонами Вселенской Церкви и карается ею как святотатство: миряне — отлучением от нее, священнослужители — извержением из сана» (73-е правило Святых апостолов). Подобный документ был направлен всем епархиальным архиереям. Приходские советы практически единодушно вынесли решение о недопустимости таких изъятий. Произвол всколыхнул огромные массы верующих. Вокруг храмов собирались толпы народа, происходили стычки, причем чекисты, милиционеры и красноармейцы не чинясь открывали огонь и подавляли сопротивление прихожан.
Так, в Шуе (к юго-востоку от Иванова) к паперти разоряемого собора устремились тысячи людей. Милиция попыталась разогнать их — тогда появились колья и камни. На подмогу карателям была переброшена воинская часть с пулеметами. Раздались «очереди». Толпа бросилась врассыпную, на площади остались пятеро убитых и десятки раненых. Официальная же комиссия, как ни в чем не бывало, занялась ограблением храма.
«ГЕНИИ ГЕНУИ»
В связи с протестами верующих судебные инстанции возбуждали «антиклерикальные» уголовные дела. Но события в Шуе вызвали в Кремле подлинную истерику. 19 марта 1922 года Владимир Ленин (за два с небольшим месяца до удара паралича) подготовил секретное письмо членам Политбюро ЦК РКП(б). «Я думаю, — размышлял отец партии и глава Советского правительства, — что здесь наш противник делает громадную ошибку, пытаясь втянуть нас в решительную борьбу тогда, когда она для него особенно безнадежна и особенно невыгодна. Наоборот, для нас именно данный момент представляет из себя исключительно благоприятный и вообще единственный момент, когда мы можем 99-ю из 100 шансов на полный успех разбить неприятеля и обеспечить за собой необходимые для нас позиции на много десятилетий».
Чем ближе подходил Ильич к своей гибельной болезни, тем агрессивнее и непримиримее становился его политический и бытовой тон. «Именно теперь и только теперь, когда в голодных местах едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы можем (и поэтому должны) провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией, не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления. Нам во что бо то ни стало необходимо провести изъятие церковных ценностей самым решительным и самым быстрым образом, чем мы можем обеспечить себе фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (надо вспомнить гигантские богатства некоторых монастырей и лавр). Без этого никакая государственная работа вообще, никакое хозяйственное строительство в частности и никакое отстаивание своей позиции в Генуе в особенности совершенно немыслимы…»
Большевики усиленно готовились к международной конференции в итальянском городе Генуе, которая проходила с 10 апреля по 19 мая 1922-го (а Ленин писал свои «соображения» в марте). На эту важную встречу (состоявшуюся за пять месяцев до фашистского путча Бенито Муссолини, за шесть месяцев до пятилетнего юбилея Октябрьского переворота и за семь месяцев до провозглашения Союза Советских Социалистических Республик) прибыли посланцы из 29 стран. Дипломаты обсуждали вопросы, связанные с урегулированием экономических контактов с Советской Россией. Однако работа конференции не заладилась.
Западные демократии потребовали, чтобы РСФСР признала солидные финансовые долги царского и Временного правительств перед англичанами, французами и американцами. Советские представители настаивали в ответ на возмещении убытков от иностранной военной интервенции в 1918–1920 годах. Дебаты зашли в тупик, но под конец споров и раздоров был подписан (в живописном генуэзском предместье Рапалло) договор об установлении дипломатических отношений между Советской Россией и послекайзеровской Германией (Веймарской республикой). Москва отказывалась от немецких репараций, которые полагались ей по Версальскому миру (лето 1919 года) как ключевой участнице Первой мировой войны на стороне Антанты. Берлин «забывал» о положенных ему по Брестскому миру (март 1918-го) русских деньгах и льготах.
Ленин был доволен конкретными итогами Генуи, ибо перед началом конференции настраивал своих коллег на самый практический лад («мы едем в Геную не как коммунисты, а как купцы»). В том же духе лидер воспринимал и развернутый накануне итальянских дискуссий антицерковный свистопляс. А подкрадывавшийся тяжелый недуг, которому суждено было через полтора года свести его в могильную сень, усугублял желание Ильича видеть вокруг только успехи и победы. «После Генуи, — замечал вождь мирового пролетариата, — окажется или может оказаться, что жестокие меры против реакционного духовенства будут политически нерациональны, может быть, даже чересчур опасны. Поэтому я прихожу к безусловному выводу, что мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий…
В Шую (где недавно кипели уличные страсти — В.М.) послать одного из самых энергичных, толковых и распорядительных членов ВЦИКа или других представителей центральной власти (лучше одного, чем нескольких), причем дать ему словесную инструкцию через одного из членов Политбюро. Эта инструкция должна сводиться к тому, чтобы он в Шуе арестовал как можно больше — не меньше, чем несколько десятков представителей местного духовенства, местного мещанства и местной буржуазии, по подозрению в прямом или косвенном участии в деле насильственного сопротивления декрету ВЦИКа об изъятии церковных ценностей. (Нехитрая инструкция! — В.М.)
Самого патриарха Тихона, я думаю, целесообразно нам не трогать, хотя он, несомненно, стоит во главе всего этого мятежа рабовладельцев… Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать».
БУЛЫЖНИК ПРОЛЕТАРИАТА
Через полторы недели, 30 марта 1922-го, Политбюро ЦК РКП(б) утвердило ленинский план разгрома Православной Церкви. Начать следовало с «ареста Синода и патриарха. Печать должна взять бешеный тон… Приступить к изъятию (храмовой утвари — В.М.) по всей стране, совершенно не занимаясь церквами, не имеющими сколько-нибудь значительных ценностей». По личному указанию Ленина развернулись судебные слушания в связи с сопротивлением духовных лиц декрету об изъятии церковного имущества. В мае в Москве (еще до окончания Генуэзской конференции) открылся процесс группы духовных лиц по подстрекательству к антисоветским беспорядкам.
В качестве свидетеля был вызван сам Тихон. Подводя первые итоги красного инквизиторства, бухаринская «Правда» писала 9 мая: «В Политехнический музей на процесс «благочинных» и допрос патриарха набилась тьма народа. Патриарх смотрит на беспримерный вызов и на допрос свысока. Он улыбается наивной дерзости молодых людей за судейским столом. Он держится с достоинством. Но мы присоединимся к грубому святотатству московского трибунала и вдобавок к судебным вопросам бухнем еще один, еще более неделикатный вопрос: откуда такое достоинство у патриарха Тихона?»
Трибунал, увы, не миндальничал. 11 обвиняемых были приговорены к расстрелу. Патриарх немедленно ходатайствовал перед председателем ВЦИКа Михаилом Калининым, прося помиловать осужденных, «тем более что инкриминируемого послания они не составляли, сопротивления при изъятии не проявляли и вообще контрреволюцией не занимались». ВЦИК отменил смертную казнь для шестерых лиц, а четверо священников (протоиереи Александр Заозерский, Василий Соколов, Христофор Надеждин, иеромонах Макарий) и мирянин Сергей Тихомиров встретили смерть в чекистских подвалах Лубянки.
Одновременно суд постановил привлечь патриарха Тихона («гражданина Беллавина») и архиепископа Крутицкого Никандра (Феноменова) к ответственности как обвиняемых. Аналогичные решения выносили, словно по команде, и провинциальные трибуналы, разбиравшие уличные беспорядки из-за проведения декрета о церковных ценностях. Масло в огонь подливали и некоторые публикации в белоэмигрантской печати. Например, выходившая в Париже газета «Русская мысль» беззаботно предрекала в те жуткие дни: «Недалеко то время, когда святейший патриарх возьмет в свои руки бразды народного правления, чтобы затем передать их в руки исторически сложившейся власти (то есть монархии — В.М.); он укажет и будущего носителя этой власти (нового императора — В.М.)». Чекисты радостно использовали такие «перлы».
19 мая (в день окончания Генуэзской конференции) святитель Тихон был задержан и переведен из Митрополичьего дома на Троицком подворье (на Самотеке) в столичный Донской монастырь, где его поместили под домашним арестом в круглосуточно охраняемой келье. Запрещалось даже выходить во двор. Предстоятеля выпускали, правда, подышать свежим воздухом на специальную огороженную площадку над воротами, откуда он молча (говорить коммунисты не позволяли) благословлял сотни мирян, собиравшихся под стенами обители в ожидании грустного патриаршего выхода. Владыке учиняли многочасовые допросы…
НОВЫЕ КОЗНИ РАСКОЛЬНИКОВ
Следствие вел начальник VI секретного отдела ГПУ (Главного политического управления, как с февраля 1922-го стала называться ВЧК) Евгений Тучков. Тихон именовал его: «некто в сером» («скоро придет опять и будет мучить меня»). Этот красный каратель обладал огромным психологическим потенциалом: одних обвиняемых умел припугнуть, других очаровать грубовато-дружеской фамильярностью, третьих «брал» изысканной вежливостью. Почему таких людей не умело найти для себя самодержавие? Вот загадка на столетия… Квартировал Тучков на московском подворье Серафимо-Дивеевского монастыря, где жил вместе с престарелой и очень богомольной матерью. Данное обстоятельство временно ограждало местных монахинь от преследований и разгрома обители. Одна из сестер, Анфия, простая старушка из народа, говорила от чистого сердца: «Ну, да что уж там… С Евгением-то Александровичем еще было можно. Он — мужчина обходительный. Не какой-нибудь фулюган — спаси его, Господи!»
Патриарх, естественно, был лишен возможности участвовать в общественных богослужениях, в общественной жизни. Зато тяжелые события чрезвычайно обрадовали раскольническо-обновленческие круги, решившие, что пробил их звездный час. Официально раскольничество сложилось еще ранней весной 1922 года. 24 марта газета «Правда» напечатала письмо наиболее лояльных к советскому строю православных клириков, которое обвиняло основную массу русского духовенства в контрреволюционности и политических спекуляциях. Так на свет Божий явилось обновленчество, которое верующие едко окрестили «обнагленчеством». Разнузданная травля святителя Тихона вдохновила сей церковный слой, подвигнув его на активные организационные действия.
Никем не уполномоченная группа петроградских священников (Александр Введенский, Александр Боярский, Евгений Белков), прихватив с собой псаломщика Стефана Стаднюка, срочно выехала в Москву. Там они якобы (если верить господину Введенскому) хлопотали об осужденных Московским трибуналом священнослужителях. «Мы, — повествовал видный обновленец, — были во всевозможных инстанциях — где можно и где, может быть, нельзя. Мы подавали всюду бумаги с просьбой простить этих осужденных. Нам заявляли: «Да, лично вас мы знаем. Знаем также, что ваша церковная деятельность ничего общего с политикой не имеет… Но все-таки засвидетельствуйте на бумаге, что вы осуждаете всякую политику, идущую вне действительно церковных задач». Мы охотно письменно засвидетельствовали это… Нам представители власти сказали: «Церковь как Церковь будет существовать. Церковь как политическая организация существовать больше не будет. Если угодно, переговорите об этом с патриархом».
12 мая (еще до ареста Тихона) самочинная делегация приехала на Троицкое подворье и потребовала у святителя сойти с патриаршего престола, утверждая, будто она получила уже правительственное разрешение на созыв очередного Поместного Собора, который должен привести в порядок расстроенные церковные дела. «Я, — отвечал им Тихон, — с радостью приму, если грядущий Собор снимет с меня патриаршество. А сейчас передаю власть одному из старейших иерархов и отойду от управления Церковью». Во главе Церкви Тихон поставил митрополита Ярославского Агафангела, назначив его своим заместителем. Митрополит получил эту весть, но не смог выехать в столицу.
18 мая Введенский, Белков и московский священник Сергей Калиновский вновь посетили Троицкое подворье. И вновь убеждали патриарха передать им свою канцелярию до прибытия в Первопрестольную митрополита Агафангела. В конце концов утомленный назойливыми просителями Тихон написал: «Поручается наименованным ниже лицам принять и передать высокопреосвященнейшему Агафангелу, по приезде в Москву, синодские дела…»
Резолюцию о передаче канцелярских документов проходимцы от Церкви провозгласили актом передачи им центральной церковной власти. Сговорившись с епископом Верненским Леонидом, случайно оказавшимся тогда в Москве, и с модернистски настроенным заштатным епископом Антонином (Грановским), авантюристы заявили о создании так называемого Высшего церковного управления. 19 мая, на следующий день после неприятной аудиенции на Троицком подворье, патриарх Тихон был арестован и препровожден в келью Донского монастыря. Опустевшие покои в Митрополичьем доме заняла самозванная подчекистская структура. В истории Русской Церкви наступили самые печальные времена.
«Секретные материалы 20 века» №1(361), 2013. Виталий Милонов, депутат Законодательного собрания. Санкт-Петербург