О чем-то тихо шептал лес, обступив тесным кольцом горящий костер. Возле стволов старых елей, вздрагивая от малейшего движения пламени, ютились зыбкие тени. Лес засыпал. Взошедшая луна расплескалась над тайгой, посеребрила листья, густой кустарник и замшелые пни, похожие со стороны на косматых старцев. Вздохнула гулко тайга, зашелестели дружно листья, передавая друг другу новости из далекого далека, да вдруг неожиданно стихла, будто и не говорила ничего. Успокоился лес, заснул. Вдалеке заухал филин, от крика его встрепенулась в гнездышке белка, но тут же уснула. Спи, дикий зверь, спи, дитя света и тепла. Ночь пришла.
Костер начал угасать, из-за стволов потянуло сыростью и холодом. Лежавший возле огня человек зашевелился, заворчал, словно медведь, разбуженный во время спячки, пытаясь отогнать от себя остатки сна. Сел.
Шестой год жил он в тайге, позабыл жизнь свою прошлую, имя. Стерла природа воспоминания, запорошила снегом, смыла дождем. К чему имя, когда некому позвать его? И говорить не с кем, разве что с деревьями, да с дедушкой медведем. Ишь, помчалась сова, напуганная разгоревшимся пламенем, закричала выпь на болотах. Грустно стало человеку, одиноко. Поскорее бы до зимовья добраться, растопить печку, пожарить мяса, а после чая кирпичного напиться и – на боковую. Спать в тепле, отгородившись от леса и зверья крепкой дверью.
Закурил. Думает сидит, мечтает, как вскоре отправится в стойбище к тунгусам. У них хорошо, есть водка, сахар, соль. Поменяет на пушнину немного – самому-то лень идти в поселок, - и заживет спокойно. А зима наступит, - будет охота, будет мясо. Что же еще надо для счастья? Рыбки мелкой завялить, чтобы как семечки зимой щелкать, сидючи у огня, липой запастись… Нарежет перочинным ножиком свистелок разных, медведей и белок, да мальчишкам деревенским подарит. Ему занятие, а мальчишкам – забава.
С этими мыслями сладкими и уснул человек, завернулся с головой в грязное старое одеяло и - чу! - нет его уже здесь. Далеко он, не у костра. Гуляет с молодой тунгуской возле реки, что-то рассказывает. Она смеется, заливается, а он пуще прежнего продолжает, сам еле сдерживается, но не смеется. Уж больно красивый у тунгуски смех, словно колокольчики серебряные рассыпал кто по земле. Не хочет он сказку разрушать.
- Ах, бойе, люблю я тебя!
И манит его, ворожит взглядом. Глядит он на гибкий стан ее, высокую, ясно очерченную упругую грудь под платьем, и жаждет прильнут губами к ее губам, но девушка ускользает из его объятий, бежит. Остановится, прижмет руки к горящему, будто полымя, лицу, и смеется.
- Куда же ты, постой!
- Идем со мной, милый, я покажу тебе всю тайгу, я расскажу тебе все сказки, которые люди знают… Идем, бойе, идем… Мы полетим высоко-высоко над деревьями, как два белых голубка, будем пить дождик, есть облака, и жить в полете. Там лучше, бойе. Идем…
И манит, прекрасная, за собой, притягивает чарующим голосом.
Когда проснулся поутру, пошел первый снег. Тяжко стало на душе, но не из-за снега. Умерла красавица, в последний раз встречали зарю в начале лета. Задрал батюшка аю (медведь) девушку. То, что осталось, похоронили под высокой сосной и забыли. Но не полностью. Всколыхнется порой в душе, защемит сердце, и выть хочется волком. Не стало Танюши, как по-своему называл он прекрасную тунгуску. Закричать бы, погрозить кулаком небу, вскочить на четвереньки, обратясь волком серым, и побежать, куда глаза глядят, в далекие дали, где скроется глубоко-глубоко воспоминание о Татьяне, сотрется настоящим, исчезнет полностью в будущем.
- Шибко похолодало. Уйдем скоро, пропадешь.
Старый тунгус курил трубку, сидя у огня, поглядывал на жену. Та хлопотала у чана, мясо варила.
- Пропаде-о-ошь, айда с нами! Белку будем бить, оленей много-много. Дочка шибко красивая, шибко молодая. А мужа нет.
Тот, у кого не было имени, взглянул на дочь, которой исполнилось в прошлом месяце девятнадцать лет, но не тронула душу его красота девушки. Вспомнилась Танюша. Ах, милая, где же ты теперь?
- Не пойду, останусь.
- Дурак-человек, не думаешь ты! Совсем глупый… Хыть! – прикрикнул он на заползавшую с улицы к ним пеструю суку. – Тяжелая, скоро разродится. Ну, идешь? Нет? Дурак!
- Решил так.
Сложил припасы в заплечный, взял ружье и - в путь. Ярко светит солнце, серебрится снег на тропинке. Хорошо шагается, скоро. Вот и река знакомая, по переправе двинуть, а там и до дома недалеко. А дома хорошо… Скоро скучать не придется, скоро охота, скоро лютые морозы придут.
Тайга матушка засыпала. Пестрели деревья в осенней хандре по прошедшему лету, бросали листья на заиндевевшую землю. Умирают листья, их снег похоронит. Хрустят под ногами льдинки, светло на душе и спокойно. Раз! И с ветки снег на голову – белка хвостом мелькнула и пропала яркой кляксой на фоне темно-зеленой хвои. Спасайся, зверек, но не попадайся на глаза зимой. Застрелю, пропадешь просто так. Потому что - человек! Самый страшный зверь в тайге, хуже нет его.
Бывало, уйдет на охоту рано утром, и не возвращается до поздней ночи. А что? Шагать весело, морозец кусает за щеки, а разотрешь их – горят, как огонь. В полном молчании, среди миллиардов деревьев, покрывших густым зеленым ковром землю, идет-шагает человек, борется с природой, смеется. Пока двигается – живет. А остановится, зачахнет, и мороз лютый скует руки холодом, окоченеют ноги, а там и сердце остановится, утихнет, и его последний удар затеряется в шуме ветра, блуждающего в вершинах деревьев.
Думал несколько раз человек о том, как хорошо было бы лечь и уснуть. И до скончания века видеть сны и гулять с любимой по берегу реки, разговаривать, встречать утренние зорьки и провожать солнце на покой вечером… После смерти любимой грустно стало. Крепился, как мог, делами мозг занимал, от мыслей дурных отгораживался, но часто приходила Танюша ему во снах, а после и мысли посещали о смерти. Но крепился. Последний раз чуть с ума не сошел, когда, возвращаясь с реки в зимовье, услышал тихий окрик. Оглянулся – и обмер. Среди берез в белоснежном платье стояла его ненаглядная и манила к себе.
- Идем ко мне, любимый, идем. Мы до смерти горькой будем вместе, а она наступит нескоро. Идем, милый…
Закрыл лицо руками, подавил рвущийся крик из горла, а когда вновь осмелился поднять глаза, никого рядом не было. Пропала Танюша, растворилась в темноте, мягкой июльской вечерней темноте. Таежный морок неизлечим, как говорят тунгусы. Заболеешь – пропадешь. Несколько раз видел в тайге тунгуску, несколько раз звала она, тихо смеясь, его с собой.
А к зиме исчезла, чтобы спустя несколько месяцев вернуться.
Страх пришел в тайгу.
С некоторых пор стало ему казаться, что кто-то ходит по ночам возле его зимовья. Раз проснулся, прислушался, стараясь заглушить шум сердца, шаги услышал. Подошел кто-то к двери, еле слышно поскреб дерево, постоял, а затем переместился к окну. Всякого люда в тайге хватает. Встретишь живореза, убьет тебя ни за что ни про что. А тут ночь, страшно. Встал потихоньку, ружье в темноте нашарил у стены (огонь запалить не решился) и стал ждать. Слышит, вроде как уходят. Но нет. Опять вернулся незваный гость, опять возле двери бродит.
- Кто там? – как удар грома прозвучал его тихий, хриплый спросонья голос.
Тишина.
Если зверь какой, то следы остались бы, но наутро человек, отперев дверь, не нашел ни единого следа. Но кто-то же ночью приходил к нему! Кто? Похолодела душа, страшно стало. Вспомнил, как несколько дней назад, когда лед на реке тронулся, ходил на могилу Танюши, и в припадке умопомрачения звал ее. Неужто? Чушь, не может быть!
Сходил к тунгусам, рассказал. Посоветовал старый тунгус раскопать могилу и вбить осиновый кол в грудь девушки.
- Плохо дело, - блеснули глаза тунгуса, - приходить будет каждую ночь. Зря позвал, беда будет. Дурак-челове-е-ек! Она шаманка, твоя любимая, мертвая ходит по тайге, людей пугает...
Отмахнулся он от слов старика, но к себе идти не решился. Заночевал в чуме.
Ночью выли собаки. Выходить никто не пожелал, не дикий зверь приходил. А кто? Тунгус молчит, только глаза сверкают. Знает, что делать, но от знаний этих легче не становится. Как представил себе он, что надо рыть землю, вытаскивать тело мертвой девушки и… дурно стало.
Наутро простился, ушел обратно. Всю дорогу боялся, шел скорым шагом по тропинке, оглядывался. Когда впереди показалась крыша зимовья, бросился бегом. И только после того, как плотно закрыл дверь и занавесил единственное окошко тряпками, перевел дух.
Спал ночью плохо. Часто просыпался, прислушивался. Но лишь ветер гулял над тайгой, спокойно было. Так прошло несколько дней, в постоянном напряжении и страхе. Совсем уж решил он перебраться к тунгусам, уйти с ними, как предлагал старик, подальше от плохого места, но случилось так, что не довелось ему увидеть больше ни тунгуса, ни леса зимнего при ярком свете солнца.
Ночью вновь пришел кто-то к нему, постучал негромко.
- Кто, - хрипло спросил он у ночи, сжимая вспотевшими от страха руками ружье.
Ночь ответила, засмеявшись звонко и до боли знакомо.
- Это я, бойе, я! Твоя ненаглядная… - смех. – Отвори, пусти меня поскорее, я замерзла. Мне так холодно и одиноко лежать одной, милый. Пусти!..
Он дрожал и, целясь в дверь ружьем, за которым стояла та, что вернулась, пытался ответить, но не мог. Не получалось. Наконец он совладал с собой и прохрипел:
- Нет, уходи.
- Бойе, Алешенька, ну открой! Я твоя Танюша, разве ты меня забыл? Я не страшная, посмотри на меня! Ну же!
Шаги переместились к окну, и тряпки, закрывавшие его, опали. Он взглянул в окошко и обмер: за ним стояла та, которую он знал при жизни и сильно любил. Те же туманные глаза, та же черная коса, алые губы и высокий, красивый лоб. Танечка, родная, милая Танюша!
- Отвори…
- Я не могу сдвинуться с места, Танюша, - он упал на колени и плакал. – Зайди сама, открой окно.
Тунгуска чуть заметно улыбнулась.
- Ты приглашаешь меня к себе?
- Да, - был ответ. – Заходи, Таня.
И тунгуска, сверкая глазами, отворила окно и вошла в дом. Ее тело, казалось, не могло втиснуться в столь узкую прорезь, но, тем не менее, она вошла. И стояла теперь перед ним прекрасная, как и при жизни. Нежными руками она подняла его с пола, провела до кровати, и когда он лег, услышал:
- Спи, Алешенька, спи, родной. Мы будем вместе с тобой всегда. До скончания века будем бродить по тайге, летать в небе белоснежными голубками, бегать парой волков или плыть по бурным рекам двумя быстрыми рыбками. Я буду рассказывать тебе сказки, много-много сказок, и буду целовать тебя крепко-крепко… Спи, мой ясный сокол.
Она легла с ним рядом и погладила его по густым волосам.
- Скажи, ты ведь любишь меня по-прежнему?
- Да, Танюша, люблю.
- И будешь любить вечно?
- Да…
Ее бледное в свете полной луны лицо приблизилось к нему вплотную, и он, задержав дыхание, поцеловал ее в губы. Почувствовал, как она кусает его, впиваясь все глубже и глубже, затем спустилась ниже, к шее, шепча еле слышно:
- Спи, бойе, спи, Алешенька. Мы полетим с тобой над тайгой, будем пить дождик, есть воздушные, как снег, облака. Спи, любимый мой…
Закружила над тайгой вьюга, замела следы человеческие. Засыпала белым сахаром старое зимовье. Давно уж не живет здесь человек, исчез, и никто не знает, куда он делся. Рассказать об этом мог бы старый тунгус, но он умер. Лежит в сырой земле, спит. Спи и ты, не бойся ночного шороха. Спят все: спит тайга, засыпает малыш, родившийся у дочери старого тунгуса. Она поет ему песни, а слова ее, вплетаясь в звуки ветра, превращаются в чудную колыбельную. Она знает много сказок, и есть среди них одна о молодой тунгуске, любившей сильно Алешеньку. Вспарили они высоко-высоко в облака, и до сих пор летают меж небом и землей двумя голубками. Кто заметит их, тому счастье будет… Долго-долго рассказывает тунгуска сказку, не замечая, что сынок ее маленький уже давно спит. Погасит она лучину, ляжет рядом. Отсветы костра пляшут вокруг, а на улице вьюга воет. Валит снег, укутывает тайгу.
Уснула тайга.