Из романа "Тайный остров"
1947
1
Демобилизованный старшина Лобанов, возвращался домой. На груди его светилась медаль «За победу над Японией». В вещмешке солдатские гостинцы: несколько банок консервов, сахарок, сигареты, цветастый платок матери и тонкой работы шёлковый веер – невесте Ангелине…
Вернулся в тот колхоз, в котором уже председательствовал. В родной дом, обветшавший без него. Мать-старуха одна тут живёт: отец их ещё до войны помер («Не порадовался батька-то, не погордился», - печалилась мать, когда Гришу её народ председателем выбрал), старший брат погиб в сорок первом под Москвой…
Не дождалась Григория его невеста Ангелина… Так обидно ему стало – веер с хрустом смял и под ноги ей кинул. Вышла она за фронтовика, ставшего председателем, в сорок шестом уже, немного и не дождалась-то… «Вот и пойми их – баб! Не поймёшь!» - пристукивая кулаком по столешне, говорил зло Григорий, выпивая сразу по полстакана в компании двух местных инвалидов – безногого да слепого (обгоревшего в танке).
Председатель, муж её, зовёт его, конечно, в колхоз. Зоотехником. Не каждый колхоз может своим зоотехником похвастать. Ну уж нет! К нему не пошёл Григорий работать. Поехал в райком партии, хотел попроситься в любой колхоз из отстающих. Там в райкоме и узнал, что можно на Украину поехать – увидел на стене вырезку из газеты и объявление, что подробности можно у второго секретаря спросить. Григорий сразу решился. Не пожалел и матери, одной остающейся (за это потом всю жизнь себя корил). Лишь бы подальше!
- Обстановка там тяжёлая, - предупредил второй секретарь райкома, коренастый, ёжиком стриженый человек в гимнастёрке без знаков различия, но с орденом Красной Звезды на груди. - Не сдаётся националистическое подполье, поэтому нужны там не просто специалисты сельского хозяйства, но люди смелые, воевавшие… Такие, как вы, в общем, товарищ Лобанов!
Было секретарю жалко отпускать из района специалиста да ещё и показавшего уже себя хорошим председателем. Но отчитаться о том, что поддержали (не на словах, а на деле) призыв партии о помощи освобождённым районам Украины, тоже надо было. А тут – сам человек хочет. Не удержишь всё равно…
Так в мае сорок седьмого и приехал зоотехник Григорий Лобанов в город Дубно Ровенской области.
… Украинские националисты, называемые по имени одного из их лидеров Степана Бандеры – «бандеровцы» и объединённые в ОУН (организация украинских националистов) и УПА (украинская повстанческая армия), поначалу сотрудничали с немцами, надеясь на создание при их помощи национального государства. В 1943 году руководством националистов было принято решение о борьбе и против немцев, и против «советов». И уже ко второй половине 1943 года отряды ОУН и УПА взяли под контроль значительную часть сельских территорий Волыни и Подолии. В одном из отчетов рейхскомиссара Украины Эриха Коха говорилось: «Особо опасны выступления национально-украинских банд в районах: Кременец, Дубно, Костополь, Ровно. В ночь с 20 на 21 марта национально-украинские банды захватили в Кременецкой области все районные сельскохозяйственные пункты и полностью уничтожили один служебный пункт…»
Действия УПА на Волыни рассматривались немцами как «украинское национальное восстание».
Не обходилось и без боестолкновений с советскими партизанами, также активно действовавшими в тех районах (отряды Медведева, Ковпака и др.)
В действиях против советских партизан ОУН и УПА достигли заметных успехов. УПА сумела в значительной степени сорвать планы советского командования по вводу партизанских соединений на территорию Галиции для действий на немецких коммуникациях в 1944 году.
УПА вела также борьбу с малочисленными польскими партизанскими отрядами на Волыни.
Оказываясь в тылу наступающих советских войск, отряды УПА продолжали нападения на мелкие тыловые подразделения и отдельных военнослужащих, собирали разведывательную информацию о резервах и передвижении советских войск.
Только с января по февраль 1944 года в Ровенской области было совершено 154 нападения, были убиты 439 советских военнослужащих.
В результате одного из таких нападений получил тяжёлое ранение и позже скончался командующий 1-м Украинским фронтом генерал Ватутин.
Диверсии на коммуникациях Красной Армии и нападения на военные грузы продолжались до конца войны.
С возвращением в западные области Украинской ССР советской власти широко развернулась борьба ОУН и УПА с представителями советской власти, теми, кто ей сочувствовал. Убивали семьи красноармейцев, милиционеров, учителей, сельских специалистов, присланных из других районов СССР.
Например, в течение 1944 – 45 гг. во Львовской области было убито 16 учителей, в Волынской – 16, в Тернопольской – 127…
Всего за 1944−1956 годы в результате действий УПА и ОУН погибли: 2 депутата Верховного Совета УССР, 1 глава облисполкома, 40 глав райисполкомов, 1454 глав сельских и поселковых советов, 1235 других советских работников, 5 секретарей городских и 30 районных комитетов партии, 216 прочих работников партийных органов, 205 комсомольских работников, 314 председателей колхозов, 676 рабочих, 1931 представитель интеллигенции, включая 50 священников, 15355 крестьян и колхозников, 860 детей, стариков, домохозяек.
Зачастую убийства совершались с особой жестокостью.
В поезде по дороге из Киева в Ровно Григорий Лобанов читал в газете: «… В одну из ночей бандиты ворвались в село Лозовое и за полтора часа убили свыше 100 его жителей. В семье Дягун бандеровец зарубил троих детей. Самому маленькому, четырехлетнему Владику, отрубил руки и ноги… Они превзошли своими зверствами даже немецких садистов эсэсовцев. Они пытают наших людей, наших крестьян. Они режут маленьких детей, разбивают о каменные стены их головки…»
От такого чтения становилось не по себе… Внимание Григория привлекали видные из окна белые мазанки в сочной зелени садов. Точно такие же он видел на Дальнем Востоке…
В Ровно, узнав на вокзале у милиционера как добраться, явился в обком партии. После недолгого разговора с секретарём обкома по сельскому хозяйству в тот же день ещё с двумя такими же приезжими, в кузове полуторки, в сопровождении вооружённого милиционера, уже в должности главного зоотехника района отправился в город Дубно.
Зелень полей, видимая на глаз «жирность» чернозёма, цветущие бело-зелёные сады – всё поражало и радовало ребят с севера России. Двое других: агроном Дубинин и механик Коробов из Кировской области…
- Верно говорят: оглоблю сунь – зацветёт, - кивая на пашню говорит Володя Дубинин.
- Да, для агронома тут рай земной! - кричит через ветер Серёга Коробов.
Улыбается новым друзьям Григорий Лобанов…
… Мало приходилось работать им по специальности. Сразу же начались выезды уполномоченными райкома партии или райисполкома – проводить коллективизацию, ведь там ещё повсеместно были частные хозяйства. Выезжали всегда группами, с оружием. Бандеровцы в то время чувствовали себя едва ли не хозяевами в тех местах…
Ехали в тот раз на «студебеккере» и даже пулемёт ручной был у них. Да ещё пистолет у каждого… Шестеро, и ещё водитель. Григорий вспоминал и рассказывал ребятам, как ещё недавно вот на такой же машине с пулемётом охотился за хунхузами.
- Только здесь, скорее, не мы, а на нас охотятся, - мрачно пошутил Володя Дубинин…
Первым же выстрелом бандеровцы убили водителя. Дубинин втиснулся за руль, начал разворачивать на узкой дороге машину, остальные выпрыгнули, отстреливались из пистолетов. Огонь по ним вели из придорожных кустов с двух сторон, из винтовок и автоматов. Дубинин наконец развернул автомобиль: «В машину!» - рявкнул.
Лобанов первым впрыгнул, схватил пулемёт, полоснул очередью по кустам.
- Быстрее! - кричал Дубинин.
После того, как вступил пулемёт, огонь со стороны бандитов прекратился. Но не стреляли и ребята райкомовцы… Вон Коробов лежит – уткнулся носом в пыльную придорожную траву, вон Сидоренко, Быков, Малов…
- Прикрой, - подавая Дубинину пулемёт, хрипло сказал Григорий и выпрыгнул. К каждому подбежал. Все четверо были мертвы. Пятый водитель. Всех в машину уложили. Вернулись в Дубно…
В том же сорок седьмом по первому снегу в санях приехал он в недавно образованный колхоз неподалёку от города. Разместился в конторе. Вечером в клуб пошёл.
- Там у нас сегодня концерт самодеятельности, - с гордостью говорил председатель, невысокий крепыш в сильно потёртом чёрном тулупе, а под ним в гимнастёрке без знаков различия.
«Клуб» был в каком-то сарае, впрочем, довольно просторном и тёплом.
- Тут и немцы кино смотрели, - опять будто бы с гордостью сказал Григорию, сопровождавший его председатель…
Вышли три девушки и запели: «Ишов козак потайком, ишов козак потайком…» И такое чувство у Григория Лобанова – будто бы там, на Дальнем Востоке, на другом конце огромной страны он уже знал, что будет здесь, на Украине, в этом селе, что увидит эти глаза…
Через месяц он женился на Марине.
За два года при участии Григория Лобанова в районе были созданы три десятка колхозов. В сорок девятом его перевели в Ровенское областное управление сельского хозяйства старшим зоотехником отдела коневодства. Переехали в Ровно.
А в пятидесятом году вернулся на родину. «Потянуло домой. Я северный человек…», - говаривал. Но и про Украину часто вспоминал: «Там часть души моей осталась…» Ещё говорил: «Я колхозную работу с нуля знаю, я создавал колхозы».
В своё село приехал сперва. Мать уже умерла. Постоял над родительскими могилами, помянул. Переночевал с женой в родительском доме (детей у них ещё не было). С односельчанами поговорил. Посудачили бабы о жене его украинке. Со старой зазнобой встретился – только кивнули друг другу…
И поехал он снова «в область», на работу проситься. Предложили ему, как и на Украине, место в управлении сельского хозяйства. «Дайте мне колхоз. Пусть самый отстающий…»
Направили в «Передовик», в Крутицы. Хозяйство, и правда, когда-то передовое, но в последнее время что-то председатель там попивать начал, а потом и уголовное дело завели на него – приворовывал…
За несколько лет Лобанов вывел колхоз в передовые не только в районе, но и в области…
2
К концу мая сорок седьмого голодного года отсеялись в колхозе «Сталинский ударник», начали к заготовке кормов готовиться…
Председатель Дмитрий Алфеевич Дойников неожиданно решил взять отпуск – на неделю.
Позвонил первому секретарю райкома Пименову:
- Александр Васильевич, я тут решил сбежать из колхоза на недельку, - с некоторой даже развязностью, сам себя храбря, говорил Дойников.
- Что значит сбежать!? - рокотнул из трубки пименовский голос.
- Да в отпуск собрался, - теперь с усмешкой в голосе отвечал Дойников. И добавил зачем-то: - По семейным…
- Что значит по семейным?! Ты мне, Дойников, эти демобилизационные настроения брось. Для нас война ещё не окончена… - как с трибуны понёс первый секретарь.
Председатель терпеливо выслушал его и теперь, успокоившись даже от ругани Пименова, уже своим обычным голосом сказал:
- Александр Васильевич, отсеялись мы одними из первых в области, зерновой клин – сто тридцать процентов к плану, к заготовке кормов готовимся…
Пименов – мужик умный, хоть и умеет в дуролома поиграть, любит страху поднапустить на тех, кто послабее. Сейчас он понял, что с Дойниковым больше в таком тоне говорить не нужно, сказал грубовато, но с отеческой ноткой:
- Ладно, ладно, Алфеич, езжай, отдохни, посевную вы, и правда, лихо своротили. Отдохни… А чего, говоришь, по семейным-то?
- Да нет, ничего, так… - Дойников не нашёлся, что сказать.
- Ну, ладно, - успокоил его Пименов. И опять рокотнул строго: - Через неделю чтоб был на месте!
Вот так поговорили.
Матери-старухе и сёстрам Дмитрий Дойников сказал, что, мол, в санаторий поедет – ноги раненые подлечить. Жене честно сказал, что в Ленинград, что попробует найти отца…
Поезд ехал через разбитую войной, страшной ценой победившую жестокого врага страну… Всё уже зеленело, всё, пережившее зиму, тянулось к жизни.
Вдалеке, за придорожными елями пасутся коровы. Дмитрий Дойников рад за собратьев своих крестьян-колхозников – сохранили стадо. А пастух-то, вон он – пеший, нет, значит, лошади в колхозе для пастуха. На полустанке рядом с хлипким домишком на огородце кидает баба во вскопанную грядку картошины – будет жить семья, сохранившая семена… Стучат колёса, пролетают леса, луга, поля, дома… Что-то ждёт его в Ленинграде, что-то ждёт его по возвращении в Семигорье… Не дождался сева, прикинул посевные площади, семенной фонд и излишки семян (которые никакими излишками-то и не были, а так – за несколько лет подскопленный запасец на крайний случай) раздал наиболее нуждавшимся, попросту – умиравшим от голода. Знал, что уже поступила в райком информация о «разбазаривании» посевного фонда, что уже и уголовное дело вот-вот возбудят. Потому и в Ленинград собрался – вдруг да найдёт отца, а если не съездит сейчас – когда-то ещё сможет… Лет ведь десять дадут, поди-ка… Тоскливо, тревожно на душе… «А Пименов-то, надо же, отпустил… Или до него ещё не дошло?..»
За окном какая-то полуразрушенная до сих пор станция, пленные немцы работают на строительстве дома… Такие же пленные достраивают льнозавод в райцентре и строят рыбзавод в Крутицах…
Дойников лежит на верхней полке. За окном сгущается тьма, прорезаемая промельками огней. Он усыпает в тряском, душном, жарко натопленном вагоне. И просыпается уже ранним утром, и уже чувствуется приближение большого города – всё чаще какие-то городки, посёлки, длинные пассажирские платформы.
Вскоре поезд встал на Московском вокзале Ленинграда. Впервые в жизни Дмитрий Дойников попал в город, при попытке прорыва блокады которого, был ранен пять лет назад… В котором жил и, он верит в это, живёт его отец…
Вслед за толпой он через вокзал вышел на широкую площадь. Звенели трамваи, гудели машины, спешили люди… Было серое преддождевое ленинградское утро.
Дойников знал, что где-то тут же на вокзале должна быть справочная служба. Огляделся и действительно увидел у высоченных вокзальных дверей киоск с надписью «Горсправка».
Пришлось долго пережидать вперёд него обратившуюся за справкой пожилую женщину с отёчными толстыми ногами, в тесных ей, явно специально для города надетых кожаных штиблетах, в длинной чёрной юбке, кофтёнке, в платке белом. Слезливым голосом она просила:
- Так ты, дочка, глянь-ка ещё-то… Должен быть… Как же… Пачин Николай Михайлович, сынок мне…
- Нет, извините, нет…
- Да как же?..
Девушка в киоске, видимо, опять проверяла что-то, отвечала вежливо, но уже и чувствовалось раздражение в голосе:
- Нет. Не был прописан… Может, письма были от него?
- Не было писем, перед самой войной уехал, на работу устраиваться…
- Извините, обратитесь в милицию, в военкомат…
- Как же так-то, а мне в районе сказали, мол, там, в справке-то, всё знают…- слезливо говорила женщина. И вдруг, увидев проходившего милиционера, бросилась за ним.
Дмитрий, невольно выслушав весь этот разговор, уже и сам засомневался – найдут ли? Ведь миллион людей в этом городе, да война была…
Но на свой запрос уже через пару минут держал в руке бумажку с адресом прописки отца.
- А где это – Васильевский остров? - спросил.
Девушка, чернявая, с тёмным пушком над верхней губой, с острыми бойкими глазками, улыбнулась на вопрос, привстала, указала рукой:
- Вот Невский проспект – по нему до конца, перейдёте мост – вот и Васильевский остров, а там уже близко, спросите. Можно и на автобусе доехать.
- Спасибо! - сказал Дойников и тоже улыбнулся. Девушка очень понравилась ему. В Семигорье у них таких чернявых не бывает…
И с зажатой в руке бумажкой с адресом ринулся в ленинградскую толчею. Пересёк трамвайные пути и очутился на тротуаре Невского.
Его окружал город, в который так рвался он, в который рвались тысячи и тысячи бойцов, в котором, не сдаваясь врагу, сражались, жили и умирали сотни тысяч людей…
Не смотря на больные ноги, решил не ехать на автобусе. «Чего уж, один лишь проспект пройти да мост, всяко не больше, чем за день в колхозе-то набегаю. Хоть город-то поглядеть».
Слитые в единые стены дома, мосты, одетые в гранит берега каналов – всё было необычно, поражало. И даже не верилось, что его отец, деревенский же мужик, жил в этом городе. И, может быть живёт в нём и сегодня.
На одном из каналов он всё же свернул. Очень захотелось посмотреть здание, золотой купол которого давно уже был виден. Он догадался, что это и есть Исаакиевский собор (он, никому не говоря о том, взял как-то в школьной библиотеке книжку про Ленинград – готовился к поездке).
Короткий мост охраняли оскалившиеся, с золочеными крыльями животные, похожие на львов. Дойников вспомнил, что это «грифоны», подивился, перешёл на другой берег канала. Шёл вдоль чёрной воды и почему-то хотел и не мог понять куда движется эта вода… Или в канале нет течения?
Понял, что рановато свернул с Невского, купол Исаакия оказался правее, повернул на узкую уличку и вскоре вышел на площадь. Громада Исаакивского собора была перед ним.
Обходил слева и увидел вдруг на стене и колонне собора выбоины. Сомнений не было – следы артиллерийского обстрела. И только сейчас будто обдало его ледяным ветром, ком в горле встал – это ж они из пушек обстреливали вот этот великий, прекрасный город! Вот эту красоту они готовы были уничтожить!.. И вдруг увидел, незамеченные сначала груды камней, кирпича… Немцы, пленные, выстроившись цепочкой, передавали кирпичи в сторону собора, туда где были установлены строительные леса… Мимо немцев шли не обращавшие на них внимания люди, в большинстве своём, те самые люди, что пережили блокаду, обстрелы, голод…
А вон же и медный всадник! Да-да! Пётр, вздыбивший коня… И дальше – Нева с чёрной тяжёлой водой… Вспомнились и строчки, а ведь в школе только раз и читал: «Люблю тебя, Петра творенье…» Прекрасный, великий вид отрывался перед Дойниковым: ширь Невы, какие-то дворцы на той стороне, колонны, мост, Петропавловка. Дух захватило от этого усмирённого волей Петра и трудом русского народа простора…
Несколько минут Дмитрий стоял, поражённый, на набережной, потом пошёл в сторону Зимнего дворца и моста…
На стрелке Васильевского острова он присел на скамью. Только сейчас понял, как сильно болят ноги…
На какой-то из «линий» этого каменного острова он наконец-то нашёл четырёхэтажный обшарпанный дом, слитый едино с другими домами, вошёл под арку, в глухой двор, ступил на тёмную лестницу. Запах гнили бил в нос. На четвёртом этаже в длинном коридоре нашёл дверь с нужным номером, постучал. Открыла ему женщина лет около тридцати с виду…
Дмитрий сказал кто он, кого он ищет, женщина впустила его в комнату. Там была ещё одна женщина, старшая, с длинными и глубокими как зарубки (сверху вниз) морщинами на впалых щеках, седая… И всё-таки очень красивая женщина.
Старшая оказалась женой отца. Младшая сестра Дмитрия по отцу Галина, тридцатого года рождения. И лишь присмотревшись, понял он, что она ведь молодая совсем. Что же пришлось пережить-то, чтобы так в семнадцать лет выглядеть: впалые щеки, поперечная морщина между бровями. Да и худая, как селёдка. Глаза, однако же, молодые, бойкие.
Не обрадовались ему особо, но и не прогнали. Да он долго-то и не задерживался. Узнал лишь, что погиб отец – добровольцем в ополчение ушёл.
- На Невском пятачке, - сказала Ирина Аркадьевна. - Где ж там кого найдёшь. Вся земля на два метра вглубь, говорят, железом и костями наполнена… - И скорбно сжала губы.
Пригласили чаю попить, но Дмитрий отказался, сказал, что сегодня уезжает.
Галина, проводила его до остановки автобуса – её лицо на солнечном свете было мягче, а в углах губ улыбка пряталась, готовая открыться – как у отца. Их общего отца.
- Вы теперь приезжайте в гости, дорогу знаете… - несмело сказала она и улыбнулась, и расцвела вдруг, какие уж тут «под тридцать» - девчонка.
- И вы к нам… У отца-то там родина, - сказал Дмитрий. И тоже улыбнулся сестре.
Она помахала вслед автобусу. Опять через Дворцовый мост, через весь Невский он ехал до Московского вокзала.
Там на скамье он и переночевал. Узнал, что до нужной станции ему ехать с Балтийского, выспросил дорогу туда. И утром уже ехал на пригородном поезде от Балтийского вокзала…
От станции его подкинули на попутной подводе.
- Есть там могилка, есть. Трофимовна присматривает, как же… - говорил старик-возчик и незлобиво понукал неторопкую лошадёнку, не обращавшую на его понукания внимания. - А вы-то тому, значится, бойцу родственником будете?
- Офицеру,- поправил Дойников. - Сослуживец. Можно сказать и родственник…
- Вон та изба-то, - показал старик на дом, который и сам Дмитрий узнал.
В тот же день с одинокой хозяйкой Марией Трофимовной сходили на могилу к Олегу Ершову. Всё тут было аккуратно прибрано – зелёный холмик, пирамидка, крашеная серой краской с красной звездой, скамеечка, оградка…
- А как же, - говорила старуха, - присматриваю, а то просто приду, посижу… Может и за моими кто-то присмотрит. Три могилы ведь, три. Две в Польше, а одна уж в самой Германии…
У Трофимовны Дойников и ночевал. Вечером чаевничали, разговаривали. Интересовался Дмитрий делами в здешнем колхозе. И уже о своем колхозе думал, уже тревога тянула-маяла душу.
Утром простились. Он приобнял старуху:
- Спасибо тебе, Трофимовна. Спасибо, мать… Сына привезу, пусть подрастёт маленько. Ты живи…
- С Богом, родимый, в добрый час, - напутствовала старуха.
Снова в Ленинград и дальше, домой… Дмитрий Дойников дремал на верхней полке и снилась или вспоминалась ему почему-то зимняя ночь… Да нет, уже утро, часа четыре… По скрипкому снегу он идёт на конюшню, будит конюха Кукушкина, запрягает лошадь. Едет на самую дальнюю ферму – километров пять по лесной дороге… Небо усеяно звёздами, чёрные лапы елей в пышных белых накидках. Задел случайно ветку – и весь в снегу. В ворота фермы уже будто снеговик стучится. «Чего это ты не спишь-то? В такую рань…» - привычно ворчит сторож. Потом приходят доярки. Тоже привычно удивляются: «Ты чего тут, председатель, раньше нас-то?..» И он окончательно усыпает в своём зимнем бестревожном сне…
Приехал в Семигорье, а через день в район снова вызвали, на бюро райкома.
Вернулся в Семигорье он в пятьдесят третьем…
3
Степан Бугаев не неволил Ольгу. Ждал, когда сама решит. А она не могла решить. Не самому Степану, а сестре его, приехавшей накануне в Семигорье из города, призналась:
- Маша, я не знаю… Всё мне верится, что он, муж мой, Василий, жив. Скажу «да» Степану, а муж и объявится, что тогда делать?
- Так ведь с сорок первого ничего от него. Да ты ж сама говорила – видели, что убило его.
- Да там такая суматоха была – чего там наверняка могли увидеть, может, ранило его, может …
- Ох, Ольга… Ох ты, горюшко-горькое… Степана-то ведь тоже жалко, брат ведь он мне. Хлебнул тоже – и тюрьма, и война. Да ещё вот ты его присушила.
- Я не держу, - Ольга глаза вскинула.
- Да он-то держится… Как скажи – монах. Сколько баб, девок без мужиков маются, а он твоего слова ждёт…
- Ну, скоро уже, решила – если этим летом не объявится, выйду за Степана.
А Степан в баню наладился. Он любил это дело…
Сестру-то он подговорил: «Ты спроси у ей. Пусть уже точно скажет. А то я спрашиваю, а она ни бе ни ме, то вроде согласная, то опять…»
Он всегда сам баней занимался – и воду носил, и топил. Не торопясь всё делал. Обычно в субботу. Ну, конечно, в страду, бывало, что и пропускал банный день, а ежели срочной работы не было – обязательно.
Вот и сегодня – ещё солнышко не встало, он уже топил печку, воду грел.
Подкинул ещё берёзовых полешек и вышагнул на волю, присел на порожек бани, закурил…
Баня на задах огорода, крыльцом к озеру повёрнута. Встающее солнце красит озёрную воду розовым. Тумана нет, туманы позже будут… Тихая розоватая гладь воды, зелёная гладь водополья, тёмно-зелёные копны ивняка, чёрная полоса заозёрного леса. Тихо-тихо… Но вот что-то скрипнуло, сдвинулось там, позади, в селе, и ещё стук, и первый короткий мык коровы… Колхозное стадо выходит в прогон, а хозяйки выпускают из дворов своих кормилиц в общее стадо…
И Степан встал, вернулся в предбанник, бросил в топку окурок. Кочергой пошевелил угли…
Веники он не запаривал, лишь обдавал кипятком. И когда стал париться, сначала листья были жёсткие, колкие. Постепенно размякали. Постепенно размякало и тело… А душа нет.
Он уж и сам себе заказывал к Ольге подходить, и сынишку её старался не встречать… Но забыть-то он её не может.
Разлюбить не может.
Сперва-то, как с войны вернулся, думал, что дело у них решённое. А она толком не отвечает ничего… «Вот чего сегодня с ней сеструха-то поговорит? Что она скажет?..»
И снова плеснул из ковша на камни, ответившие жарким паром, полез на полок – и в два веника, в два веника!.. Но не доставал до души, как бы ни хотел…
Вспоминалось всякое – война, лагерь, довоенная жизнь…
Сейчас, в сорок седьмом, ему тридцать лет. Выглядел он и всегда-то старше, а теперь, вечно в себя углубленный, насупленный – и на все сорок. И сам-то себя молодым уж давно не считает, даже не помнит, когда и был-то он молодым...
И ещё пару поддал…
А и сегодня ничего толком сестра не узнала. «Жди, скоро скажет…» А потом вдруг приобняла брата и говорит: «Да найди ты девку-то себе, найди… Разве ж это любовь, если столько времени ничего толком не говорит? А если не любит тебя – как жить будешь, если даже и согласится?..» И он ничего сестре не ответил.
Ольга, конечно, переживала и сама. Ждала и боялась сначала, когда придёт Степан из армии. Благодарна ему была – спас жизнь и ей, и сыну Коленьке… В Семигорье прижилась вроде бы (а что и оставалось-то?) – в школе работала…
Однажды проснулась, был, наверное, сорок четвёртый год, и не сразу поняла, где она – холодный лунный свет вливался в окно. Потолок, стены. И она одна на узкой железной кровати… «А Вася где? Где Василий!?» И тут очнулась… Василий, её муж – погиб, это видели бойцы, командиры… Погиб… А сын его и её, Коленька, тихонько сопел рядом в самодельной деревянной детской кроватке, которую принесли сюда, в комнатушку при школе, из чьего-то дома по просьбе директора школы Антона Сергеевича… Спит Коленька… И если бы не Степан – он бы погиб, погиб бы её, их сын… В письмах матери Степан спрашивает о ней, и она просит передавать ему поклон… И знает, что он ведь надеется, что верит, что она его, Степана, ждёт… Ну, а почему бы и нет? Ведь ждёт… Ведь поехала же она сюда, к этим незнакомым людям, которые стали уже ей, как родные – его сестра, его родители… Но Вася. А если он жив?
С той ночи застряла в ней эта мысль: а что если её муж Василий – жив? И хотя, она понимала, что, скорее всего, это не так, уже ничего не могла поделать с собой. И ведь чем больше времени проходило, тем меньше вероятности, что он жив, а она всё не могла эту идею из себя выгнать…
И когда приехал Степан с войны (она уж решила – будь что будет, нечего мужика мучить, если позовет – пойдёт за него), неожиданно сказала: «Подожди, Степан, дай мне подумать…» Тогда-то и уехал он на месяц почти в город – машину там собирал для колхоза… Вернулся на машине-«полуторке», собственной сборки (на городской свалке металлолома все детали нашёл), долго держался, не спрашивал. Спросил, и опять она не смогла сказать ему «да»…
И в третий раз он спрашивал – и опять не сказала.
Она ведь поняла уже для себя, что бесконечно благодарна Степану, но… не любит его. И всё ждёт, ждёт Василия (она была уверена, что если жив – найдёт). Сын подрастает, и всё чаще видит она, как похож на отца он, и этим тоже забыть не даёт.
Уже два года тянулось это – как вернулся Степан в Семигорье. Решила Ольга и сказала его сестре – ждёт ещё это лето, если не объявится Василий – выйдет за Степана…
И ведь дождалась! Письмо пришло. От Василия.
Был он ранен, попал в плен, после освобождения в сорок третьем ещё воевал, после войны два года искал её следы. Нашёл адрес, написал, просил приехать к нему, он продолжал служить в Карелии, в Петрозаводске…
Она написала ответ и в тот же день стала собираться.
Степан и вёз её и Кольку в город, на поезд…
Они сначала молчали. Потом Колька уснул, укачало его, и она сказала тихонько: «Ты прости меня, Стёпа». - «Да за что…» - глухо ответил. «Ты ждала его?» - спросил ещё. «Да», - шепнула сквозь слёзы. «Сказала бы…» - начал он и оборвал себя, покачал головой. Вспоминалось, как вёз их зимней военной дорогой. Все эти годы ожидания и надежды вспоминались, как один день.
В городе к его сестре приехали.
- Пойду я, - сказал Степан, приведя Ольгу с сыном к сестре.
Мария не нашлась, что и сказать, а Ольга за ним в тёмный коридор шагнула, обхватила за шею и поцеловала в висок…
- Не надо, - Степан отстранил её, прошёл, твёрдо ступая тяжёлыми сапогами, длинным коридором коммуналки, вышел на улицу, резко выдохнул и пошёл к машине.
Мария, Леонид и их дети, проводили Ольгу с Колей на вокзал, как с родными простились, посадили в поезд. Мария, хоть и обижалась на Ольгу за брата, а любила её, как сестру…
Уже у вагона спросила тихонько у Ольги: «Чего ж он, Василий-то, не приехал сам за вами?» Ольга растерянно пожала плечами (она и не задумывалась об этом): «Не знаю… Да служба же у него…»
В приоткрытое окно друг другу кричали:
- Пишите…
- И вы пишите…
А Степан в тот вечер ещё к Ивану Попову заехал, в селе знали, что тот «в главной городской церкви» служит у отца Анатолия. Екатерина Попова и просила Степан заехать к сыну, посмотреть, как устроился, поклон передать.
- Вот ты как устроился… - входя в сторожку и усаживаясь на табурет, сказал Степан. - А мать, сестра, племянницы – там в деревне… Трудно им, голодно…
Иван сел на узкую, закинутую серым армейским одеялом кровать.
- Я здесь должен быть, - ответил тихо, но твёрдо.
- Ну-ну… Я бы верил, так тоже бы, может…
- А ты разве не веришь?
- Нет, не научился. У вас-то, у Поповых, всегда в роду попы были, говорят…
- Да… Но вере не учатся…
- Да я и верю, Иван, и не верится как-то… Зачем столько зла в мире?
- А добра разве меньше? Мы только не замечаем его, - ответил Иван словами отца Анатолия, которые тот недавно ему на такой же вопрос сказал.
Осенью того же сорок седьмого Степан Бугаев наконец-то к радости его матери да и всей округи (на зависть многим девушкам и бабам) женился на Таисье Куликовой – немолодой уже девушке из Семигорья.
И к общему удивлению и недовольству вскоре после свадьбы переехал он в Крутицы и стал работать на только что открывшемся рыбзаводе, тем же водителем. Оказалось, что он уже давно на заводе о работе столковался. Ему там и машину новую дали, и жильё от завода – в домике на две семьи, построенном пленными немцами.