Сладкое слово досуг массы распробовали в ХХ веке! При лучине, масляных фитилях, при свечах, в общем, долгие века, сиё пристойное занятие было уделом избранных, уделом самых что ни на есть сливок. Да не просто общества, а сливок общества аристократического. Более массовым досуг, как вид времяуничтожения, становится после появления керосиновых ламп.
Банальные посиделки с вечёрками и при лучине оставим парням да девкам, кухню, слабо освещённую масляной лампой – слабой же половине.
Придётся сосредоточиться на сильной половине рода человеческого, ибо она одна представлена в качестве действующей и организующей силы в старинном отчёте. Главным героем текущей публикации становится Евлампий Евлампьевич.
Трус, комфорт, одышка
По мнению автора он был величайшим трусом, верил в чертей, водяных и леших, во всевозможные приметы всяческих бед и несчастий, привык к комфорту, страдал одышкой и уже двадцать два года не покидал более чем на неделю своего уютного домика, где имел «половину» с пухлым, сдобным и рассыпчатым телом, дюжину детей (12 отпрысков! –Карл.) и мягкую-премягкую перину — пуховик.
При всём своём сибаритстве наш милейший бухгалтер страстно любил охоту. Он не был охотником дилетантом. Барин, от скуки взявшийся за ружье, — нет, тысячу раз нет. Он являлся фанатиком и знатоком своего дела.
Пронырливый чиновник, неуклюжий охотник
Для него никогда не прекращался охотничий сезон. В свободное от службы время, (а свои чиновничьи обязанности он давно научился обходить) он не знал иного дела, не жил иными интересами, кроме охоты. Местность, в которой находился Серебрянский Рудник, давала ему возможность не удаляться далеко от дому. Подустав, весь забрызганный грязью и голодный, он возвращался под родную кровлю. Там его встречала толпа сопливых мальчуганов. В столовой он вкушал любимые блюда: пряженики с осердием, или пельмени из щуки, трепал по щеке свою Амерису, запивал жирный обед чайком, и отходил в объятия Морфея, дабы понежить натрудившиеся члены в поглотившем их пуховике.
Может быть, в этом-то удобстве, слиянии охотничьей жизни с теплотой и уютностью сытого, домашнего очага, по мнению автора, и кроется разгадка того, что частичка Дон-Кихота в бухгалтере сбереглась, несмотря на все утеснения со стороны достопочтенного Санчо Пансы.
Не сразу после того, как подчиненный ему Фролка-Волк показал ему тайную тропу к заветному озеру, наш «герой» решился на подвиг.
«Много усилий требовалось «Дон-Кихоту», чтобы разубедить труса — Санчо, что никаких кабанов нет, что это выдумка, ни на чем не основанная... Он соблазнял Санчо массой добычи, которую принесет оттуда бесстрашный «Дон-Кихот». Более того – она уже мысленно смаковалась. Напрасно, — Санчо оставался непоколебим долгое время. Евлампий Евлампыч решил приучить к озеру недоверчивого слугу постепенно. С этою целью, с двуствольным штуцером в руках, револьвером за поясом и дробовиком Мортимера за плечами он отправлялся ежедневно к озерам. Тщательно удостоверившись в безопасности занятой им позиции – издав последовательно крики, свист и выстрелив в воздух, Евламий Евлампыч делался куда как смелее. Снимал с плеча дробовик и на его место закладывал штуцер, затем пересматривал барабан револьвера и, убедившись, что может во всеоружии встретить грозного «кабанища», он решался отойти от своей охотничьей тележки. При ней оставался кучер Джулымбайка. Мальчишка тут же начинал спокойно дремать на козлах.
Евлампий Евлампыч, «приучаясь к страшным озерам», развлекал себя одной из трех близких охот. Наш двуликий Янус или шел к Сухому логу, где знал наверняка, что на ягодниках поднимет несколько косачей или тетерок, а по времени и целый выводок, или на одно из болот.
В мочажинах целое лето не переводились дупеля, которые в местах ему известных имели гнезда и выводки — предмет особенно тщательных наблюдений Евлампия Евлампыча. Когда он не досчитывался какого-нибудь гнезда, разорённого пернатым хищником, ему делалось не по себе. Он тосковал, долго бродил по излюбленной мочажине в надежде найти пропавшую семью, бурча себе под нос: «слопали мерзавцы... чтоб их изъязвило... погань»! Когда налетала мышеловка, копчик или ястреб, Евлампий Евлампыч с особенным ожесточением вскидывал ружье, да и вообще во весь день не давал пощады попадавшимся хищникам.
Картинки природы
…Густою, щемящею сердце тенью веет от сплошной черни — тайги, начинающейся всего в 2-3 верстах от рудника и покрывающей далее и Серебрянскую гору, и примыкающую к ней горную седловину, и нескончаемые ряды сопок.
В тальниках, покрывающих песчаные и галечниковые плесы Ульбы, плодятся целые стада зайцев-беляков, имеющие своими врагами не столько человека, так как на них здесь мало охотятся, сколько беркута, карагужа, филина и лисицу. Рядом с зайцем можно встретить белую куропатку. Особенно много появляется их в излюбленных местах зимою, когда они, сбившись в табуны, забиваются на ночь в снежные норы. Счастливый охотник промышленник в одну зарю набивает их несколько десятков.
Увал за рекой и озерами постепенно опускается к северу, переходя мало-помалу в равнину — степь, клином врезавшуюся в Алтай. Все реже и реже на горизонте попадаются сплошные цепи гор, их заменяют круглые одиночные сопки, местность, принимает смешанный полу степной, полу горный вид.
Таким образом, Евлампий Евлампьевич, живя в центре богатств, разбросанных вокруг щедрою рукою природы, никогда не мог пожаловаться на скуку монотонной или скудной охоты.
Помимо ружья, он охотился также летом с ястребом — по перепелам и уткам, рыбачил, зимой — «отравой» на волков, а то — капканами и колодцами на крупных четвероногих. Для всего этого он пользовался помощью и советами старого калмыка Тюлембека, жившего в соседнем урочище, верст за 12, с которым и поддерживал самую живейшую дружбу.
Надсмотрщик, сводник и невезучий
Яркий представитель жителей рудника – некто Кунгурцев.
Сметка, пронырливость и распорядительность, при редком сравнительно природном качестве — пить не хмелея, сделали ему карьеру надсмотрщика. Теперь он получал двадцать рублей в месяц, награды и подарки от пристава и, конечно, имел еще и негласные статьи дохода.
Вообще Збоев его очень любил; быстро привязываться и вверяться людям было одним из его недостатков. Особенно, если приспешники маленького Юпитера умели подметить и начало гнева, и прилив радости, прихоть или каприз. Надо было суметь вовремя подладиться, настроиться на волну очередных хотелок местного царька, и наблюдательный мастеровой становился фаворитом, а вскорости мог «пролезть и в люди»...
Но Кунгурцев имел еще и другие причины пользоваться расположением пристава. Помимо умеренной угодливости — мелкого холуйства Збоев терпеть не мог, Кунгурцев искусно умел улаживать всякие дрязги и «недоразумения» среди команды. Он избавлял своего начальника от «порчи крови» и затруднительных положений. В отношении же любовных интрижек Збоев сугубо не разделял мнения стоиков. А Кунгурцев был тот ещё ходок по части прекрасного пола и к довершению всего стрелял из винтовки не хуже Вильгельма Телля. Как говорится: «пулей гвозди в стену вколачивал». Искуснейший стрелок и посредник в «любовных шалостях», Кунгурцев имел явный успех среди слабой половины местного общества. Он умел обольстить чуть ли не любую горную красавицу, даже из молоденьких, смазливых татарок, с ловкостью и тактом старого дипломата. За эти свои качества он пользовался особенной, предпочтительной благосклонностью пристава.
Кунгурцев давно уже был недосягаемым идеалом для Кузьки, бывшего в услужении и на побегушках у Збоева. Эту неугасимую зависть ничтожества прочел бы всякий в маленьких, слегка восточного типа, светло-голубых глазах Кузьмы. Особенно, когда рядом с ним стояла высокая, бравая и несколько полная фигура Кунгурцева с почти библейским лицом, еще более внушительным от густой с серебром бороды и высокого голого черепа, на котором, по злобной шутке его антагониста: «и камарю склизко — не удержится».
Кузьма сам по себе был малый в высшей степени разносторонний, и имел пестрое прошлое. Он умел плотничать, работал в кузнице, жил в мельниках. Славился за мастака выездить любого, никогда не видавшего узды, аргамака из косяка. Мог нашептать какую-то молитву от зубной боли святому Антипию , даже заговаривал змей. Кузьма довольно вкусно поварил все незатейливые блюда, служил и лакеем, а вдобавок — при целой массе всяких других знаний, — он ловко ставил капканы, западни, сети по птице, рыбе и зверю. Поступив к Збоеву, он выучился стрелять. Но роль охотника была наименее удачна из всех его амплуа. Кузьма был далеко не мудрецом, но видел, как «прочие много похуже его» на настоящую дорогу через барина выходят. Ему тоже страсть как хотелось «попасть на эту линию». Мысль его вечно работала над «составлением карьеры», он всячески подлаживался под пристава и подчас был просто несносен, хотя всегда более других терпел от изъянов своих психологических изысков и плохого нюха. Когда Кузьму и Кунгурцева случай сводил вместе, то сразу невольно напрашивалась аллюзия. Умная, дрессированная маркловка* на охоте, и здесь же бестолковые метания замухрыги – дворняжки.
* порода собак из легавых.
Попробовал он было ремесло сводника, стремясь уравняться с Кунгурцевым, да не повезло сразу же. Волоокая бергалка, пленившая его патрона, оказалась принадлежащей (словцо, уместное в ХIX веке и неуместное в XХI) весьма ревнивому и не менее свирепому супругу. Поймал он Кузьму за тайными переговорами с каким-то грошовым подарком в руках, кликнул соседей и они всем кагалом знатно вздули неудачливого посредника. Прямо, как Сидорову козу...
В следующей части мы поближе познакомимся со старым калмыком Тюлембеком, и с моими сомнениями в отношении оного персонажа.