Память о Великой Отечественной войне не уходит, передаваясь из поколения в поколение через кровь, оросившую многострадальную русскую землю. Военная литература сполна оплачена жизнями ее авторов. «Никогда за всю историю поэзии не устанавливался такой прямой, близкий, сердечный контакт между пишущим и читающим, как в дни Отечественной войны», - говорил в 1944 году Алексей Сурков.
Символом стойкости всего советского народа стали имя и творчество татарского поэта Мусы Джалиля, и в казематах гестапо не сложившего своего поэтического оружия. Муса был уже известным стихотворцем, когда объявили войну. Поэт ушел на фронт добровольцем. В редкие свободные минутки он писал и писал стихи, потому что не писать их он уже не мог.
В одном из сражений поэт получает тяжелое ранение в грудь и попадает в плен. Поправившись от ранения, Муса поддерживал своих товарищей по несчастью всем, чем мог, зачастую делясь последними крошками хлеба. В Польше в лагере под Радомом Джалиль создает подпольную организацию. В конце лета 1943 года подпольщики готовили побег многих заключенных, но нашелся предатель, выдавший их замысел. Мусу Джалиля казнили на гильотине 25 августа 1944 года.
В 1946 году на Родине на поэта было заведено дело об измене. Он попал в списки особо опасных преступников. А в это время товарищи Джалиля по плену передали в советское консульство тетради с его стихами, которые они сумели сберечь и вынести из немецкого лагеря. Часть стихов попали в руки Константину Симонову, который организовал их перевод на русский, тем самым сняв все обвинения с Мусы и доказав его стойкость и патриотизм. С клеветою на поэта было покончено.
В наши дни имя этого замечательного человека с гордостью носят множество улиц и проспектов по городам бывшего Советского Союза, библиотеки, кинотеатры и даже малая планета.
Мне бы очень хотелось, чтобы стихи Мусы Джалиля были включены в обязательную школьную программу. Чтобы помнили. И понимали, что цена поэтического слова оплачивалась на войне самой жизнью. Но и слово это звучало мощно и вневременно, вопреки старинной поговорке: «Когда говорят пушки, музы молчат».
Их расстреляли на рассвете
Когда еще белела мгла,
Там были женщины и дети
И эта девочка была.
Сперва велели им раздеться,
Затем к обрыву стать спиной,
И вдруг раздался голос детский
Наивный, чистый и живой:
-Чулочки тоже снять мне, дядя?
Не упрекая, не браня,
Смотрели прямо в душу глядя
Трехлетней девочки глаза.
«Чулочки тоже..?»
И смятеньем эсесовец объят.
Рука сама собой в волнении
Вдруг опускает автомат.
И снова скован взглядом детским,
И кажется, что в землю врос.
«Глаза, как у моей Утины» —
В смятеньи смутном произнес,
Овеянный невольной дрожью.
Нет! Он убить ее не сможет,
Но дал он очередь спеша…
Упала девочка в чулочках.
Снять не успела, не смогла.
Солдат, солдат, а если б дочка
Твоя вот здесь бы так легла,
И это маленькое сердце
Пробито пулею твоей.
Ты человек не просто немец,
Ты страшный зверь среди людей.
Шагал эсесовец упрямо,
Шагал, не подымая глаз.
Впервые может эта дума
В сознании отравленном зажглась,
И снова взгляд светился детский,
И снова слышится опять,
И не забудется навеки
«ЧУЛОЧКИ, ДЯДЯ, ТОЖЕ СНЯТЬ?»